ПРЕДИСЛОВИЕ

Собственное имя человека — это внутренний концентр прочих имён, и выразим одним словом, и охватывает полный круг энергий личности.

П. А. Флоренский

Слова не прозрачны, и говорящий субъект не является полновластным хозяином своей речи.

Патрик Серио

Сердцам, говорившим до нас, дозволено говорить через нас — вместо нашего собственного сердца.

Говорить — значит или создавать, или цитировать. И в той мере, в какой мы сохраняем существующий язык, каждый из нас достоин уважения в качестве гигантской трансляционной сети, через которую передаются все выражения голоса общей воли. lt;...gt; Говорить — значит верить в единодушие.

Ойген Розеншток-Хюсси

Что суть для научного знания и для его концептуализации и категоризации время и человек? Если отвечать по существу и кратко, — Слово.

И ответ этот выстрадан автором предваряемой монографии, не только одарённого уникальной возможностью испытать на себе власть Слова как воплощения и Творения, и Времени, и Человека, но и подвигнутого Жизнью и Делом к тому, чтобы volens-nolens искать самостоятельный и собственный ответ на этот вопрос.

Правда (и, думается, Истина), однако, в том, что ответ найден и не самостоятельно и не собственный. Перед лицом Учителей, а тем более перед Памятью, неполная правда — уже лжесвидетельство и подлость. Осмелимся быть на высоте, диктуемой Посвящением и Истиной одновременно.

Истина в том, что всё[1] представляемое данным произведением имеет Автором Мысль и Слово. Эти Мысль и Слово — о языке и о предмете данного исследования. Они запечатлены в дискретных и континуальных единицах русского языкового сознания на участке моделирования им феномена, который в когнитивной лингвистике получил название человек говорящий.

Такое понимание авторства выразили по-своему и по-разному не только сакральная, но и концептуальная, научная и языковая картины мира. Доверимся категоризации авторства, интегрирующей все эти картины — «Идеология. Коннотация. Текст» [Косиков 2001] — и попробуем построить видение-интерпреа- цию всего, что есть говорение в русской языковой картине мира, как нейтральное и целостное в той мере, в какой можно, будучи всегда ведомым идеологией, коннотацией и текстом, сохранять нейтральность и объективность и, одновременно, адекватность по отношению к бытию не нейтрального и не объективного, а идеологизированного и идеологизацию[4] обеспечивающего.

И, пусть идеология это не лживость, а лишь ложность, кто из нас не живёт в идеологической парадигме, которая, единственно и непреложно, определяет все наши «свободно, сознательно, самостоятельно» избранные стези и колеи? Кто из учёных не чувствует себя заложником идеологии? Кто из нас

• вне принципиальной неполноты в изображении картины мира и «частичности» — исчерпал и до конца связал образы мира в единый и целостный?
• вне империализма и претензии на универсальность — преодолел претензии идеологии на глобальное и всеохватное видение мира на фоне непризнания ею своей «частичности»?
• вне агрессивности — не сталкивался с непрекращающим- ся противоборством, далёким от платоновской борьбы за истинное «знание» против превратных «мнений», но узнаваемым как ницшеанская война между «мнениями-идеологиями» за господство?
• вне принудительности идеологии — избежал подавления личностного сознания и отчуждения ответственности индивида?
• вне её «натурализующей» функции — преодолел её притязания на органичность «природе» и естественность происхождения»?
• вне стереотипности — избежал её «очков» и «скальпелей» узнавания рутинных клише, топосов, набором которых только и отличается одна идеологическая парадигма от другой, и уберёг своё непосредственное видение мира или творческое открытие от «шор» видения с позиции «читателя, облечённого полномочиями судить»?
• вне её иммобилизма — не был отредактирован с позиций Нормы, Правила и Схемы, под которые подгоняется подвижная, бесконечная, вечно изменчивая Жизнь?

Барт не просто выявил и описал всю эту идеологическую онтологию в семиотической своей трактовке, но «упаковал» в феноменологию коннотативного, а в оппозиции денотативного и коннотативного привнёс презумпцию субъектного и субъективного, сместив акценты и причинно-следственные связи: «Денотация есть последняя коннотация».

«Слово создаёт новый, третий мир — мир звуковых символов, посредством которого освещаются тайны вне меня положенного мира, как тайны мира, заключенные: мир внешний проливается в мою душу, мир внутренний проливается из меня в зори. В шум деревьев; в слове, и только в слове воссоздаю я для себя окружающее меня извне и изнутри, ибо я — слово и только слово» [Белый 1994, с. 131].

И каждый в этом мире — Творец! Имя же собственное — слово-идентификатор по отношению к индивиду и эквивалент определённой дескрипции — дескрипции жизни-текста, расшифровывающей номинацию-заголовок и позволяющей реальному человеку, в свою очередь, строить дескрипции и дескрипторы Другого и Других. Другого и Других — как имён и текстов-дескрипций, как вместилищ прототипических имён, прецедентных личностей и идеальных сценариев-фреймов.

Своеобразный двойник и полномочный представитель человека, приравненный к самому человеку, имя, если даже не абсолютно предопределяет образ и судьбу человека, хранит и по сей день свою сакральную силу и связь с актом наречения. Но когда перед нами анклав имён, происходит подлинное чудо имятвор- чества и рождения Имени.

