1.2. Причины эволюции языкового строя
Зачастую можно столкнуться с суждениями о том, что первичными в индоевропейском языке были всё-таки аналитические формы, превратившиеся с течением времени в синтетические, а теперь вновь возвращающиеся к первоначальному состоянию[9].
А. Мейе писал, например, что глубокое проникновение в историю позволяет «угадать за индоевропейским флективным типом, типом столь своеобразным, предшествующее состояние языка типа более обычного, где слова были неизменяемыми или малоизменяемыми» (цит. по: Климов, 1977, с. 296; cp. Jespersen, 1894, р. 61; Бабаев, 2007). В «Энциклопедии Ираника» сообщается, что индоевропейский язык поначалу, очевидно, не имел или почти не имел падежных окончаний и состоял преимущественно из слов-корней (“Encyclopedia Iranica”, 2007).А. Тромбетти, как и многие другие, полагал, что первобытный язык был, скорее, похож на современный китайский, то есть состоял из слов-корней и обладал изолирующим строем (Тромбетти, 1950, с. 164; cp. Климов, 1983, с. 158; Lehmann, 2002, р. 3, 137-138, 142; Jespersen, 1894, р. 82). Выдвигались предположения, что аффиксы возникли из вспомогательных частей речи, то есть из более древних аналитических конструкций: например, все формы локативов, аблативов и инструментальных падежей - из конструкций с послелогом (Серебренников, 1970, с. 302-303; Specht, 1944, S. 353; Тромбетти, 1950, с. 164; Иванов, 2004, с. 72; Balles, 2004, S. 33, 35), что падежей первоначально было только два - прямой и косвенный (Specht, 1944,
S. 353), что окончание активного или эргативного падежа -s в индоевропейском развилось из указательного местоимения *so / sa (под активным или эргативным падежом здесь подразумевается падеж, обозначавший производителя действия; именно из него со временем развился номинатив) (Уленбек, 1950 a, с. 101; Финк, 1950, с. 140; Иванов, 2004, с. 31; Бабаев, 2007; Десницкая, 1947, с.
493, 496; Jespersen, 1894, р. 62; Lehmann, 2002, р. 168; Kortlandt, 1983, р. 307), что окончание датива / локатива -i/y развилось из частицы *i «здесь» (Lehmann, 2002, р. 168; Gamkrelidze, 1994, р. 25); а многие прилагательные возникли из существительных, входивших в состав аналитических композитов (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 242-243; cp. Мещанинов, 1967, с. 5; Савченко, 1967, с. 85). Если исходить из типологии Г.А. Климова, можно предположить, что далёкий предок индоевропейского был языком так называемого классного строя (такие языки обычно характеризуются нефлективной морфологией), затем - активного (близкого изолирующему) или эргативного (более флективного, чем активный), и только затем в нём развилась та богатая система флексий, которая характерна для латыни и древнегреческого (ср. Панфилов, 2002).О том, что именно обусловило переход от аналитических конструкций к синтетическим, а затем обратно, можно только догадываться. Возникновение синтетического строя в индоевропейском языке было обусловлено, скорее всего, порядком слов SOV, при котором различные части речи, стоявшие после существительного (частицы, послелоги, абстрактные существительные), постепенно сливались с ним и становились его окончаниями (Bomhard, Kerns, 1994, р. 162). Так же возникли и окончания глаголов. Вторичную аналитизацию Б.А. Серебренников объясняет следующим образом: «Древние индоевропейские падежи и глагольные формы, обремененные большим количеством значений, находились в известном противоречии с некоторыми законами человеческой психики, с некоторыми особенностями физиологической организации человека. Значение, выраженное особой формой, легче воспринимается, чем конгломерат значений, выражаемый одной формой. Совершенно естественно, что рано или поздно должен был произойти взрыв этой технически недостаточно совершенной системы, и он произошел. Аналитический строй технически более совершенен. Однако отсюда совершенно неправомерно делать вывод, что аналитический строй отражает более высокоразвитое абстрактное мышление, как это делали О.
