2.4. Прочие теории возникновения имперсонала

Помимо теории деноминативности, существует ещё несколько версий возникновения безличных конструкций в индоевропейском языке, не всегда исключающих его эргативное или активное прошлое.

Некоторые из этих утверждений встречаются в научных работах по сей день (например, об антропоморфизме), другие практически или полностью исчезли (например, о греческом происхождении безличных конструкций). Обычно споры велись и ведутся по двум вопросам: односоставности или двусоставности имперсонала и первичности или вторичности безличных конструкций по сравнению с личными. Так, Ф. Миклошич считал первичными безличные конструкции; В. Хаферс, напротив, исходил из первичной двусоставности (Lehmann, 1995 b, р. 52). Й. Фридрих видел в хеттских безличных конструкциях следствие сокрытия имени того или иного божества (Friedrich, 1974, S.

А.А. Дмитриевский также высказывал мысль об одночленности первичного предложения, отразившейся в имперсонале, сравнивая при этом речь древних людей с речью детей. Кроме того, он подчёркивал такие функции имперсонала, как удаление неизвестного субъекта, акцентирование самого события или состояния: «В самом деле, грамматика учит разбору предложения, а разобрать какую-нибудь вещь значит так разложить её по частям, как она сложена. Предложение же сложилось-образовалось не от учёных людей, а в просторечии, путём разговора, и ведет свое начало ещё от первобытного [...] человечества. Но первобытный человек или дитя разве начинают говорить с подлежащего? Г. Буслаев в своей прекрасно изложенной статье о безличном глаголе (§ 200 Ист. гр.) говорит, что безличными глаголами выражаются явления природы, совершающиеся от силы, простому, безыскусственному наблюдению непонятной (завесняет), или действия от предполагаемой сверхъестественной или недоведомой силы (эк тебя угораздило!), или, наконец, внутренние побуждения и явления, независимо от воли человека совершающиеся в его природе как физической, так и нравственной (молвится, стосковалось, скучилось, поется).

Дмитриевский полагает, не без оснований и с точки зрения современной лингвистики, что конструкции типа рус. Мне больно, Мне любо, лат. Мє miseret изначально были безличными, «[и] это косвенное указание на лицо всего естественнее при предложении-впечатлении от силы страшной, неведомой, испытывая которую человек находится в положении страдательном и косвенным падежом местоимения обозначает, что не от него исходит сила, а на него враждебно находит» (Дмитриевский, 1877, с.

Как утверждал Ф. Брентано, первичные предложения были одночленными, и лишь на более поздних отрезках истории к ним начали добавлять субъект (нем. Regen regnet (дословно: Дождь дождит); Zeus regnet (Зевс дождит); Es regnet ([Это / оно] дождит) (Галкина-Федорук, 1958, с. 40-41). Э. Герман полагал, что безличные конструкции в индоевропейских языках являются относительно новым явлением, ссылаясь на Гомера, в произведениях которого имперсонала нет (Havers, 1928, S. 75). В. Вундт сомневался в первоначальной безличности конструкций типа Дождит, исходя из якобы присущего древним людям типа мышления - конкретного и привязанного к наглядности. М.М. Гухман пишет, что безличные конструкции с дативом и аккузативом типа фр. Il me faut (Мне подобает); лат. Licet me / mihi (Мне позволено); рус. Меня знобит в XIX в. считались первичными, затем из-за их немногочисленности в санскрите и греческом их стали считать вторичными, после чего принцип первичности опять вышел на первый план в 1930-е гг. благодаря открытию новых данных по другим древним языкам (хеттскому, тохарскому) и более тщательному исследованию итало-кельтских языков (Гухман, 1945, с. 151-152). Определённое влияние имела и разработка теории эргативных языков.

А.А. Потебня видел в обезличивании русского синтаксиса усиление глагольности русского языка (особенно в погодных выражениях), принципа аналогии, действие принципа наименьшего усилия (эллипсы ради краткости) и следствие постепенной потери субстанциальности (устранение в предложении субстанций, ставших мнимыми); сами безличные предложения он считал остатками первичных, нерасчленённых форм мышления, где члены предложения ещё не соответствуют членам суждения (подлежащего - субъекту, сказуемого - предикату) (Галкина-Федорук, 1958, с.

