О ПРЕДМЕТЕ ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

Создание истории русского литературного языка как особой отрасли языкознания и учебной дисциплины является большим достижением советской лингвистики. Актуальность и широта проблематики, богатство и разнообразие фактического материала привлекали и привлекают к этой области исследований многих ученых.

До сих пор остается не вполне проясненпым и предмет истории русского литературного языка. В работах В. В. Виноградова 30-х годов, имевших определяющее значение для формирования и дальнейшего развития изучения истории русского литературного языка, содержание этой области научных исследований и учебной дисциплины связывалось, с одной стороны, с исторической фонетикой, исторической грамматикой и исторической лексикологией русского литературного языка, а с другой — с историей литературных стилей, с историей языка художественной литературы, публицистики и науки[1]. Г. О. Винокур в 1946 г. определил историю русского литературного языка как «историческую стилистику»[2], т. е. как дисциплину, изучающую употребление языка и в этом смысле противопоставленную фонетике, грамматике и семасиологии, изучающим строй языка. Для стилистики исключалось «внутреннее разделение на фонетику, грамматику и семасиологию», так как «построение стилистики по отдельным членам языковой структуры уничтожило бы собственный предмет стилистики, состоящий из соединения отдельных членов языковой структуры в одно и качественно новое целое»[3]. Однако относящийся к 1947 г. план «Лекций но истории русского литературного языка» свидетельствует о том, что Г. О. Винокур предполагал в каждом отделе курса дать описание орфографии, фонетики, грамматики (морфологии и синтаксиса) и лексики русского литературного языка соответствующих исторических периодов[4].

Свойственная взглядам В. В. Виноградова и Г. О. Винокура двупла- новость в понимании предмета истории русского литературного языка в последующем с той или иной степенью очевидности отразилась в работах многих авторов, но отразилась не как сознательно реализуемая теоретическая и методическая установка ка создание двух параллельных (или каким-либо образом переплетающихся) дисциплин — «исторической грамматики (+ исторической фонетики и лексикологии) русского литературного языка» и «исторической стилистики русского литературного языка»,— а скорее лишь как неразличение вопросов изучения строя языка и употребления языка.

Б. Л. Ларин писал: «Едва ли ошибусь, если скажу, что расщепление истории русского языка на две самостоятельные дисциплины (историческая грамматика и история русского литературного языка) было обусловлено педагогической деятельностью акад. В. В. Виноградова и проф. Г. О. Винокура, много занимавшихся вопросами языка письменных памятников и отдельных писателей»[5]. В этом высказывании спра - ведливо отмечены не только выдающиеся заслуги двух советских ученых, но и то примечательное обстоятельство, что история русского литературного языка оформлялась и развивалась преимущественно в практике вузовского преподавания. А в этой сфере «расщепление истории русского языка на две самостоятельные дисциплины» требовало одноплановости, внутреннего единства каждой из них. В истории русского литературного языка уже при самом ее зарождении в каче стве господствующего плана исследования явственно обозначился план функциональный, план употребления языка. Несмотря на двуплано- вость теоретического подхода, на практике оказался безусловно преобладающим функциональный план и в трудах В. В. Виноградова и Г. О. Винокура.

На путях разработки этого плана исследования история русского литературного языка развивалась как отрасль языкознания определенно выраженного социолингвистического направления и в то же время не порывала связей с «интралингвистикой», поскольку имела целью разработку конкретного языкового материала.

Взгляд на историю русского литературного языка как дисциплину, изучающую развитие русского литературного языка прежде всего в историко-функциональном плане, в плане языкового употребления, получил широкое распространение и был закреплен в учебных программах и учебниках[7]. Такое понимание предмета истории русскою литературного языка сейчас как будто не оспаривается теми лингвистами, которые работают в этой области исследований, как не оспаривается и положение, что «при всем различии в понимании этого явления — литературный язык общепризнанно считается не подлежащей никакому сомнению языковой реальностью»[8].