Есперсен, В.М. Жирмунский и другие» (Серебренников, 1970, с. 304).В.М. Жирмунский видел возможную причину аналитизации в потере значимости у классовых показателей индоевропейских языков, приведшей к редукции неударных окончаний и унификации различий (Жирмунский, 1940, с. 60).
Полностью открытым остаётся вопрос о причине перехода деноминативного строя к номинативному. Г.П. Мельников считал причиной перехода от инкорпорации к эргативным и затем к номинативным структурам разрастание языкового коллектива и смену бродяжнической собирательской жизни на оседлую земледельческую. Если в первых двух типах языковой организации называть субъект было излишне, поскольку он и так был известен, являлся данностью (из-за малочисленности членов коллектива), то при расширении границ и превращении носителей языка в «мегаколлектив» говорящий уже не мог надеяться на то, что слушателю известно, как назревало соответствующее событие, кто в нём явился «субъектом», «объектом» или каким-либо иным соучастником. Говорящий должен был строить своё высказывание, исходя из того, что собеседнику может быть вообще ещё ничего не известно о сообщаемом событии, и поэтому типичное высказывание должно было содержать в себе сведения и о субъекте, и об объекте, и о том действии, которое субъект направляет на объект, и об иных соучастниках события, и об обстоятельствах его протекания (Мельников, 2000; cp. Бубрих, 1946, с. 211-212). Теория Мельникова не объясняет тот факт, что возникновение эргативной конструкции из номинативной отнюдь не сопряжено с переходом от земледельческого образа жизни к собирательскому или с резким сокращением населения. А.Ф. Лосев видел причины возникновения номинативного строя (как и всех предыдущих от инкорпорирующего до эргативного) в соответствующей социально-экономической обстановке. По его мнению, при переходе от синтетического эргативного строя к аналитическому номинативному решающую роль мог сыграть переход от матриархата к патриархату: «Можно и точнее сказать о социально-историческом происхождении номинативного строя.
Мы утверждали, что эргативный строй стал возможен только в эпоху производящего хозяйства и не был возможен раньше, когда жизнь еще продолжала довольствоваться присвоением готового продукта. Язык и мышление номинативного строя, очевидно, отражают дальнейший прогресс производящего хозяйства. И если в них речь заходит о самостоятельности человеческого индивидуума, то, очевидно, в пределах общиннородовой формации мы должны здесь искать ту эпоху, когда отдельный индивидуум при всех своих внутренних и внешних связях с общинным коллективом уже начинал играть заметную экономическую роль. А это, очевидно, и появилось в истории вместе с появлением патриархата, когда жизнь потребовала отделить общественные, и в частности организационные, функции от функций биологических, каковое совмещение и находило для себя место в матриархате. Власть отца и отцовский род получили теперь перевес, что не замедлило сказаться и в мифологии, в которой теперь наступил так называемый героический век вместо прежнего, колоссального по своей длительности периода фетишизма и демонологии» (Лосев, 1982).Нет никаких свидетельств, что народы, говорящие на языках с развивающимся деноминативным строем, переходят к матриархату, потому и теория Лосева представляется нам сомнительной. Г.А. Климов видел в движении от деноминативного строя к номинативному развитие абстрактного мышления, необходимого для оформления субъекта одним и тем же падежом (Климов, 1977, с. 256-257). Примечательно, что другие учёные видят движение к абстракции в противоположном процессе - развитии имперсонала, столь характерного для активного и эргативного строя: «Появление безличных конструкций - это результат развития абстрактного мышления, поскольку в них налицо отвлечение от конкретного деятеля, вызывающего или производящего определённое действие» (Валгина, 2000). Для имперсонала характерно оформление субъекта не одним и тем же падежом, как в номинативном строе, а различными падежами в зависимости от семантической макророли (датив - экспериенцер, аккузатив - пациенс).