Имя как бы устанавливает отношения подчинения между тем, кто его нарёк, и наречённым, которые стимулируют далеко не лингвистические идеи, а открывают пути в религию и магию, философию и мифологию, в художественное творчество и фольк- лор[5]. В религии особую проблему составляет Имя Божие. Размышления над ней привели к созданию религиозно-философской школы — имяславия[6].

Внутренний концентр прочих имён, выразимый одним словом и охватывающий полный круг энергий личности [Флоренский 1993, с. 27], собственное имя человека необыкновенно значимо в контексте человеческого бытия как своеобразная его предтекстовая и предсистемная программа, о чём всегда знали художественная картина мира и её творцы.

Имя собственное — это такое Слово, которое не утратило своего креативного кода и самой памяти о нём, а потому оно — слово-текст-дискурс в синкретичности их сущности и бытия. Если же представлять это сходство применительно к научной картине мира, потребуются уточнения и дополнения. Научный текст-дискурс подобен «задумчивому» художественному нарративу, философии мира, мысли-слову-поступку, денотация которого и есть последняя коннотация, целостная теория познания и энергийное учение о ноосфере. А собственно текстовым идентификатором этой сущности имени собственного в тексте мог бы стать — постмодернистски эксплицированный структурой и фактурой мысли — парадоксально денотативный текст-коннотация-идеология «Метафизика пата. Косноязычие усталого человека» [Гиренок 1995, с. 7]. Автор этого интеллектуального произведения — Фёдор Иванович Гиренок (или Гирёнок? И тут игра имён и свитков- программ их текстуализаций и интерпретаций!). Связывая Время, Мир, Душу, Истину, Добро, Веру, Память в единство миробытия человека, Словом человеческим измеренное, он не только приближает нас к пониманию феномена русской идеи, но и отыскивает фундаментальные связи бытия науки, человека и его слова. И в этом понимании — потенциал огромной объяснительной силы и дискурсивности. Попытаемся использовать этот потенциал как актуальный для избранной нами проекции рассмотрения и моделирования дискурса русской образовательной системы, воплощённого в анклаве прецедентных для нас имён. Имён, которые определили для нас научно-образовательный дискурс бытия и концептуальную, научную, языковую и художественную картины мира и русского сознания и написали — за нас —данную монографию-интерпретацию.

Ключевая для понимания нашей авторской интенции и предопределённости мысли в данной интерпретации-монографии выражена тем же «провинциальным метафизиком», который отличил ум русский от ума, устроенного без затемнений, как ума ничьего, т.е. научного: «без пропуска в мысли и недоговорённостей» [Гиренок 1995, с. 194]: преодолеть сопротивление материала (русское авторское языковое сознание, русский дискурс научной и образовательной мысли, русская душа и образ мира русского языка) и превратить его в субъект научной рефлексии и самореф- лексии в их когнитивно значимых формах. При этом мы сознательно стремились сохранить в себе русского человека, который, по определению, не может не быть обычным человеком: «Непрерывно мыслит не человек. Человек заглядывает внутрь самого себя. А это уже не дело мысли. Того, кто непрерывно заглядывает внутрь себя, называют трансцендентальным субъектом. Он и мыслит непрерывно. Почему? То ли потому, что ему некогда, то ли потому, что у него нутра нет». А уж коль скоро этот «нечеловеческий трансцендентализм» исчез даже из Европы и даже там «многое стало человеческим» [Гиренок 1995, с. 7], то научный прогресс и наше европейски сдвинутое сознание ведут нас именно к российскому бессознательному знанию Истины, общинной Вере и Соборности Человеков. Язык это говорит помимо нашей воли: он сущностен, ибо находится вне прогресса преходящего и проходящего. Всё проходит и преходит. Кроме языка. Пока мы в нём русские. А не русскоязычные[10]. На европейской рефлексии и саморефлексии оборвалась метафизическая нить непрерывного мышления, на которой висела Европа.

С.М Курносова-Антонова — антропоним, лежащий не вне времени бытия, но со-бытие, не сверх или гиперзнание, но сознание. И в том смысле, в каком «Иванушка-Дурачок поступил в университет и прочитал сказку про себя» [Гиренок 1995, с. 143]. И в том смысле, что каждый наш современник в эпоху не мира бытия, а инфомира слова-со-бытия хоть сколько — и чем дальше от Иванушки-Дурачка-абитуриента тем больше — да киник, со-знательный или бес-сознательный.

