§ 6. Работа над художественным русским языком Ломоносова и его современников.
Никакая теория не могла бы конкретно указать в это время, какой именно язык нужен для того исторического сдвига, которого требовала совершавшаяся смена жанров. Гениальная интуиция Ломоносова и талант Сумарокова с успехом разрешили поставленную временем задачу.
Ломоносов, а за ним и рядом с ним, Сумароков, нашли для своего языка живую опору в разговорных элементах столичной дворянской речи и наиболее культурных столичных же людей, обнаружили для своего времени недюжинное чутье в отношении того, что является педантством, школярщиной в письменных стилях, через выучку которых им пришлось в свое время пройти, и каждый по-своему дали своей поэтической речи преобладающий русский тон. Характерно, что путь, избранный Ломоносовым практически, по всем данным хронологии (перевод оды Фенелона «На уединение» сделан Ломоносовым в Марбурге в 1738 г., ода «На взятие Хотина» им написана там же в 1739 г.), не мог быть результатом прямых влияний дворянской среды, с которой студент Ломоносов (1731 — 1736 гг.; с 1736 по 1741 г. Ломоносов жил за границей) не был ни по своему происхождению, ни по условиям жизни этого времени в близком общении. Имея с детства разговорную основу в родном наречиих, Ломоносов, видимо, в результате живого контакта с разными городскими слоями Москвы и Петербурга перерабатывал свой язык в направлении, городской koine, но, естественно, осложняемой необходимыми для письменного языка усвоенными им через школу традиционными элементами, относящимися главным образом к специфически культурным понятиям. Важно при этом отметить, что ‘Ломоносов очень рано осмыслил для себя избранное им практически направление: об этом свидетельствуют и его пометки на принадлежавшем ему экземпляре «Нового и краткого способа к сложению стихов» Тредиа- ковского (около 1736 г.) и его «Письмо о правилах российского стихотворства» (около 1739 г.) с положением об употреблении «собственного и природного», хотя решительность его практики в этом отношении всё-таки явно опережает значительно более консервативную, очень еще оглядывающуюся на старославянский язык его теорию.Было бы несправедливо по отношению к Ломоносову в первую очередь, в меньшей мере к Сумарокову — недооценивать идеологических моментов, которые определили выбор ими новой, русской языковой основы художественного слова. Общие высокие моральные свойства натуры Ломоносова и многие черты принципиальности в неуравновешенном и до болезненности самолюбивом Сумарокове позволяют понять, как в этих людях, умев- [64] ших ценить полезное и возвышенное в чужом, творческим двигателем оказалась привязанность к родной речи.
Ее права энергично защищает при всех случаях и Тредиа- ковский. В своей уже упомянутой, напр., речи—в «Слове о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве» 1745 г. он, несомненно с искренним убеждением, заявляет: «Чего ради, понеже все представленное выше за благопотребно рассудилось разуметь в рассуждении нашего наиславнейшего, наипонятнейшего и наихрабрейшего Российского Народа, для чего бы ему следуя смотреть на толь многие и толико славные Народы, как древние, так и нынешние, а все премудрые, и к получению пользы, и к прославлению своего имени, и к произведению всех наук, и к восприятию похвал, я прежде всех искренно не советовал? Да приложит токмо труд, увидит, увидит он вскоре, колико его язык, который также есть и мой, и обилия, и сил, и красот, и приятностей имеет».
Замечательно, что Сумароков, много потрудившийся над приобщением русского читателя к жанрам современной французской литературы, является, вместе с тем, автором страстной по чувству и стилю статьи в защиту чистоты русского языка — «О истреблении чужих слов из русского языка». «Восприятие чужих слов,— пишет он,—а особливо без необходимости, есть не обогащение, но порча языка... Честолюбие [смысл — «чувство чести»] возвратит нас когда-нибудь с сего пути несумненного заблуждения: но язык наш толико сею заражен язвою, что и теперь уже вычищать ево трудно; а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так совершенного очищения не можно будет больше надеяться... Греческие слова введены в наш язык по необходимости и делают ему украшение, а Немецкие и Французские нам ненадобны, кроме названия таких животных, плодов и протчего, каких Россия не имеет...