Впрочем, статус конструкций с дативными и аккузативными субъектами в деноминативных языках как безличных вызывает сомнения, о чём мы скажем ниже. Возможно, они только кажутся безличными носителям индоевропейских языков, привыкшим к тому, что подлежащее может стоять только в именительном падеже.Знаменитый немецкий культуролог О. Шпенглер (1880-1936) видел причину различия языков в расовых особенностях народов (заметим, что писал он это ещё до прихода к власти фашистов) и в степени развитости мышления, причём аналитический строй рассматривается им в качестве наиболее позднего и совершенного.
«Мне кажется, постигнуть суть предложения из его содержания абсолютно невозможно. Просто мы называем относительно наибольшие механические единства в использовании языка предложениями, а относительно наименьшие - словами. Далее этого значимость грамматических законов не простирается. Однако продолжающая свое поступательное движение речь уже более не является механизмом и прислушивается не к законам, но к такту. Так что расовая черта содержится уже в том, как укладывается в предложения то, что необходимо сообщить. У Тацита и Наполеона предложения не такие, как у Цицерона и Ницше. Англичанин синтаксически подразделяет материал иначе, чем немец. Не представления и мысли, но мышление, образ жизни, кровь определяют в языковых общностях - примитивной, античной, китайской, западноевропейской - тип разграничения предложений как единств, а тем самым - и механическую связь слова с предложением» (Шпенглер, 1998, с. 145).
«В соответствии со сказанным во внутренней истории словесных языков обнаруживается три этапа. На первом внутри высокоразвитых, однако бессловесных языков сообщения появляются первые имена как величины небывалого понимания. Мир пробуждается как тайна. Начинается религиозное мышление. На втором этапе полный язык сообщения оказывается постепенно переведенным в грамматические величины. Жест делается предложением, а предложение превращает имена в слова. В то же время предложение становится великой школой понимания в противоположность ощущению, и восприятие значения, делающееся все более чувствительным к абстрактным связям в механизме предложения, вызывает на свет льющееся через край изобилие флексий, навешивающихся, прежде всего, на существительное и глагол, "пространственное" и "временное" слова соответственно.
Это - расцвет грамматики, который следует (с большой, правда, осторожностью) отнести ко времени, быть может, за два тысячелетия до начала египетской и вавилонской культур. Для третьего этапа характерно стремительное увядание флексий и тем самым замена грамматики синтаксисом. Одухотворение человеческого бодрствования заходит так далеко, что оно более не нуждается в создаваемой флексиями наглядности и способно с уверенностью и непринужденностью выразить себя - взамен пестрых зарослей словесных форм - посредством едва заметных намеков (частица, порядок слов, ритм) при максимально лаконичном употреблении языка» (Шпенглер, 1998, с. 148-149).Подобные теории имплицитно подразумевают, что народы, говорящие на языках с развивающимся синтетизмом, возвращаются на более ранние этапы цивилизационного развития, то есть деградируют. Большинство авторов отошли от таких взглядов ещё в первой половине ХХ в.
Значительно более убедительными нам представляются объяснения, не выходящие за пределы действия чисто языковых факторов. Так, раннеактивные языки, как правило, практически не имеют падежей (их структура требует не более двух падежных показателей - активности и инактивности), затем в позднеактивных языках развивается более или менее обширная система флексий (явление переходного периода, компенсирующее распад системы классов активных и инактивных существительных), но эта система постепенно опять распадается при переходе к номинативному строю под давлением аналитизации. Номинативные языки часто построены по другим принципам, потому могут и не нуждаться в падежной системе: например, субъект идентифицируется в них по его месту перед глаголом и противопоставленности объекту, а не по соответствующему окончанию активности (как в позднеактивных языках). Кроме того, флексионная парадигма рано или поздно распадается из-за разрушительных фонетических процессов (окончания обычно безударны, поэтому часто не выговариваются чётко, сливаются, упрощаются и, наконец, вовсе опускаются). Здесь мы исходим из предположения о том, что ранний индоевропейский был языком активного или (что значительно менее вероятно) эргативного строя, но затем ещё на общей стадии развития стал номинативным. Соответственно, распад флексионной системы начался ещё в индоевропейский период. Вполне вероятно также, что активным или эргативным строем обладал не сам индоевропейский язык, а его предок, как бы он ни назывался (ностратический, доиндо- европейский, евроазиатский). Не вызывает сомнений, однако, что в индоевропейском и тех языках, на которые он распался, реликты деноминативного строя поначалу проступали совершенно отчётливо.