«Мир закрылся от нас нашей культурой. lt;...gt; в нём не осталось ни одной вещи, которую бы могли застать врасплох, т.е. застать её в тот момент, когда она ещё раздета, не успела напялить на себя платье наших представлений. Мир утратил невинность, и в каждом человеке теперь есть что-то такое, что прячется от него самого и что хотел найти и показать Фёдоров. Закрытый мир открывает двери в бесконечный лабиринт культуры, пытаясь набрести на себя самого. А потому, что был прогресс и были усилия немногих, непрерывно мыслящих, пересилить силу трансцендентного, они её пересилили. И оборвалась нить, на которой висела христианская Европа. Прогресс невозможно догнать или остановить. Но прогресс — это то, что проходит и уходит, связывая то, что приходит и уходит, с сущностью. Прошлое проходило, а сущность оставалась. И эта сущность говорила на языке символов. Всё могло обмануть. Но бессознательное не обманывало. Оно говорило правду. Вот на этом непрерывном говорении правды бессознательным и держалась Россия. И эта нить тоже оборвалась. Интеллигенция победила коллективное бессознательное. И уже нельзя сказать, что то, что было, было сущностью того, что есть. Нет света в просвете бытия, если прошлое, как прохожий проходит бесследно. Нет следов прошлого в памяти бессознательного. Всюду интеллигенция. Везде образина образованности. Прошлое и бессознательное, истина и бред больше не связаны. Бред бессознательного — это только бред. Сновидения ничего не говорят, даже если они что-то и говорят. Мы закончены до конца, определены до определения. Европа ещё, кажется, висит на ниточке материальной необходимости идти до конца, т. е. в ней доживают остатки апокалиптических структур сознания. Но эта нить тонкая. В России она уже не держит. В России пат» [Гиренок 1995, с. 7].

«Всегда живая история философской мысли не должна оседать архивом в пресловутой эрудиции профессионально выхолощенного интеллекта с его неизменной склонностью к жанру классификационных гербариев; единственный шанс для философской мысли стать смыслом (т.е. быть мыслью не только высказанной, но и услышанной, быть встречей устремлённых к пониманию, единых в своём различии субъектов) незримо и тесно связан со способностью каждого живущего человека нести в себе как собственное былое всю историю человечества: только здесь открыта возможность не превращать движение мысли в некий компендий, неминуемо чреватый паноптикумом «идей», но дать прозвучать, не стирая голосов, всей фонограмме, которая для собственного исполнения ждёт не только оркестровки, но всегда оставляет звуковое пространство для нашей собственной партии. И чтобы «не сфальшивить», а тем более не заменить свой голос «шумом», для мысли в её предельной устремлённости озвучить несказанное, нет ничего более важного, чем умение слышать и понимать во всей полноте уже сказанное. lt;... gt; Философская мысль может свободно двигаться в пространстве «чистого я», устремляясь к совершенству интеллектуального мастерства и виртуозности исполнения мирогармонизирующих (находящих собственную кульминацию в постижении мироохва- тывающей упорядоченности и всеобщности) интенций (усилий) разума, пока вне сомнений (т.е. вне рефлексии) остаётся подлинность, ценность и целостность моего реального «я» со всем его разумом и неразумием, и тем самым вне рефлексии (т.е. вне сомнения) остаётся сам принцип консолидирующей всеобщности и необходимости порядка» [Морева 1991, с. 96-97].

Возможностью встретить «всё» в пределах своей ментально-лингвальной целостности «реального я» в космосе русского бытия всегда были наделены художественная картина мира и её творец, будь это «всё» удовлетворяющим требованию эстетической ценности («соразмерности и сообразности») и соответствия национальному строю («духу») русского языка («странного просторечия»), возведённые со времён прозорливца, пророка в Духовном Отечестве нашем и, одновременно, «первого университета нашего» Михайлы Васильевича Ломоносова до положения лаборатории, апробирующей языковые формулы сознания личности на предмет их готовности быть единицами общенациональной значимости — языкового сознания, языковой и концептуальной картин мира нации в целом — и притирающей[11] разнородные элементы языка друг другу. Такой уникальной креативной и синтезирующей способностью обладает и дискурс «чистого я» научного сознания эпохи и личности. И это не в меньшей степени явлено именно в феномене «первого русского университета»: «Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец», он, всё испытавший и всё проникший, «утверждает правила общественного языка его, даёт законы и образцы классического красноречия, lt;...gt; открывает нам истинные источники нашего поэтического языка» [Пушкин 1973, с. 12].

Выдающаяся языковая личность и выдающаяся личность, в науке обычно всегда совпадая1, в филологической исключительно гармонизируются, являя при этом собою тот именно дискурс научного сознания, который и формирует современные им научные парадигмы («философскую мысль») теоретического и учебного (вузовского и школьного) знания о языке на уровне системы, текста и дискурса, т.е. непосредственно и опосредованно влияют на систему образования языковой компетенции и языкового сознания личности современника. Следовательно, дискурс прецедентной языковой личности учёного-филолога обеспечивает когнитивное моделирование языкового сознания надёжным, практически идеальным источником, если не всей нации, то, как минимум, языковой элиты своей эпохи — данные языкового сознания и моделируемую языковую личность ученика выдающегося Учителя, общеобразовательную систему и соответствующий уровень осознания образовательных задач.