Однако совпадение взглядов по этим вопросам не приводит к един ству взглядов на предмет истории русского литературного языка, поскольку нет единства в понимании собственно лингвистического (не экстралингвистического) изучения употребления языка в отличие от употребления языковых единиц[9], нет единства в понимании сущности стилей языка (некоторые лингвисты, вслед за В. В. Виноградовым, говорят о «стилях языка» и «стилях речи») и задач стилистики. Вряд ли единообразны и представления исследователей о том, в чем же конкретно выражается «не подлежащая никакому сомнению реальность» литературного языка?

В связи с этим необходимо сделать оговорку: когда в дальнейшем пишется, что «история русского литературного языка изучает такие- то ЯБЛЄІІИЯ», «ИСТОрИЯ руССКОГО лИТСраТуpiiOio ЯзЫКа.

такие-то вопросы» и т. п.,— имеется в виду не столько реальное содер жание тех или иных конкретных работ, сколько реальное направление общих тенденций в развитии истории русского литературного языка. в уяснении особенностей этой дисциплины, отличающих ее от других лингвистических дисциплин.

Для определения специфики истории русского литературного языка первостепенным представляется вопрос о понимании и толковании реальности, объективности существования литературного языка.

Ответ на этот вопрос можно начать с констатации общеизвестного факта: язык как объект непосредственных наблюдений представлен в текстах — письменных и устных. Тексты, данные нам как объективно существующая реальность, являются единственным источником всех лингвистических наблюдений и обобщений. Отсюда можно сделать естественный вывод, что как языковая реальность литературный язык представлен в литературных текстах и самая сущность литературного языка связана с его употреблением в литературе — не только художественной, но и публицистической, научной, официально-деловой и т. д. Ф. П. Филин так пишет о связи понятия «литературный язык» с понятием «литература»: «Если мы признаем существование в дона- циональное время письменно оформленных литератур (художественных, деловых, религиозных и иных произведений), язык которых не тождествен необработанной обиходно-бытовой речи, мы должны признать и наличие особых средств их выражения — литературных язы ков»[10].

Опираясь на положение, что язык как реальность, как объект непосредственного наблюдения представлен в текстах, и исходя из того, что лингвистика рассматривает не только строй языка, но и употребление языка (и что такой подход позволяет не обращаться к антиномии «язык — речь»), можно наметить три уровня лингвистических исследований: уровень языковых единиц, уровень текста и уровень языка как системы подсистем.

Принятое в данной статье понимание «текста» и отношений между языковыми единицами и текстами опирается на следующее высказывание Л.

При изучении строя языка тексты выступают как «языковой материал», от которого абстрагируются, или, по выражению Л. В. Щербы, из которого «выводятся» языковые единицы, выступающие в качестве объекта исследования. При этом языковые единицы распределяются пи соответствующим «ярусам» и осмысливаются в их внутренних взаимоотношениях в пределах каждого «яруса». Таким образом описываются «фонологическая система», «лексическая система» и т. д., т. е. описываются системы единиц одного какого-либо «яруса». Это — уро- нснь языковых единиц.

При изучении употребления языка отношения между языковыми единицами и текстами рассматриваются в ином плане. Тексты выступают не как «языковой материал», из которого «выводятся» языковые единицы, а как самостоятельный объект исследования. Текст понимается как феномен языкового употребления, т. е. как данный нам в непосредственном опыте феномен языковой реальности, который представляет собой определенным образом организованную последовательность языковых единиц разных «ярусов». Иными слонами, текст понимается в аспекте «соединения отдельных членов языковой структуры в одно и качественно новое целое». Это — уровень текста.

Исследование на уровне текста не следует понимать как лингвистический анализ только какого-либо конкретного текста. Этот последний может выступать как самостоятельный вид научных разысканий (например, лингвистический анализ какого-либо стихотворения Пушкина, какого-либо рассказа Чехова и т.