После детального рассмотрения всех типов безличных предложений в русском языке и всех основных работ по категории безличности в различных индоевропейских языках Галкина-Федорук приходит к следующему выводу: «Исследуя материал языка в его истории и сравнивая различные языки, можно предположить, что в древнейший период были как личные, так и безличные конструкции. Если действие воспринималось человеком как исходящее из какого-то источника и если потребность в общении заставляла фиксировать внимание как на деятеле, так и на действии, то деятель-субъект обозначался словом так же, как и действие-предикат. В таком случае образовывались двусоставные, личные конструкции. Если нужно было сосредоточить внимание только на процессе или состоянии, то субъект-деятель не только не назывался, но и не имел определённого, ясного представления, то предложение было бессубъектным» (Галкина-Федорук, 1958, с. 327).

Следует отметить, что не все отечественные учёные видели истоки имперсонала в индоевропейском. В.Л. Георгиева в статье «Безличные предложения по материалам древнейших славянских памятников» (“Sla- via”. - 1969.

Некоторые учёные, придерживавшиеся теории о первичности безличных конструкций, исходили из достаточно распространённого в начале ХХ в. мнения о дорелигиозном сознании древних людей. Согласно этой точке зрения, древние люди не обладали достаточно развитым мышлением, чтобы создать себе какое-то представление о Боге или иных потусторонних силах. Следовательно, функция имперсонала сводится к указанию на само действие без его производителя. Т. Зибс писал в работе «Так называемые безличные предложения» (1910): «Погодные безличные конструкции были с самого начала безличными, обозначали только само событие или состояние, так как ещё не было религиозных и мистических представлений о тайном деятеле» (цит. по: Havers, 1928, S. 105). Похожие мысли находим у Я. Вакернагеля: «У нас нет никакого основания предполагать, что религиозные представления древнее, чем то представление, когда человеку было достаточно просто назвать событие, не спрашивая себя об агенсе» (там же). Наконец, в том же духе высказывался и К. Бругман: «Для таких природных явлений [дождь, гроза и т.д. - Е.З.] наверняка были уже способы выражения и тогда, когда их не рассматривали с точки зрения мифологии» (там же). Напомним, что некоторые современные учёные, исходящие из гипотезы активного строя индоевропейского или доиндоевропейского языка, относят глаголы типа «дождить» к классу неволитивных, изначально употреблявшихся без производителя действия.

Д. Грейсселс, сравнивая русские аккузативные конструкции типа Меня трясёт от лихорадки с эргативными, всё-таки считает это сходство мнимым: по его мнению, речь в данном случае идёт об эллипсе, который из-за частого употребления привёл к переосмыслению первоначально личной конструкции (Greissels, 2006). Он не приводит, однако, никаких доказательств в пользу этой теории, кроме примера из амхарского языка (государственного языка Эфиопии, южная подгруппа эфиосемитских языков семитской семьи), где такое переосмысление имело место. В этом номинативном языке конструкция Raba-n (Меня голодит, то есть Я хочу есть), появилась из конструкции типа Injara raba-n (Хлеб меня голодит, то есть Я хочу есть хлеб). Элизия имела место, поскольку в подобном контексте обычно высказывается не желание съесть что-то конкретное, а желание есть вообще.

Теорию о происхождении имперсонала посредством элизии развивал в своих работах также В. Шульце (Lehmann, 2002, р. 62). Он полагал, что выражения типа санс. Varsati и греч. Huei (Дождит) имеют форму мужского рода, так как перед ними опущено имя божества. Если форма глагола стоит в среднем роде, как в гот. Rigneip (Дождит), это свидетельствует о том, что само слово «Бог» было среднего рода. В случае лат. Pluit (Дождит) он предполагал опущенное подлежащее “caelum” («небо»). Едва ли, однако, возможно подобрать имена богов или имена нарицательные ко всем безличным глаголам индоевропейских языков, так как почти все они используются в форме среднего рода независимо от языка (по крайней мере, такова была их первичная форма в индоевропейском).