Но и это личностное моделирование не просто является, будучи встроенным в дискурс-сознание своего Времени, но является, будучи отражающим — и воспроизводящим, и очуж- дающим текстом-полифонией чужих голосов — как факт, событие или модель[12]. Это всегда текст-письмо, который в своей устремлённости к идеалу есть повествовательный текст, рассчитанный на активного читателя, читателя = Автора, пишущего свой текст — и интертекст. В этом смысле Р.Барт перерастает из чистого аналитика и носителя надкультурного «метаязыка в «лицедея» и «гистриона» новой формации — актёра, одновременно использующего как аристотелевскую технику мимезиса, так и брехтовскую технику очуждения. И идеалом такого текста-письма должно бы стать в соответствии с требованиями Времени, Места и Текста такое говорение, которое тот же Барт назвал разыгрыванием (в обоих смыслах этого слова) полифонии чужих голосов, т.е. говорение-интертекст и говорение-интердискурс чужих говорений-интертекстов и говорений-интердискурсов: «Всё здесь сказанное следует рассматривать как слова, произнесённые романическим персонажем, или даже — несколькими персонажами» [Барт 2001, с.4]. Вопрос лишь в технике разыгрывания, жанре, интенции и средствах.

Когда-то 15 лет назад, готовя к представлению свою кандидатскую диссертацию на тему «Лексико-грамматическая сочетаемость глаголов говорения в литературном языке и в диалекте» вместе с одним из самых замечательных моих Учителей Оксаной Ивановной Гордеевой, мы вынесли в подзаголовок аспект исследования «способ представления лексико-семантической группы». С высоты времени и научного опыта глядя на сей научный труд, квалифицирующий кандидатскую степень готовности учёного, можно сказать, что искомую степень нужно было присуждать её соискателю именно за эту конкретизирующую дописку в формулировку темы, а самоё идею такой формулировки считать научным подарком что называется «с барского плеча»: интеллектуальная элита наша всегда была щедра. И ещё несколько таких подарков преподнесла Оксана Ивановна мне, своему неудобному подкидышу, доставшемуся по случаю от другого величайшего и вдохновеннейшего из Учителей моих — Олега Михайловича Соколова[13]. Так, приёмная мама подкидыша с темой, предупредительно расширила эмпирический фундамент (до «литературный язык» и «диалект») и задачи (вся сочетаемость глаголов говорения и мышления) исследования. Безмерность исследовательского полигона (языковые факты извлекались из фактов поведения глаголов в литературных и диалектных текстах, а последние ещё и записывались самим исследователем в полевых условиях) вдохновляла и вселяла веру в собственные силы, открывала всё новые горизонты в поиске научного знания и Истины... Два года «вдохновляла» и «вселяла»... Пока исследовательский полигон не превратился в хорошо структурированное оборонительное сооружение, которое в годы Великой Отечественной оценили бы как «глубокоэшелонированную оборону», «люди Кузнецкстроя» увидели бы как модель для строительства «нашего нового мира», кузнецкие шахтёры — как макет шахты на тысячелетия с бесконечными горизонтами выработки... Но раньше увидел свою «обречённость на успех» автор проекта: замаячила перспектива смены даже не темы исследования, а специальности: запахло неуправляемым термоядерным процессом — множилось число глагольных лексем, способных в высказывании выступать в роли номемы мыслительной и речевой деятельности; росло число «интересных» текстов, взывавших к своей интерпретации, в которых искомые номемы вели себя «интересно»; «интересное» манило экспериментами и проверкой на окказиональность-воспроизво- димость-регулярность-частотность-функциональную-авторскую- отмеченность-маркированность... Однако более всего термоядерными наклонностями пугала диалектная система: варьирующаяся по говорам, отрытая для просторечия, несущая в себе память обо всех этапах эволюции всех вариантов русского языка в пространстве и времени русского, она вбирала в себя ещё и все результаты образовательного воздействия на неё и её носителей литературного языка во всех его стилистических разновидностях, общее и специфическое просматривалось и в составе единиц, и в их мик- ро- и в макросистемах, и во всех видах (внутренней и внешней, субъектной, объектной, обстоятельственной) валентности и сочетаемости каждой единицы каждой подсистемы... Остановить этот процесс мог только «саркофаг»... Им стало отсечение глаголов мышления, с которых у будущего кандидата в учёные в студенческие годы начиналась встреча с большой наукой, одарившая и первыми открытиями себя, и первым научным руководителем, который стал прецедентной личностью Учёного, Учителя, Человека, Русского Языкового Сознания и сделал возможным какие бы то ни было научные шаги автора данных слов, — с Ниной Алексеевной Прокуденко...

Отсечение было тем болезненнее, что именно глаголы мышления виделись нам как группа, не исследованная в литературном языке на предмет функционирования ни в одной из его стилистических разновидностей и ни у одного автора, а в диалектной системе она ещё никем ни разу и не выделялась. Однако все сильные стороны этого объекта исследования оборачивались на деле сплошными недостатками: сопоставление континуума обеих ЛСГ требовало полных списков их единиц и полной функциональной актуализованности системного статуса каждой единицы, а в диалекте и словник-то по дифференциальным словарям не установить. Сопоставлять же надо было единицы, не описанные ни в одной из разновидностей ни в границах системной организации, ни в функциональных свойствах, тогда как материал убеждал, что сочетаемость чувствительна к любому семному или структурному нюансу каждой единицы микросистемы и высказывания, порождаемого предикатом мысли, и все нюансы эти закладывает в валентностный потенциал и в селективный компонент как память- программу функционального развёртывания слова и в системе языка и диалекта, и в тексте и дискурсе. Но больнее всего отсечение ударяло по оставленной части объекта и материала исследования: не хватало взгляда на группу извне (потом для выражения этого фокуса восприятия глаголов говорения пришла номинация «представление ЛСГ на внешнем уровне»).