История русского литературного языка (как и теория и история литературных языков вообще) «работает» на уровнях текста и языка как системы подсистем, т. е. имеет своим объектом литературные тексты и литературный язык в целом как систему типологических совокупностей литературных текстов. Языковые единицы рассматриваются лишь как компоненты текста[12]. В этом — специфика теории и истории литературных языков, отличающая эти дисциплины от других лингвистических дисциплин, «работающих» на уровне языковых единиц, т. е. имеющих своим объектом языковые единицы в их «внутриярус- ных» взаимоотношениях. При этом теория и история литературных языков, само собой разумеется, опирается на эти дисциплины, использует их наблюдения и обобщения. Таким образом, предмет истории русского литературного языка не следует смешивать с кругом возможных частных наблюдений, а тем более с объемом знаний, необходимых исследователю, занимающемуся историей русского литературного языка,

В соответствии со сказанным выше история русского литературного языка имеет целью не выявление особенностей употребления языка в каждом конкретном тексте, а выявление типичных особенностей, позволяющих определенным образом сгруппировать тексты и на этой основе описать соответствующие разновидности литературного языка и — шире — литературный язык как систему разновидностей (подсистем). При этом русский литературный язык и его стили на каждом историческом этапе рассматривают не в статике, а в динамике, т. е. на любом историческом участке выясняется не только то, что литературный язык собой представляет, по и то, что в литературном языке происходит.

Употребление языка, как известно, всегда осуществляется в определенных социальных условиях, в определенных общественных средах и сферах. Эти факторы всегда были в поле зрения истории русского литературного языка, которая уже при самом своем возникновении строилась как дисциплина, изучающая употребление языка в связи с историей народа, в связи с политическим и экономическим развитием общества, в связи с развитием просвещения, культуры и литературы. Иными словами, история русского литературного языка издавна рассматривала и рассматривает весь тот круг вопросов, который в современной социолингвистике связывается с изучением языковой ситуации.

В одноязычной языковой ситуации определяющим моментом является соотношение литературной и «нелитературной»разновиднос- тей этнического языка или, как чаще говорят и пишут, литературного языка и «нелитературного» языка. История литературного языка, разумеется, сосредоточивает внимание именно на литературном языке и его разновидностях, но (хотя бы в самом общем плане) рассматривает v лпотнпшекие литературного и * нелитературного» языка.

Изучение этого соотношения в его историческом развитии и современном состоянии очень важно для постижения самого понятия «литературный язык». Как известно, JI. В. Щерба считал, что «всякое понятие лучше всего выясняется из противоположений», и раскрывал понятие «литературный язык» через «противоположение литературного и разговорного языков», подчеркивая, что «в основе литературного языка лежит монолог, рассказ, противополагаемый диалогу — разговорной речи... Диалог — это в сущности цепь реплик. Монолог — это уже организованная система облеченных в словесную форму мыслей, отнюдь не являющаяся репликой, а преднамеренным воздействием на окружающих. Всякий монолог есть литературное произведение в зачатке»[13]. В наши дни это противоположение непопулярно, как непопулярен и взгляд на литературный язык как на явление, тесно связанное с литературой, хотя связь литературного языка с литературой живо ощущалась и всегда подчеркивалась многими авторитетными филологами[14]. Сейчас принято определять литературный язык набором разного рода признаков, из которых на первое место обычно ставится нормированность. Правда, поскольку наличие норм признается и в диалектах, и в «разговорной речи», признак этот оказывается, в сущности, весьма зыбким. Для его подкрепления приходится говорить или о «различном характере» норм литературного языка, с одной стороны, и диалектов и «разговорной речи» с другой, или О кодифи ’ цированности/некодифицированности норм. Но большая или меньшая «жесткость» норм — различие количественное, не качественное. А ко- дифицированность или некодифицированность норм, строго говоря, вообще не может быть отнесена к признакам самого языка и его разновидностей.

«И все же,— пишет Ф. П. Филин,— несмотря на бесконечные споры о том, какое из определений является правильным, никто не сомневается в существовании современных литературных языков, как никто не сомневается в наличии в языке слова или предложения. Национальный литературный язык (или литературный язык нации) — факт бесспорный, не зависящая от нашего сознания объективная действительность»[15]. Конечно, литературный язык существует как объективная действительность, как реальность, но не со всех точек зрения он такой реальностью выглядит. Так, чрезмерное внимание именно к «литературным нормам», а не к самому литературному языку может привести к потере представления о литературном языке как объективной действительности, к потере представления о реальности объекта исследования теории и истории литературных языков. Такая опасность возникает, например, если исследователь стремится представить литературный язык той или иной поры лишь как «систему норм» (лекси ческих, грамматических, иногда и произносительных), целиком под чиияет литературный язык норме. Подобное «желание ввести литературные языки в рамки „железной нормы“, не допускающей многообразных форм бытования этих языков»[16], ведет к неправомерной подмене описания литературного языка во всей сложности этого реального явления описанием некоей умозрительной незыблемой «системы норм». «В угоду неверному принципу — если система, то непременно жесткая и стандартная,— неверно освещается не только состояние современных литературных языков, но и их история и теория»,— пишет Р. А. Будагов[17]. В частности, на этой почве возникает и отрыв понятия «литературный язык» от понятия «литература», проявляется тенденция к неправомерной замене филологического термина «литературный язык» термином «стандартный язык»[18].