Нельзя не вспомнить и соответствующей теории Н.Я. Марра, работы которого воспринимались как директивные до разгрома марризма вскоре после Второй мировой войны. Марр видел в формах 3 л. ед. ч. безличных глаголов отголоски древней веры в тотема ([Дух] дождит). Он аргументирует свою мысль тем, что ещё у Гомера встречаются конструкции типа Зевс дождит, но никогда - просто Дождит. К его мнению присоединяется И.И. Мещанинов (Мещанинов, 1940, с. 256-257). За конструкциями типа немепу Hiyawtsana (Он холодил) и фр. Il fait froid (Он делает холод), то есть (Было холодно), он видит веру в активность некоего невидимого субъекта. Уже в 1994 г. Г. Хартман связывал переход в ирландском от безличных конструкций типа Buaileadh tinn ё ([Оно] его заболело) к личным типа Fuar se tinn (Он заболел) с отказом от веры в потусторонние силы и, возможно, влиянием английского (Hartmann, 1994, S. 342).

Таким образом, теория об элизии подлежащего в безличных предложениях тесно связана с теорией о мифологичности сознания древних людей. Подобные объяснения могут иметь под собой реальную почву лишь в единичных случаях. Если в предложениях Его убило молнией или Дождило можно при некоторой фантазии представить себе, что за формой 3 л. ед. ч. ср. р. скрывается нечто, движущее силами природы (хотя и неодушевлённое, так как используется средний род), то в конструкциях типа Мне танцевалось [оно?] лучше обычного, Ему стало [оно?] грустно, Ему надо было [оно?] уйти, Мне было [оно?] не до развлечений, Было [оно?] окола пяти часов никакого деятеля, даже неодушевлённого, домыслить нельзя, хотя используется та же форма глагола 3 л. ед. ч. ср. р. Речь идёт просто о наиболее нейтральной из глагольных форм, отвлечённой от понятия субъекта и, возможно, только совпадающей с настоящей формой 3 л. ед. ч. ср. р., но не являющейся таковой (так как в других формах безличные глаголы не употребляются, а без противопоставления первому и второму лицу едва ли может быть третье). Тот факт, что используется форма именно среднего рода, а не просто 3 л. ед. ч., упоминается далеко не всегда, так как в русском различия по родам видны только в прошедшем времени (ср. Дождит - Будет дождить - Дождило), а во многих других языках их нет вовсе, так как распалась система флексий, но первоначально использовался исключительно средний род. В этой связи примечательно употребление местоимений именно среднего рода (англ. It rained - [Оно] дождило) в большинстве им- персональных конструкций аналитических языков. В активном строе глагольная форма среднего рода может свидетельствовать только об отсутствии деятеля, что исключает мифологические трактовки.

Отдельно скажем о теории В. Хаферса, опубликованной ещё в 1928 г., но не потерявшей актуальности по сей день (Havers, 1928). Хаферс полагал, что приписываемые древним людям характеристики типа нелогичности не отражают действительности и потому не могут привлекаться в качестве мировоззренческого базиса возникновения имперсонала. Большая часть его статьи посвящена не языкознанию, а собранным к моменту написания данным по антропологии и истории, в некоторых отношениях довольно убедительным. Автор цитирует наиболее выдающихся учёных своего времени, утверждавших, что древние индоевропейцы (или древние люди вообще) были довольно изобретательны, умны, даже практичны (первые рисунки, найденные в гротах Испании и Франции, явно были созданы для вполне конкретных целей - чтобы обеспечить себе удачную охоту посредством магического воздействия на животных), обладали фантазией, имели представления о загробном мире и Боге. Были у них и чувства, что видно по заботе об умерших близких: уже во времена палеолита (от появления рода homo до 8000 г. до н.э.) трупы умерших детей украшались, под головы трупов под- кладывались «подушки», в обустройстве могил видна забота о любимом человеке. Под сомнение ставится не только безбожие древнейших людей (среди современных диких народов не верящих в высшие силы нет), но и многобожие: поскольку не было разделения труда, не было и богов для разных целей (покровителей того или иного ремесла и т.д.).