По подсчётам Е.С. Масловой и Т.В. Никитиной, для эргативного строя типична меньшая продолжительность жизни, чем для номинативного (номинативные конструкции живут в среднем в два раза дольше), то есть он отличается меньшей стабильностью (Маслова, Никитина, 2006). Причины этого явления авторы не обсуждают. Третья универсалия «Архива универсалий» университета Констанц говорит о том же: “Grammatical systems with ergativity tend to have ergative-accusative splits” (“The Universals Archive”, 2007), то есть в эргативных языках обычно присутствуют черты номинативности. Следовательно, переход к номинативному строю неизбежен, чем бы он ни был обусловлен. Что касается активных языков, то здесь мотивация номинативизации вполне ясна. Существование активных языков подразумевает деление всех существительных на классы, но с течением тысячелетий первоначальная логика деления неизменно теряется из-за постоянного действия фонетической эрозии и принципа, аналогии. С потерей логики оформления предложения деноминативный строй не может больше функционировать полноценно и превращается в номинативный строй, в котором различий субъектов по классам больше нет, и потому все субъекты оформляются номинативно (общим падежом), даже если они несут семантическую макророль экспериенцера или пациенса. Соответственно, номинативный строй индоевропейских языков - это продукт распада активного строя, подразумевающий полную ненадобность деления существительных по родам или классам (одушевлённое - неодушевлённое, активное - пассивное и т.п), поэтому в английском, например, категория рода в активный период аналитизации распалась. Номинативный строй оказывается более устойчивым из-за его относительной простоты, выражающейся в неоформленности категории одушевлённости или какого-то иного деления существительных.
Если в том или ином языке первоначальная логика языкового строя начинает забываться, но флексии сохраняются, то может произойти частичное или полное переосмысление оформления высказываний. Так, в русском языке наличие флексий позволило создать категорию одушевлённости, подчёркивающую деление всех существительных на классы одушевлённого и неодушевлённого. Древнее разграничение субстантивов активного строя индоевропейского языка обрело вторую жизнь и воспрепятствовало становлению номинативности. Современная категория одушевлённости подразделяет, однако, существительные несколько иначе, чем индоевропейская, то есть произошло частичное переосмысление. Например, в индоевропейском плоды деревьев обычно считались неодушевлёнными и потому не изменяли форму в объектной позиции (ср. рус. Я вижу яблоко); в русском же можно найти множество названий плодов, изменяющих форму в позиции дополнения (Я вижу грушу, айву, черешню, сливу, вишню), то есть чисто формально, на уровне грамматики, они будто бы одушевлены (на самом деле, категория одушевлённости на существительные женского рода вообще не распространяется).
Из экстралингвистических факторов на развитие индоевропейских языков в наибольшей мере могло повлиять начало голоцена (эпохи четвертичного периода), продолжающегося со времени окончания последнего глобального оледенения 10 000-12 000 лет назад до настоящего времени. Отступление ледников и глобальное потепление могли привести к заметной активизации контактов между племенами, увеличению самого количества племён (в результате сравнительно быстрого роста населения) и, как следствие, - к началу распада деноминативного строя (cp. Lehmann, 2002, р. 1). Это, в свою очередь, привело к расцвету флексий, дополнительно «поддерживавших» те грамматические категории, которые уже теряли свою мотивацию и прозрачность. Если предположить, что ностратический язык действительно существовал (начиная, по очень приблизительным данным, с XIII-XV тысячелетия до н.э. (“Intercultural Communication. A Global Reader”, 2007, р. 100; Dolgopolsky, 1998, р. X) и действительно распался 10 000-12 000 лет назад (ср. Barbujani, Pilastro, 1993, р. 4670; Nichols, 1992, р. 6; Bomhard, Kerns, 1994, р. 144, 167), то, возможно, начало голоцена сыграло в его распаде на индоевропейские, картвельские, алтайские, дравидийские и прочие языки решающую роль (благодаря началу миграции). Мы, однако, не будем углубляться в эту тему, поскольку проследить развитие безличных конструкций так глубоко всё равно не представляется возможным. Кроме того, датировка существования ностратического языка остаётся слишком неточной (плюс-минус несколько тысячелетий) для каких-то определённых выводов. Период расселения индоевропейцев на территории Европы имеет особое значение в том отношении, что предшественники индоевропейцев говорили, очевидно, на языке эргативного строя. Об этом свидетельствует эргативность баскского - единственного сохранившегося языка уничтоженного населения Европы (Lehmann, 2002, р. 7).