Особо следует отметить, что когда говорят о «системе норм», то нередко имеют в виду по существу не систему, а просто сумму норм лек сических, грамматических, орфоэпических. Тем более иллюзорно представление, будто бы описание этих норм адекватно описанию самого литературного языка той или иной эпохи. Языковые кормы могут и должны рассматриваться не только на уровне языковых единиц, но и на уровнях текста и языка как системы подсистем[19]. Но главное — в процессе научного исследования и описания не литературный язык должен «выводиться» из «литературной нормы», а наоборот, «литературная норма» должна «выводиться» из литературного языка. «Было бы ошибочным представлять себе норму литературного языка,— пишет Б. Гавранек,— вне действительно существующего литературного языка данной эпохи»[20].

Из сказанного вытекает, что подвергать сомнению принадлежность некоторых текстов к числу памятников литературного языка только на том основании, что они тттироко отражают народно-разговорную речь (как это еще иногда делается),— значит ставить вопрос односторонне. Р. А. Будагов справедливо замечает, что «количество определенных „единиц" языка само по себе еще мало о чем говорит»[21].

Существующее мнение, будто употребление в тексте какого-то количества, скажем, «просторечия» делает текст «ненормативным», а следовательно, и «нелитературным», основано, во-первых, на узком понимании норм как явления только уровня языковых единиц, а во- нторых — на недооценке функциональной стороны языка, на пренебрежении решающим в данном случае обстоятельством: является рассматриваемый текст явлением литературы или нет. В. В. Виноградов, критикуя взгляды Б. В. Томашевского и А. В. Исаченко на литературный язык как категорию, ограниченную рамками национального раз- пития, писал: «Исторические противоречия в таком ограничительном употреблении термина „литературный язык" очевидны, так как получается, что донациональная литература (например, русская литература XI—XVII вв., английская литература дошекспировского периода и т. д.) не пользовалась литературным языком или — вернее — написана на нелитературном языке»1.

Следовательно, вопрос о правомерности отнесения тех или иных текстов «к числу памятников литературного языка» решается прежде всего тем, является ли данный памятник памятником литературы Невозможно считать язык, например, демократических повестей XVII в., «Жития» Аввакума и т. п. «нелитературным» только потому, что он насыщен просторечием. Реальные процессы развития русского литературного языка сложны и многообразны и не могут быть насильственно втиснуты в рамки заранее избранной концепции. Прийти к правильным выводам можно только отправляясь от языковой реальности, а не от какой-либо умозрительной схемы. Для расширения и углубления наших знаний в области истории русского литературного языка необходимо внимательно разобраться в лингвистических свойствах, качествах литературных текстов каждого исторического периода, обратив особое внимание на особенности организации языковых единиц в пределах текста. Д. Н. Шмелев справедливо подчеркивает, что каждая из разновидностей литературного языка «характеризуется прежде всего особой, специфичной организацией общеязыковых средств, обусловленной ее функциональной направленностью, и уже затем некоторым специфическим набором языковых средств»2.