Хаферс приводит мнения учёных, которые не видят причин считать мышление древнейших людей в чём-то отличным от современного: разница заключается только в том, что современному человеку помогают мыслить его знания, образование и язык. Древние люди вполне могли видеть связь между причиной и следствием, могли мыслить логически, хотя эта логика укладывалась в совсем другие мерки, чем логика современных людей. Например, если древний человек знал, что летящее копьё, несомненно, кто-то бросил, то он должен был вполне логическим путём прийти к выводу о том, что молнию тоже кто-то бросил, некий невидимый ему в высоте производитель действия. Кроме того, Хаферс предполагает в древних людях склонность к персонификации окружающего мира (опять же по вполне разумной аналогии на уровне доступных тогда знаний), что дополнительно стимулировало представление о невидимых производителях действия, причём в более или менее человеческом облике.

Хаферс подвергает критике взгляды эволюционистов, искавших в древних людях признаки животного начала; в противовес им он утверждает, что уже древнейший человек был «полным человеком» (по крайней мере, древнейший человек, который уже начал учиться говорить). Он указывает на тот факт, что миссионеры, путешественники и просто случайные люди, по какой-то причине подолгу контактировавшие с самыми «примитивными» ныне живущими народами, неизменно сообщают о том, что добродетели этих народов вполне соответствуют современным представлениям о добродетелях западного общества, то есть они тоже ценят терпеливость, вежливость, гостеприимство, любовь к ближним, миролюбие и т.д. Они не следуют своим инстинктам, как делали бы это животные, но умеют сдерживать их, чтобы соответствовать своим представлениям о добродетелях. Хаферс ставит под сомнение даже неспособность древних людей к абстракции (а ведь именно развитием абстрактного мышления, как было показано выше, некоторые учёные объясняют расширение сферы имперсонала). Напротив, он показывает, что представители некоторых «примитивных» народов прибегают к абстракциям на языковом уровне чаще европейцев (впрочем, в данном случае его аргумент - единственный пример из языка американских индейцев - не очень убедителен). Хаферс критикует не только Л. Леви-Брюля за его тезис о дологическом мышлении древних людей, но и других известных учёных начала века, вполне серьёзно сравнивавших мышление «примитивных» народов с мышлением шизофреников. У нас нет возможности привести цитаты всех учёных, на которых ссылается Хаферс, поэтому ограничимся следующей: «Я не вижу никакой причины предполагать, что душевная организация так называемых примитивных народов значительно отличается от нашей. Представитель такого народа не знает, что такое критика и анализ, но не более. Даже очень основательная книга Леви-Брюля о мышлении диких народов не смогла меня переубедить. Дикарь мыслит теми же категориями, так же устанавливает причинно-следственные связи, но с той разницей, что делает это очень некритично. Несомненно, он не знает законов индукции [Джона Стюарта - Е.З.] Милла. Но из этого не следует, что его душевное устройство сильно отличается от нашего» (H. Driesch. Grundprobleme der Psycho- logie. Лейпциг, 1926; цит. по: Havers, 1928, S. 99).

Ниже Хаферс добавляет, что индивидов с мышлением дикарей вполне можно встретить и в современной Германии. Хаферс приводит также цитату Ф. Барлета из работы ‘The psychology of the lower races” (1923) (название не должно смущать, так как на Западе до конца Второй Мировой войны даже в научных работах зачастую встречались рассуждения о низших расах и превосходстве арийцев): «Таким образом, я не могу согласиться с тем, что умственная жизнь низших рас дологична» (цит. по: Havers, 1928, S. 97). Таким образом, Хаферс полагает, что древние люди посредством вполне логичных аналогий пришли к выводу о том, что должен существовать единый Бог и что этот Бог совершает те действия, которые иначе осмыслить невозможно. Например, Бог гремит во время дождя, насылает болезни или чувства. Не зря германский бог носит имя Eorr (Гром). Конкретное, антропоморфное и привязанное к зрительным аналогиям мышление заставляло древних людей подставлять в описаниях явлений природы и некоторых других необъяснимых действий / состояний имена или прочие обозначения какого-то божества, какой-то одушевлённой силы, что видно по оформлению глагола в греческом и санскрите (мужской род).