Можно найти и множество других мнений о силах, стоящих за процессами языковой эволюции. Например, В.З. Панфилов расценивает «диалектическое противоречие между функциональным назначением языка и системными факторами его организации как источник постоянного процесса развития языка» (Галушко, 2000). М.А. Беланже ищет причину развития языка в механике хаоса и науке о психомеханике, рассматривая язык в качестве сложной адаптивной системы, постоянно находящейся на грани хаоса и балансирующей между стабильностью и беспорядком. Т.М. Николаева полагает, что язык бесконечно развивается в сторону увеличения количества информации в единицу времени. А. Мартине рассматривает как одну из движущих сил языкового развития принцип языковой экономии; К. Шмидт придерживается мнения, что в основе развития языка лежит его стремление к коммуникативной чёткости языковых единиц (Галушко, 2000). Академик Н.Я. Марр, одним из первых выдвинувший принцип стадиальности в развитии языков, связывал эволюцию языка с развитием мышления, обусловленным развитием общественных отношений (мышление тотемистическое gt; мифологическое gt; понятийное / технологическое) («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 258; Риф- тин, 1946, с. 20). А.А. Мельникова видит в переходе от эргативного строя к номинативному признак рационализации сознания (Мельникова, 2003, с. 247). В задачи данной работы не входит подробное рассмотрение всех возможных причин развития языковой системы, её перехода от аналитического строя к синтетическому, от деноминативного к номинативному и обратно. Подчеркнём, однако, ещё раз, что движение от синтетических языков к аналитическим не является односторонним, а потому не может расцениваться в качестве единственно верного и эволюционного пути развития. Соответственно, исчезновение имперсонала также не является эволюционным процессом, поскольку он обычно напрямую связан с уровнем синтетизма / аналитизма (система флексий необходима, чтобы альтернативно маркировать субъекты с нетипичными семантическими макроролями). О причинах особенно быстрой аналитизации английского языка будет сказано ниже.
Таким образом, русский язык по своим параметрам типологически противостоит языкам западным (синтетизм vs. аналитизм), чем и обусловлены расхождения в количестве безличных конструкций. Существует универсальный набор значений (долженствование, восприятие, желание и т.д.), требующий альтернативного оформления субъекта, и если тот или иной язык имеет соответствующие средства (обычно речь идёт о падежной системе, реже - о частицах и предлогах), то в нём появляется некоторое количество безличных конструкций. Не является исключением и русский, но с той разницей, что основные типы безличных конструкций русский не развил сам, а сохранил от предыдущего языкового строя (активного или эргативного), отчасти их переосмыслив. Если в том или ином языке средств альтернативной маркировки субъекта нет, как в английском, разница между волитивными и неволитивными действиями / состояниями остаётся невыраженной, то есть должна прочитываться из контекста. Номинатив в них не является маркером агентивности, так как нет противостоящего ему маркера неагентивности. В последующих главах при сравнении степени распространённости безличных конструкций в различных языках мира мы будем постоянно обращать внимание на типичные характеристики аналитического и синтетического строя, например, на жёсткий порядок слов, многочисленность переходных глаголов, отсутствие или слабую развитость датива (как и других косвенных падежей), малочисленность возвратных глаголов и склонность к употреблению вспомогательных частей речи в языках со слабо развитым имперсоналом.