Но и в усечённом виде объект и материал бунтовали и не укладывали исследование в стандарты системно-структурного подхода ни к лексико-семантической системе языка, ни к её единицам, ни к их актуализации в литературном языке и диалекте. Синтаксисты одобряли обращение к диалектному синтаксису, менее всего описанному во всех диалектных системах, и внимание к высказыванию, в частности; видели и приветствовали семантическую глубину проникновения в механизмы валентности и сочетаемости, но не видели влиятельности результатов исследования на знания о конструктивном корпусе предложения, а высказывание в семантическом плане описывать было рано; перерасходом энергии воспринималось внимание к «факультативным» звеньям синтаксической системы, как то обстоятельственная сочетаемость; о моделях же порождения речи наш материал говорил что-то, но не нам. Но и тут судьба сулила автору проникновенных собеседников. Юрий Викторович Фоменко своими работами о соотношении валентности, сочетаемости и дистрибуции и о словосочетании предопределил системный синтетический и динамический подход к глагольному слову как единственно адекватный его знаковой и функциональной природе. Эра Васильевна Кузнецова, до сих пор олицетворяющая собою отечественную (не просто Уральскую) Школу глаголистики, давшая самые язык и методику для видения жизни глагольного слова в системе и в тексте, даже будучи тяжело больной, заражала готовностью видеть в системной организации и в функционировании глагольного слова всё новые и новые горизонты (явления взаимодействия и наложения глагольных ЛСГ, функционирования единиц ЛСГ в тексте, периферийные зоны в ЛСГ), требующие своей разработки.

Диалектологов внимание к синтаксической стороне функционирования и системной организации говоров радовало, но большей, чем эта радость, была степень их смущённости «широтой» охвата говоров и отсутствием фиксации диалектных различий и отличий от литературного языка; сомнительным казался и самый ракурс сопоставления диалекта с художественным текстом, а не с материалами словарей. Но очень привлекали методика сочетае- мостной и системной диагностики семантики диалектного слова в тексте и моделирование его семантической структуры как полезные в диалектной лексикографической практике. И особую признательность хочется высказать в связи с этим москвичам, работающим над полным словарем архангельских говоров, прежде всего Оксане Герасимовне Гецовой, увидевшей лексикографический потенциал предложенных моделей системного представления ядерных глаголов говорения. Но всё-таки больше всего нареканий высказывали лексикологи (и ономасиологи, и семасиологи): вызывало их даже направление исследования — от текста, а не от словаря, и непредставленность в нём семной структуры ЛСГ как целого.