Хаферс возражает Е. Швицеру, писавшему в 1927 г., что конструкция Зевс дождит древнее Дождит, но не самая древняя, так как первичен политеизм: по мнению Хаферса, Зевс дождит является самой древней формой данной конструкции (монотеизм изначален), и древнее её, возможно, только Дождь вот! или Вот дождь!, то есть сочетание указательного местоимения с неким неопределённым словом, обозначающим какое-то явление и ещё не являющимся глаголом. Превращение Зевс дождит в Дождит он объясняет страхом перед высшими силами (например, в египетских надписях часто избегают называть по имени фараонов, которых приравнивали к богам), а также опусканием само собой разумеющихся подлежащих (кто ещё может дождить, если не Зевс?).

Теория Хаферса необычна тем, что он выводит конструкции с мифическим производителем действия не из дологического мышления, как все остальные авторы, а из логического. Эта теория не объясняет, однако, происхождение формы 3 л. ср. р. у безличных конструкций, где никак нельзя домыслить даже мифического, скрытого агенса (Ему было весело). Кроме того, если бы имелся в виду некий дух, руководящий природой и людьми, то мы бы говорили в прошедшем времени - [Зевс] дождил, Его убил [Зевс] осколком, но мы говорим: Дождило, Его убило осколком. По той же причине трудно согласиться с А.А. Потебней и некоторыми другими авторами, предполагавшими элизию в первоначально личных конструкциях типа Свет светает (ср. Тупикова, 1998, с. 78-79; Валгина, 2000). Если бы элизия действительно имела место, мы бы, вероятно, говорили [Свет] cветал, а не Светало. Вспомним, что явления природы (дождь, снег, град, молния, гром, вечер и т.д.), будучи активными по своей натуре, были причислены индоевропейцами к активному классу (поэтому, кстати, в индоевропейских языках трудно найти соответствующие существительные среднего рода, если не считать поздних образований, калек с других языков и т.п.), и, следовательно, их названия не могли согласовываться с глагольной формой среднего рода, подразумевающей инактивность или отсутствие деятеля.

Если учитывать универсальность формы 3 л. ед. ч. ср. р. у безличных индоевропейских глаголов, вполне можно предположить, что она представляет или раньше представляла собой отдельное стативное спряжение, использовавшееся также для описания неволитивных действий и состояний (то есть действий и состояний, возникших без воли говорящего или чьей- либо воли вообще). Что же касается постулируемого Хаферсом отсутствия связи между примитивным (дологическим) типом мышления и имперсона- лом, то подобные мысли можно встретить и в современной литературе по данной теме: «Их [безличных конструкций - Е.З.] происхождение связывается часто с представлением так называемого "примитивного мышления" о действиях природных явлений, от которых всецело зависит человек. Человек предстаёт в них якобы как жертва каких-то таинственных или мифических сил. Эта интерпретация, однако, неприменима к современному состоянию этих конструкций. История языка показывает, что с развитием современного мышления несогласованные конструкции не только не ушли в прошлое, но наоборот, прочно вошли в язык, подверглись систематизации и нормализации и обогатились новыми разновидностями. Это позволяет нам говорить об особом синтаксическом классе несогласованности, в котором современный носитель языка выражает ситуации, возникшие без его сознательного участия и помимо его воли. Этой семантике соответствуют все древние разновидности этих конструкций, в которых нет активного субъекта, выраженного прямым, именительным падежом. Субъект в них либо вовсе не выражен, либо предстаёт в виде экспериента или пациенса» (Гиро-Вебер, 2001, с. 76).

Не совсем понятно, подразумевает ли Гиро-Вебер переосмысление изначально «иррациональных» конструкций или их изначальную «рациональность».

Из-за древности безличных конструкций едва ли можно считать их отражением современного русского менталитета или мировоззрения. В этих окостенелых формах мы видим остатки вызванного особенностями индоевропейского языка грамматического строя, закрепившегося в русском языке благодаря его консерватизму[27]. Английский язык из-за радикально ускорившейся аналитизации в значительной мере приблизился к противоположному полюсу того языкового типа, из которого вышел первоначально. Это, однако, не должно давать повода видеть в нём большую «прогрессивность» по сравнению с русским. Об этом говорят и данные

языковой типологии:              в частности, американская исследовательница

Дж. Николс, опубликовавшая в 1992 г. книгу «Языковое разнообразие во времени и пространстве», пришла к выводу, что более поздние языки не являются в каком-то отношении более развитыми или сложными, чем более ранние; в этом смысле языковая эволюция не похожа на биологическую (Кибрик, Плунгян, 2002, с. 301).