В связи с вопросом о лингвистических свойствах разновидностей литературного языка возникает вопрос о реальности или «абстрактности» языковых стилей. Вполне логично, принимая положение о реальности литературного языка, принять и положение о реальности его разновидностей. Но реальность последних у многих ученых вызывает сомнения. Например, Д. Н. Шмелев пишет, что «функционально-речевой стиль — ... это все-таки не непосредственная данность, а научная абстракция... Это не значит, что функционально-речевые стили выделяются произвольно, но, конечно, их выделение условно. Оно условно в том смысле, что предполагает определение, на основании которого и могут быть выделены соответствующие единицы. Другое дело, что всегда сохраняется требование оправданности языковой реальностью са мого определения, его соответствия тому, что наблюдается в речевой практике, его соответствия, наконец, задачам исследования»3. Несколько ниже говорится: закрепленность стилевых «вариаций» литературно-языковой нормы в текстах «не значит, что все тексты прямо и непосредственно отражают нормы того или иного «стиля», той или иной функционально определяемой разновидности языка. Однако „абстрактность" понятия „стиль языка" вряд ли было бы оправданно интерпретировать как независимость этого понятия от конкретной речевой действительности»1. Думается, что отношения конкретного и абстрактного определены здесь вполне правильно и весь вопрос в том, что именно мы условимся называть стилем: «научную абстракцию» или ту конкретную языковую действительность, иа основе обобщения которой эта абстракция создается. Представляется, что логичнее и естественнее все-таки второе.

Для многих лингвистов препятствием к признанию стиля реальностью служит, очевидно, то, что в каждом конкретном тексте много такого, что не укладывается в некую идеальную схему стиля. Но при этом забывают, что адекватно отражающая языковую действительность схема стиля возникает на основе обобщения реально существующих свойств реально существующих текстов, а не существует изначально. Не случайно в многочисленных и очень различных перечнях стилей современного русского литературного языка неизменно фигурируют стили публицистический, научный, официально-деловой и художественный (последнему многие отказывают в статусе стиля и квалифицируют как особую разновидпость литературного языка, что нисколько не меняет существа дела). Очевидно, что именно тексты публицистические, научные, официально-деловые и художественные обладают наиболее определенно выраженными специфическими языковыми свойствами, которые не только выделяются и описываются (правда, пока еще очень несовершенно и неполно) учеными, но и живо ощущаются всеми носителями языка.

В истории русского литературного языка выделение и описание его разновидностей на том или ином историческом этапе развития — дело очень сложное. Здесь особенно сильна опасность оказаться в плену за ранее заданной схемы, спутать подлинное научное обобщение фактов языковой реальности и чисто умозрительно построенное заключение. Решающее значение приобретает четкое различение литературного я іі.іка как «не подлежащей никакому сомнению языковой реальнос- 1И» и тех или иных научных интерпретаций этого феномена. В этой * низи представляется справедливым и своевременным такое сужде- ниє Д. Н. Шмелева: «... наблюдения над „текстами", корректируемы* собственной интуицией исследователя, дают возможность иметь дел* - с самим „естественным языком", а язык-схема, язык-конструкт — эт * ¦ уже результат научного познания первого, его отображения в лингв и стическом описании.

Всякое описание (в общем чего бы то ни было) является в известном смысле абстракцией, так как предполагает отвлечение от некоторыл свойств описываемого предмета или явления с целью выявления наиболее существенных признаков. Но вряд ли уместно считать, что на уки исследуют описания своих объектов, а не самые объекты. Было бы печально, если бы лингвистике принадлежала совершенно особая і. этом отношении роль»1. Исследовать описания объектов вместо самих объектов том более бесперспективно. что описания могут быть неполными, односторонними и даже ошибочными.

К сожалению, в трудах по истории русского литературного язык.! исследование объектов и «исследование» описаний объектов не вес гда различаются достаточно четко. Особенно это относится к перио дам, богатым не только отдельными высказываниями современником о языке, но и целыми филологическими теориями и концепциями.

Так, действительное состояние русского литературного языка се редины XVIII в. обычно отождествляется с постулатами «теории трех стилей». Стало общим местом всех специальных работ положение, что «средний стиль лег в основу дальнейшего развития русского литера турного языка». По «средний стиль» филологами XVIII в. выделялся не столько на основе языковой реальности, сколько на основе общего теоретического принципа трихотомического деления понятия. В совре менных исследованиях он также чаще всего выступает не как реально существовавший «корпус» текстов, а как некая идеальная «средняя норма». Общеизвестно, что развитие языка может происходить толь ко в процессе его функционирования, употребления. Употреблешг1 языка представлено в текстах. Чтобы говорить об одной из разновид ностей литературного языка того или иного периода как «основе ей* дальнейшего развития», надо выявить эту разновидность в ее языке вой реальности, в достаточно «весомой» совокупности общественно авторитетных литературных текстов. Умозрительных построений для этого недостаточно.