Время и научный процесс не дискретны, а континуальны. И в одинаковой мере неотвратимы. Их дискурсивные проекции в научном сознании даже одного заурядного когнитолога заслуживают осмысления наравне с жизнеописаниями самых великих представителей рода человеческого и ждут ещё своих исследователей. Не претендуя стать на этом поприще Колумбом, прикоснёмся к тем из дискурсивных моментов эволюции когнитивного сознания собственного, которые если не раскрывают до конца научную истину, искомую нами, то хоть в какой-то степени её, думается, приоткрывают. Прежде всего хочется сказать об определяющей роли в его формировании прецедентной личности и прототипического языкового сознания Учителя. Судьба одарила автора этих строк уникальной возможностью соприкоснуться с когортой Мастеров высшей пробы. Питомцы лучших (в том числе и столичных) вузов Советского Союза, они создали в далёком сибирском городе сначала один из лучших педагогических вузов страны, а потом на его базе — один из первых региональных университетов с филологической школой, давшей сильнейшие кадры сегодняшним вузам Москвы, Санкт-Петербурга, Новосибирска, Барнаула. Анатолий Михайлович Микешин, Василий Михайлович Потявин, Джемма Андреевна Сокольникова, Зинаида Павловна Никулина, Василий Николаевич Данков, Лидия Васильевна Бардина, Тамара Васильевна Артемьева, Нина Петровна Трофимова, Лиана Васильевна Манаенкова, Галина Геннадьевна Сорокина, Бела Александровна Белова, Зинаида Николаевна Бакалова, Ирина Леонидовна Днепрова, Нина Ивановна Шапилова, Натан Давидович Тамарченко, Валерий Игоревич Тюпа... Независимо от звания и степени, каждое из этих имён стало знаковым в истории становления филологического сознания выпускника Кемеровского университета. А имена Нины Алексеевны Прокуденко, Людмилы Алексеевны Ходанен, Людмилы Алексеевны Араевой, Михаила Юрьевича Лучникова, Леонида Юрьевича Фуксона, Ивана Андреевича Есаулова, Сергея Александровича и Ольги Александровны Гончаровых — только часть в идеосфере бытия, фрейме и сценарии становления филологического сознания питомцев кемеровской школы. Да простят ныне здравствующие и покинувшие сей мир Учителя за неполноту сего списка прототипов — он не свидетельство избирательности индивидуальной памяти, а только подтверждение безжалостности времени. Дискурс же сознания всех учеников кемеровской филологической школы хранит даже чёрточки и штришки этого фрейма. Как до сих пор довлеют они мне в дискурсе профессионального и человеческого бытия и работают вместе со мной, в вузовской ли аудитории, в классе ли, в храме науки или на высоких собраниях научной общественности, оставаясь нравственной и научной мерой Человека, Учёного и Учителя. Тем более, что всесильное время всё ещё только ведёт нас к этим вершинам — по тексту памяти, исправления собственных ошибок через дискурс вчитывания в самые сокровенные, а подчас только сейчас постигаемые модусы и диктумы фактуальной, концептуальной и подтекстовой информативности вузовского диалога сознаний, к которому сделали нас причастными пространство и время становления нашего языкового сознания. Я встаю на цыпочки, пытаясь дотянуться через четверть века до той своей языковой компетенции, с опорой и расчётом на которую вели со мной этот диалог мои Учителя... И — говорят колокола русских храмов, ведут разговор с моими учениками лики святых с фресок Андрея Рублёва, звучит Слово Русское Дмитрия Сергеевича Лихачёва о Земле Русской на занятиях по истории русского литературного языка. Даже сегодня это может кем-то восприниматься как новаторское и авторское — моделирует и воссоздаёт языковое сознание и языковую личность Древней Руси и истоки всего Русского... Но я-то точно знаю, что просто с первого курса так сама входила в ауру Русского... Перезвон колоколов, льющийся с пластинки на стареньком проигрывателе... «Троица» Андрея Рублёва... Красивый грудной женский голос, воспроизводящий не речь, но самое дыхание Древней Руси, — плач о погыбели Земли Русской... А обладательница этого голоса — перед нами: худенькая, молоденькая — чёрная юбочка до колен, красный свитерок под шею, идеально подогнанные по ноге чёрные лодочки на шпильке — типичный представитель молодёжи 60-70-х века атомного, XX-го. Но поражало даже не «лица необщее выраженье», а иное, нами не виданное доселе, — это был лик. И тут нет никакой метафорически ностальгической ретроспективной натяжки. Лицо, обрамлённое чёрными волосами, идеально прямой линией-гранью чёлки и каре, не ликоподобно, а именно и есть лик: суетность мирская осталась за стенами, а здесь всё подчинено хожению в Истину, введению во Храм Слова Русского, и вводящая в него — Посвящённая, часть жизни этого Храма и носительница сакрального слова, Тамара Васильевна Артемьева. Выпускница ЛГУ, посвятившая себя служению Храму Русского Слова, она была для нас не куратором по студенческой жизни от сессии до сессии, а тихим ангелом-храни- телем и ваятелем нашей филологичности, совестью, судом и заступницей нашей. Умевшая быть долготерпеливой и строгой одновременно, Тамара Васильевна вдохновляла на небывалые высоты Мысли и Слова не парадной шумихи для, а в каждодневном соприкосновении с сокровищницей русского духа литературой. От первого курса, от древнерусской литературы и зазвучавших там голосов Ярославны, Авдотьи-Рязаночки, Бориса и Глеба, Владимира Мономаха, Сергия Радонежского и протопопа Аввакума, звучит этот голос в нас голосами Алёши Карамазова, Сонечки Мармеладовой, Неточки Незвановой, князя Мышкина, Андрея Болконского и Пьера Безухова. Является в сценариях наших собственных киноверсий «Повести о разорении Рязани Батыем», в составленных нами родословных русских князей по «Слову о полку Игореве», в сделанных нами самими переводах и комментариях «Слова», житий, прочитанных в подлиннике, а не в хрестоматийно адаптированном виде (обязательное условие любого практического), в каждом осмысленном нами как целостность, а не только как структура художественном тексте в курсе истории русской литературы и теории литературы, в и сегодняшнем нашем соприкосновении с теми нашими читательскими опытами и с теми текстами, которые открылись нам с помощью Тамары Васильевны . Явления этими тем острее, что боль от потери этого величайшего Человека и Филолога неизбывна и через 25лет для всех, с кем соприкоснула этого Учителя Судьба...

Да, «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся», но право и ответственность филолога и Учителя этот отзыв и прогнозировать, и программировать, и предвосхищать. Время расставляет свои знаки этих отзывов в дискурсе Мысли о Мире, о Слове, о Деле и о Человеке. Когда мне сегодня кто-то из отважившихся остаться непорочно чистым от системного знания и навязчивого образовательного стандарта демагогически разъясняет необязательность какого-то из филологических учебных или специальных курсов, у меня нет необходимости в поиске свежих и умозрительных аргументов: я знаю, что наше профессиональное языковое сознание от его стандартных до творческих проекций всегда есть личностная проекция образовательной системы и её Посвящённых — носителей знания. Наш факультет на этапе университетского становления страховал своих выпускников, давая им качественную систему специализации и по литературоведению, и по лингвистике, и, наверное, это должно было быть кому-то избыточным. Как один из соавторов образовательного стандарта «Русская словесность» для школ Белоруссии, могу сказать, что такой подход к специализации изоморфен искомым в когнитологии (а не только в какой-либо отрасли современного знания о языке) моделям профессионала филолога (будь то языковед, литературовед, ритор или литературный работник), педагога, специалиста с высшим образованием и в целом современной языковой личности креативного типа, способной адекватно выразить себя в слове.