Ради необходимости многие Греческие слова стали быть словами всем языкам общими. И тако восприяты Греческие слова присвоены нашему языку достохвально, а Немецкие и Французские язык наш обезображивают». Отдав умеренную дань временной исторической необходимости учиться у другого народа, патриотически настроенный русский человек и чувствовал, и провозглашал в качестве очередной задачи дальнейшее обращение к внутреннему речевому фонду родного языка, мощь и достаточность которого на дальнейших путях культуры он и сознавал, и высоко оценивал. Филологические аргументы Сумарокова (см. и другую его статью — «О коренных словах Русского языка») нередко наивны (их,среди другого, привлек не к пользе защищаемого им дела А. С. Шишков), но здоровое зерно его настроений несомненно, и он сам больше, чем кто-либо другой, показал, как возбуждения, идущие извне, могут быть подчинены живой стихии родного языка.Художественный слог, над которым работали Ломоносов и его современники, хотя и создавался ими в основном интуитивно,— уже при первых шагах новых жанров сделался предметом ревнивой, часто несправедливой и личной, но толкавшей В сторону углубления теории, языковедческой критики. Пример Франции с ее Буало, с ее имевшей громадные притязания в области критики и грамматики Академией постоянно являлся перед глазами русских ее учеников, первых в России адептов французского классического стиля, и зачастую — в очень еще несовершенной форме. Эти авторы переносили к себе на родину, наряду с примерами прямого подражания художественным образцам, оправдавшее себя во Франции «ухаживание» за словом — рассудочно-разборчивое к нему отношение. Нужно отметить как знамение времени, что уже в 1735 г., т. е. хронологически на пороге появления в литературе Ломоносова, при Академии наук возникает «Российское собрание» с задачей заботиться «о дополнении российского языка, о его чистоте, красоте и желаемом потом совершенстве».
От времени ожесточенно друг с другом споривших Ломоносова, Тредиаковского и Сумарокова до самой второй четверти XIX в.
писателями вырабатывается лексическая норма, и с нею рядом, естественно, осуществляется запрет тех или других слов, как диалектных, «неприличных» для авторской речи.Если в число отвергавшихся, исключаемых из литературного употребления больше всего попадало при этом северных лексических элементов, то, конечно, дело здесь не только в старении наследства ломоносовской речи, диалектная окраска которой возбуждала недовольство уже и его современников, а прежде всего — в ослаблении роли северян в Москве и‘усилении в ней притока населения с юга.
Многие думают, что частично источником нового художественного языка мог быть уже имевший длительное существование и близкий к разговорному, ясный и простой слог учреждений-приказов. Его значение в истории русского литературного языка не следует, однако, преувеличивать: бедный лексически, однотонный по содержанию, лишенный, кроме моментов официального холопства, всякой другой эмоциональности, не пользующийся никакой репутацией изысканности и даже отдаленно не претендующий на нее, он, конечно, ничьего внимания при разрешении задачи о слоге для изящной литературы к себе не привлек. Его традиция продолжается и дальше, но в той именно сфере, которую он обслуживал искони,— слог канцелярии долгое время остается на его грамматических и стилистических позициях[65], в дальнейшем, впрочем, ухудшаясь: живое в языке приказов времени царей Михаила и Алексея становится в послепетровское время архаизмами, культивируемыми в духе приемов бюрократизма, уже имеющего, в отличие от предшествующего времени, от кого снизу отделяться письменным языком: грамотеев среди массы становится все больше; к тому же к этим архаизмам присоединяются новые, сознательно вводимые для специализации канцелярского слога (яко, понеже и под.).