Роль карамзинского «нового слога» в истории русского литератур ного языка нередко оценивается путем рассуждений по поводу рас суждений же самого Карамзина, Шишкова, Дмитриева, Вяземского и других участников тогдашних жарких дискуссий «о старом и новом слоге российского языка». А поскольку дискуссии шли главным образом о «славянизмах» и «галлицизмах», все выводы замыкаются на уровне языковых единиц

На этом же уровне обычно строятся и исследования языка Карамзина[22]. Несомненно, что в «новом слоге» устранялись архаические элементы лексического и грамматического «ярусов», появлялись удачные лексические новообразования, совершенствовались синтаксические конструкции. Но этого еще недостаточно для оценки «карамзинских преобразований» как предпосылки и основы пушкинской языковой реформы,— оценки, которая была дана Я. К. Гротом в известной работе «Карамзин в истории русского литературного языка»[23] и затем многократно повторялась и до сих пор повторяется, хотя остается неподтвержденной достаточно обширным и достаточно убедительно истолкованным фактическим материалом.

Даже самый предварительный анализ русского литературного языка конца XVIII — начала XIX в. на уровне текста и уровне языка как системы подсистем показывает, что вопросы принятия или непринятия лексических «славянизмов» и лексических и синтаксических «галлицизмов» отнюдь не были самыми важными вопросами истории русского литературного языка.

Действительно важнейшей проблемой того времени была проблема народных источников русского литературного языка, которая явилась средоточием всей литературно-языковой реформы Пушкина и была решена на основе реализации принципа исторической народности, ясно осознанного и воплощенного в литературно-языковой практике великого писателя.

Далее можно назвать комплекс проблем, связанных с принципами языковой организации литературного текста. «Соразмерность и сообразность», «благородная простота», «искренность и точность выражения» — сформулированные и претворенные в реальность Пушкиным принципы, которые тем самым превратились из принципов в реально существующие качества литературного текста,— не были свойственны «новому слогу», но намечались в прозе писателей демократического направления, особенно Фонвизина и Крылова. «Новый слог» был так же риторичен, как и «высокий стиль» классицизма, хотя набор языковых единиц, с помощью которых риторика создавалась, естественно, изменился. Этб, конечно, отразилось и на характере самой риторики, но все же риторика оставалась риторикой. Хорошо сказал по этому поводу К. С. Аксаков: «Карамзин двинулся на новый путь и увлек все за собою; на какой же путь, народный? Нет, он переменил ходули на ходули...; отвлеченность классическую переменил он на отвлеченность романтическую...». И далее: «Простоты Карамзин дать не мог; он дал только пустую легкость и текучесть; свойства чисто внешние и легко обращаемые во зло»[24].

В «новом слоге» тип текста остался старым — отвлеченно-риторическим, не была преодолена экстенсивность выражения[25], не была достигнута универсальность употребления (т. е. возможность использования в различных сферах общения). Пушкинский интеллектуально-логический тип текста оказался по важнейшим качествам противопоставленным карамзинскому «новому слогу»[26].

Может возникнуть вопрос: относится ли рассмотрение названных выше качеств литературного текста к компетенции истории русского литературного языка, или эти качества являются предметом изучения «языка художественной литературы», и более того — могут ли эти качества вообще быть предметом лингвистического исследования? Однако если лингвистическое исследование не представляется исследованием лишь на уровне языковых единиц и история русского литературного языка последовательно рассматривается как дисциплина, изучающая употребление литературного языка на уровнях текста и языка как системы подсистем, а язык художественной литературы не противопоставляется литературному языку,— такой вопрос оказывается неправомерным.