Этот дискурс становления научной мысли, эксплицированной данным монографическим исследованием глаголов говорения в русском литературном языке и говорах, призван не просто прояснить аспект и фокус рассмотрения центральной подсистемы языка русского, но представить аспект предлагаемого взгляда как закономерный, изоморфный исследуемой материи языка.

Дискурс становления языковой личности в зеркале языкового сознания специалиста-филолога ещё ждёт своего исследователя как дискурс становления научной мысли и как самоё жизнь, а у каждого из нас есть свои прекрасные поводы и пресуппозиции к нему прикасаться своим сознанием и словом. И гродненская земля одарила автора этих строк не менее значимыми встречами, знаковыми для данного сочинения. Первая в этом ряду — в 1 988 году, на Международной конференции дериватологов под руководством незабвенного Василия Михайловича Никитевича: Рубен Саакович Акопян, Андрей Дмитриевич Зверев, Ирина Анатольевна Рапчинская, Павел Павлович Шуба, Светлана Михайловна Прохорова, Людмила Григорьевна Мощенская — воплотили в своей рефлексии скромных заслуг начинающего учёного читательское слово обретённого искомого Другого, услышавшего, опознавшего и интерпретировавшего твою мысль как научно значимую, оригинальную и плодотворную. А затем — школа карских чтений, сопоставительной функциональной грамматики русского и белорусского языков, беспрецедентное доверие коллег руководить дипломной, а потом и диссертационным исследованием ЛСГ[14] глаголов говорения в белорусских говорах в сопоставлении с русским языком и — видение исследовательской когнитивной модели-интерпретации ЛСГ глаголов говорения в близкородственных языках. Но потребовались полтора десятилетия и вхождение в риторическое знание о речевом событии во всех его слагаемых, десятилетний опыт образовательного моделирования речевой деятельности детей разного возраста и разных типов элитных школ (и для детей, и для учителей), работа с абитуриентами по подготовке к поступлению в вуз, опыт работы на областных школьных олимпиадах, чтобы осмылить и дискурсивно прожить всё, что приобрело черты когнитивно значимого знания о моделях и модусах речевого действия вплоть до моделей специалиста-ритора и литературного работника в СМИ и концепций их подготовки, авторской модели филологической риторики для вуза и гимназии, работа в авторском коллективе над образовательным стандартом «Русская словесность» для общеобразовательной школы, десять лет работы в системе развивающего образования в лучшем учебном заведении нового типа (гимназии №1), четыре года работы в физико-техническом лицее, сотрудничество с педагогами четырёх школ Гродно, чтобы когнитивная составляющая в моделировании языка открылась не как очередная система переименования, а как моделирующая ипостась жизни языковой системы, текста и дискурса мысли о человеке говорящем и его деятельности в качестве такового. И важным и позитивно значимым на этом пути к концепции и когнитивному осмыслению было даже то, что казалось негативным научным, методическим или технологическим опытом. Так, вдохновившая к сопоставительному исследованию модуса в русском и белорусском языках, исследовательская интуиция носителя только русского языка подсказывала колоссальные последствия овладения модусом в языке изучаемом и осмысления функционально-коммуникативных горизонтов глаголов говорения в языке родном. Исследовательская же практика — дискурс работы, как и его система, превосходно организованные блистательным специалистом в области изучения синтаксиса обоих сопоставляемых языков профессором Марией Иосифовной Конюшкевич, в составе кафедрального коллектива над сопоставительным описанием функциональной грамматики двух близкородственных языков (и рефлексия результатов коллег, и саморефлексия, и собственно овладение эмпирическими составляющими исследования) — была тем отрицательным результатом, который «в науке тоже результат». Стало просто явленным всероникающее распространение модуса в обоих (как и всяких) языках: изоморфное и изосемичное описание этому моделирующему всю национальную ментальность языкового сознания и моделирования всех картин мира через полевую технологию требует просто филигранно-виртуозного креативного освоения дискурсов русского и белорусского языковых миров и культур — скажем, компетенции А.Пушкин + А.Мицкевич + М.Богданович + Е.Карский + М.Бахтин + Д.Лихачёв + поэтическая когорта «И.Анненский-А.Блок-В.Брюсов-А.Белый-С.Е- сенин-В.Маяковский-М.Цветаева-Б.Пастернак-Вяч.Иванов-А.Ахматова» и «Янка Купала-Якуб Колас-Кондрат Крапива» + «прозаические» анклавы обоих языковых ментальностей.

Шопенгауэру принадлежит мысль о том, что чужие мысли изучает и цитирует тот, у кого нет своих. Пушкин говорил о том, что учиться мыслить и писать нужно у русского народа, и, в частности, у его сказок. И всю жизнь. И оба они правы как прецеденты, и высказавшие свои мысли, которых было очень много и очень своих, и образцовые — прецедентные народные авторы, к осознанию и освоению мыслей и слова которых народ и наука всё ещё (двести лет) ведут наше языковое сознание как к эталону на всех четырёх его уровнях.