Э.              Бенвенист предостерегал от приписывания каким-либо языкам нелогичности, так как у каждого языка, включая древнейшие, есть своя логика, вполне позволяющая справляться с описанием мира в той степени, какая требуется его носителям (Benveniste, 1974, S. 99). Эта логика может быть недостаточно понятна современным носителям западноевропейских языков. Предостережение знаменитого французского учёного, несомненно, относится и к тем критикам русской ментальности, которые объявляют русский язык иррациональным, не пытаясь заглянуть за фасад языкового оформления и объяснить механизмы грамматики иначе, чем через призму английского языка. Мы не можем исключить, что в русской грамматике сохранились следы мифологического мировоззрения индоевропейского народа, распавшегося за 3 000 лет до н.э. (если он вообще существовал[28]), но едва ли можно настаивать и на том, что мировоззрение этого народа, отразившееся на языковом уровне, соответствовало современному русскому. Достаточно вспомнить, например, что в русском слова «мертвец» и «покойник» грамматически относятся к категории одушевлённых существительных (Зеленец- кий, Монахов, 1983, с. 206), что вполне можно считать отголоском древних верований в Бабу-Ягу и прочие разновидности оживших мертвецов. Но едва ли кто-то будет утверждать, что современные русские по-прежнему верят в одушевлённость трупов, если не относят сознательно эти два слова к категории неодушевлённых существительных (типа «дом», «стена», «окно», «сани»). Примерно в том же духе высказался в своё время В.И. Абаев: «Все без исключения элементы речи, слова, морфологические образования, целые речевые категории, как, например, грамматический класс и род, синтаксические обороты, как, например, пассивная конструкция, - все они подвержены десемантизации и технизации и поэтому все они сплошь и рядом своей современной материальной формой связаны не с современными же, а с бесконечно отдалёнными нормами мышления и речетворчества, что, однако, не мешает им успешно обслуживать технические нужды современной коммуникации» (цит. по: Климов, 1981, с. 74).

Безличные конструкции принадлежат к наименее исследованным феноменам не только индоевропейских языков, но и языков вообще (Bauer, 2000, р. 94, 136). Крупных обобщающих работ по данной теме не существует. Нет и консенсуса по самому определению имперсонала, его возможным способам выражения в языках иных типов (например, классных). Мы причисляем к имперсоналу все конструкции с неканоническими субъектами и без субъектов вообще (те, при которых не может быть субъекта, а не те, при которых он опущен для краткости). Дж. Почепцов считает безличным только второй тип (Дождит), а всевозможные конструкции с дативными, аккузативными, генитивными и прочими субъектами называет псевдобезличными (квазиимперсональными), будь то конструкции действия или состояния (Pocheptsov, 1997, р. 469-470). Мы не видим оснований для подобных разграничений. Если предположить, что безличными можно назвать только глаголы, употребляющиеся исключительно в форме 3 л. ед.

ч.,              то пришлось бы признать, что имперсонал в языках мира относительно редок (Bauer, 2000, р. 135). Многочисленные безличные конструкции в японском с его неизменяемыми глагольными формами выпали бы за рамки такого исследования. Если расширить дефиницию за счёт неканонического оформления субъекта при глаголе или другой части речи, сфера употребления имперсонала в языках мира окажется довольно широкой. О том, является ли её сужение универсальной тенденцией, сведений нет. Пока не будут получены результаты таких обобщающих исследований, связывать исчезновение безличных конструкций с какими-то эволюционными процессами в развитии мышления нет оснований. В индоевропейских языках значительная часть безличных конструкций сохранилась со времён деноминативного праязыка. Как отмечает А.А. Мельникова, в споре о типологических характеристиках индоевропейского уже практически поставлена точка - он был, в её терминологии, раннеэргативным (Мельникова, 2003, с. 258), то есть, в нашей терминологии, активным.