Какой бы статус ни придавался языку художественной литературы — функционального стиля или разновидности языка иного порядка,— какие бы особенности в нем ни отмечались, язык художественной литературы включается в систему литературного языка как одна из его подсистем. История русского литературного языка не может быть оторвана от истории языка русской художественной литературы (разумеется, речь идет о тех этапах, когда художественная литература достаточно четко отделяется от массы всех литературных произведений, для этапов более ранних вопрос этот не стоит). Что литературный язык нельзя смешивать с языком художественной литературы,— общеизвестно, «тем не менее,— пишет Р. А. Будагов,— нельзя забывать и другого — на фоне богатой и разнообразной художественной литературы, представленной выдающимися писателями, литературный язык становится богаче, выразительнее и разнообразнее. В этом смысле между литературным языком и языком художественной литературы существует постоянное и непрерывное взаимодействие»[27]. Критикуя тезис Г. О. Винокура, что «история русского языка в течение XIX и XX вв. — это в значительной мере раздельная история общерусского национального языка и языка русской художественной литературы»2, Р. А. Будагов подчеркивает: «Подобная постановка вопроса представляется мне не только неверной, но и бесперспективной. Если принять такую концепцию, то становится неясным, как же следует изучать язык писателей XIX—XX вв. без учета постоянного взаимодействия общего (литературный язык) и индивидуального (язык больших мастеров слова)?»3.

Отличия исследовании в области истории русского литературного языка и исследований в области языка русской художественной литературы заключаются не столько в «языковом материале» и уровнях исследования, сколько в направлении и целях исследования. Есть моменты, которые включают анализ языка художественных произведений в аспект истории литературного языка, но есть и такие моменты, которые анализ языка «нехудожественных» (например, публицистических, научных) произведений выключают из этого аспекта.

Как известно, В. В. Виноградов наметил два пути анализа литературно-художественного произведения. «С одной стороны, выступает задача уяснения и раскрытия системы речевых средств, избранных и отобранных писателем из общенародной языковой сокровищницы... Можно сказать, что такой анализ осуществляется на основе соотношения и сопоставления состава литературно-художественного произведения с формами и элементами общенационального языка и его стилей, а также с внелитературными средствами речевого общения»1. Совершенно очевидно, что такого рода анализ полностью может быть направлен в русло истории литературного языка и что в этом же направлении может быть проанализировано не только художественное, но и всякое вообще литературное произведение.

«Но есть и иной путь лингвистического исследования стиля литературного произведения как целостного словесно-художественного единства, как особого типа эстетической, стилевой словесной структуры. Этот путь — от сложного единства к его расчленению». На этом пути «... элементы или члены литературного произведения рас сматриваются и осмысляются в их соотношениях в контексте целого» Такого рода анализ может строиться и без выхода в историю литературного языка. При этом ясно, что и этот способ анализа может быть применен не только к художественному, но и всякому вообще литера турному произведению. (Ясно и то, что разделение указанных двух путей анализа условно и не абсолютно.)

Как исследования в области истории литературного языка, так и исследования в области языка художественной литературы есть исследования на уровнях текста и языка как системы подсистем. Эгы их сближает. От конкретных целей и задач исследования зависит, как интерпретировать факты, наблюденные в языке литературно-худ/' жествеиного произведения— б плане «языка художественной лит. ратуры» или в плане «истории литературного языка», в плане «фут. ционально-имманснтпом» пли «ретроспективно-проекционном»3.

Обусловленность функционирования и развития языка «экстралии теистическими», общественными, социальными факторами на урон нях текста и языка как системы подсистем проявляется сильнее і.

прослеживается отчетливее, чем на уровне языковых единиц. Исследование текста как феномена употребления языка показывает установившуюся на определенном историческом этапе в той или иной общественной среде и в той или иной сфере общения традицию отбора и, главное, организации языковых единиц «в одно и качественно новое целое». Выделить и описать социально и функционально распределенные разновидности языка можно, отправляясь одновременно и от «внутренних» лингвистических свойств текстов (типология текстов), и от «экстралингвистнческих» факторов (среды и сферы общения). «Самостоятельность, независимость языка от внешних условий относительна,— пишет Ф. II. Филин,— поэтому и различие между внутренней44 и „внешней14 лингвистикой условно»1.

Как вытекает из всего сказанного выше, тексты в истории русского литературного языка рассматриваются в ином плане, нежели в той отрасли языкознания, которая получила название «лингвистики текста». Но вопрос о тексте как объекте теории и истории литературных языков заслуживает специального подробного обсуждения.