Когнитивная модель языкового сознания личности в чём-то подобна феномену поэмы. Возможно, это сходство рождает их простота. Поскольку сходство это явилось впервые нам, попытаемся его раскрыть через простоту как компаратор, воспользовавшись когнитивным прецедентом такого сравнения. Литературному критику, а стало быть, профессиональному интерпретатору текста сознания «чужого» (в понимании философии экзистенциализма), Анатолию Ланщикову увиделся в простоте феномен загадки поэмы, и это видение позволило ему раскрыть её природу.[15] Переводя на когнитивный язык это понимание загадки поэмы, вернёмся к образу, который должен способствовать пониманию природы языкового сознания личности. Подобно тому, как жанр поэмы имеет трёхкомпонентное воплощение целого в трёх Поэмах (едином идеальном фрейме, прототипе, прецедентном Тексте и Авторе), а все существующие остальные тексты суть лишь опыты индивидуального причащения-пути-хождения «Олимп — Голгофа», но существующие для того, чтобы стал возможен индивидуальный и общий подъём на вершину жанрового и текстового бытия и модели Поэмы, означенную и высвеченную для общенародного и всех авторских опытов-сознаний опытами-текстами.

В познании писателя ключевыми оказываются категории прагматического и экспрессивного: идиолект — это по существу личностный модус общечеловеческого и национального концепта в понимании этического и эстетического начал. Выразительные средства писательского идиолекта прагматичны и экспрессивны уже изначально, онтологически, коль скоро идиолект, как индивидуальное языковое сознание в действии, является по своей природе личностным языковым модулем общечеловеческого и национального в концептуальной картине мира. Выразить же этот свой писательский модус восприятия мира автор произведения стремится и всей системой образов, и идеей, и пафосом, и структурой художественного целого. Языковыми средствами актуализации идиолекта в первую очередь становятся системные эксп- рессивы (модальные слова, вводные и вставные конструкции, интонация, экспрессивные лексика и синтаксис), так называемые эксплицитные средства выразительности. Однако в любом произведении на актуализацию авторского видения мира всегда работают средства авторской семантизации, традиционно относимые к не имеющим примет системной экспрессии. Доля каждого из этих слагаемых количественно и качественно специфична не только для структуры конкретного писательского идиолекта, но и для отдельно взятого произведения.

Для идиолекта всякого писателя основными структуро- и смыслообразующими средствами актуализации авторского модуса восприятия мира являются эксплицитные в той же степени, в какой экспликации категории автора, его модальности и человеческой позиции подчинено каждое высказывание в художественном тексте, о чём в разное время и в связи с различными поводами говорили и сами авторы, и интерпретаторы текста и о чём знает всякий ненаивный читатель. И дело авторского вкуса, стиля, замысла — интенции — сделать своё слово эксплицитным на уровне фактуального, концептуального или подтекстового смысла, выбрав для этого соответствующие языковые средства, найдя для этого протагониста, лирического героя или включив все голоса и воли, доступные его языковому сознанию как фокусу языковых сознаний и ситуаций, эпохи и пространства, бытия человека, социума и мирозданья. Они, эти ресурсы языкового и собственно текстового воплощения интенции-воли и интенции-сознания автора, всегда конкретны, но и всегда универсальны: создают модально-семантическую и риторическую доминанту, которая организует прагматическую и экспрессивную энергетику текста. Это о ней говорят авторы и интерпретаторы как о человековедческой проекции слова и особом измерении мирозданья. И роль дискурсивного, текстового, системного языкового и мыслительного проектора всех человековедческих интенций автора и его мировиде- ния берут на себя когнитивные структуры языка, соотносимые с моделированием говорения как самой человеко-, миро- и языковедческой текстоцентрической и текстообразующей идеосферой Космоса Мысли. При этом a priori ясно, что когнитивно значимо говорение во всех ипостасях его онто- и феноменологии, моделируемых всеми гранями текста и дискурса, а обращаться в поиске языковой структуры, изосемичной когнитивной моделирующей функции и изоморфной репрезентативно денотативному пространству речевого действия, следует к соответствующей лексико-семантической системе глаголов говорения как доминантной языковой форме воплощения всех коммуникативных нюансов предсистемы и системы говорения. Вопрос лишь в том, каковы системно-функциональная, ономасиологическая, семасиологическая и текстообразующая составляющие когнитивно релевантной информации языковой картины мира на этом её участке, а также в том, как эту когнитивную информацию прагматически использовать. И если даже в риторике, только одной из многочисленных когнитивно значимых проекций говорения, слово — это не просто форма, но «одухотворённая материя, изрекающая Истину, делающая Добро и дарящая Красоту» [Юнина], то закономерно ожидать познавательного и образовательного эффекта от раскрытия языковой картины мира на участке, соотносимом с предсис- темой и феноменологией речевого действия. Уже постигая когнитивные проекции «литературной геометрии» [Михальская] современной хорошей речи, лингвист и ритор увидят её как результат многих составляющих, в числе которых усиленная мыслительная работа, соразмерная организация и упорядоченность частей, мужественная логическая выстроенность смыслов, устремлённость к истине, нравственная ненейтральность по отношению к правде и доброте, что имеет языковое воплощение на всех уровнях языкового моделирования, логически выстроенное из чётких смыслов точно употреблённых слов.