ПРЕДИСЛОВИЕ
Целью данной работы является подробное рассмотрение безличных конструкций русского языка с точки зрения лингвистической и культурологической типологии. Прежде всего мы попробуем ответить на следующие вопросы.
- Почему в русском языке сфера безличности шире, чем в большинстве западных языков индоевропейского происхождения?
- Когда возникли безличные конструкции?
- Что объединяет языки, где такие конструкции практически не встречаются?
- Чем компенсируется их отсутствие?
- Связана ли грамматическая категория безличности с особенностями национального характера?
На последний вопрос будет обращено особое внимание, поскольку именно он обсуждается с 1991 г. наиболее активно. Если раньше распространённость безличных конструкций в русском языке объяснялась в рамках языковой типологии, то в последнее время приобрели популярность культурологические теории, приверженцы которых ищут объяснение данному феномену в иррациональности менталитета русского народа, в его пассивном отношении к жизни и в фатализме. Примером могут служить приведенные ниже фрагменты.
“Is there any connection between stixijnost, the anarchic (and at the same time fatalistic) Russian soul, or the novels of Dostoevskij, and the profusion of the [impersonal - Е.З.] constructions in Russian syntax that acknowledge the limitation of human knowledge and human reason, and our dependence on "fate", and hint at subterranean uncontrollable passions that govern the lives of people?” (Wierzbicka, 1988, р. 233).
«Уже стало своего рода традицией противопоставлять русский языковой тип мышления англосаксонскому по признаку "активность, деятельность, контроль над ситуацией" и "пассивность, отсутствие контроля, неволитивность чувства" [...]. Категория неопределённости как семантического признака русской языковой картины мира представлена различными способами.
Один из наиболее продуктивных - синтаксический способ. В русском языке существует ряд конструкций, в которых агенс, деятель устранён из позиции подлежащего: неопределённо-личная, безличная, инфинитивная, пассивная. Все эти конструкции объединяет один общий признак, их одинаковое назначение: они концентрируют внимание на самом действии, а не на его производителе» (Треблер, 2004, с. 147).«Рассматриваемые языковые конструкции не только не проявляют признаков утраты продуктивности, но, напротив, продолжают развиваться, захватывая всё новые и новые области и постепенно вытесняя личные предложения. Это вполне согласуется с общим направлением эволюции русского синтаксиса, отражающего рост и всё более широкое распространение всех типов безличных предложений, представляющих события не полностью постижимыми. Русский язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причём эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими» (Захарова, 2003, с. 176).
«О пристрастии русского синтаксиса к безличным оборотам написано много. В этой особенности грамматики русского языка видят и фатализм, и иррациональность, и алогичность, и страх перед неопознанным, и агностицизм русского народа. Возможно, в этом и есть что-то правильное» (Тер-Минасова, 2000, с. 214).
«На некий национальный фатализм указывают и множественные инфинитивные конструкции русского языка, значение которых связано с необходимостью, но в состав которых не входят слова не могу, обязан, должен. Например: Не бывать Игорю на Руси святой» (Чернявская, 2000).
«Дар созерцательности, "переживания мира" важнее для русских, чем понимание, осознание. Это особенно ярко проявляется в истории религии: если европейцам важно понимать, во что они верят (отсюда хорошо развитая рационалистическая теология), то русским важно, прежде всего, чувствовать Бога (что проявилось в превалировании мистического опыта над рациональным).
Противопоставление западного "фаустовского", рационального типа сознания восточному (в том числе русскому) созерцательному - общее место сравнительной культурологии, но мне кажется, что оно важно для Вашей темы [соотношения имперсонала и типа культуры - Е.З.]. Эта особенность обусловливает "иконический" (то есть образный) характер русского сознания, его склонность к ассоциативному метафорическому мышлению. Художественная и "сердечная" одаренность русских как проявление созерцательной и эмоциональной доминанты в национальном характере - вот что может отражаться в безличных конструкциях. Положительные стороны созерцательности очевидны в художественной и отчасти духовной сфере России, но они же оборачиваются негативными сторонами (безволием, иррациональностью и пр.) в политической жизни» (Е.И. Волкова, доктор культурологии, кандидат филологических наук МГУ; получено по электронной почте в августе 2007 г.).«Думаю, в выводе Анны Вежбицкой и большинства постсоветских ученых есть определенная логика. "Мне думается" менее волитивно, чем "я думаю". Передача субъ- ектности от подлежащего дополнению - важный признак, и если есть достаточная статистика в отношении этого рудимента, то вывод А. Вежбицкой о характерных чертах русского народа - иррациональности, фатализме, безволии, пассивном коллективизме и т.п. - интересен. Решает статистика [...]. Склонные к самоизоляции языки (культуры), исландский и русский, дольше удерживают остаточные безличные конструкции, то есть те рудиментные элементы языка, которые обращены к потусторонности. И наоборот, открытые и, следовательно, развивающиеся языки (культуры) легче "вымывают" из себя рудименты» (А.П. Давыдов, доктор культурологии, кандидат исторических наук Института социологии Российской академии наук; получено по электронной почте в августе 2007 г.).
«Псевдоагентивность рассматривается как культуроспецифичная для русского языка категория, заключающая в своей семантике ряд идей, которые представляют русскую картину мира (неконтролируемость действия / состояния агенсом; иррациональность; идею непредсказуемости мира; пассивную позицию человека в пространстве внешней среды; детерминированность мироустройства и пр.).
Грамматически эти идеи оформлены в безличную конструкцию, которая выделяется в качестве центрального компонента микрополя псевдоагентивности...» (Устинова, 2007, с. 17).Хотя чрезвычайно широкую сферу употребления безличных конструкций в русском языке отрицать невозможно, было бы, на наш взгляд, некорректно связывать её развитие исключительно с воздействием «иррационального» русского менталитета. Существует целый ряд факторов, которые также возымели своё действие в данном случае:
- деноминативный строй индоевропейского праязыка (вероятно, ак-
~1\
тивный );
- синтетичность русского языка (склонность к синтезу в противовес склонности к анализу);
- слабое использование пассива (по сравнению с более аналитизиро- ванными индоевропейскими языками и особенно с английским);
- относительно свободный порядок слов, позволяющий ставить дополнение перед подлежащим (этот пункт можно считать следствием сохранения падежной системы);
- влияние финно-угорского субстрата.
1 Определение языка активного строя: «Активный строй можно коротко определить как такой тип языка, структурные компоненты которого ориентированы на передачу не субъектнообъектных отношений, а отношений, существующих между активным и инактивным участниками пропозиции. В соответствии с этим глаголы лексикализованы в нём по признаку активности / стативности действия, а не транзитивности / интранзитивности, а субстантивы разделены на активные (одушевлённые) и инактивные (неодушевлённые). Соответственно, в синтаксисе здесь выступает корреляция активной и инактивной конструкций предложения, а также ближайшего и дальнейшего дополнений, и в морфологии - оппозиция активной и инактивной серий личных показателей глагола или активного и инактивного падежей имени и т.п.» (Климов, 1977, с. 4). “Scholars, such as Klimov, Sapir, Anderson and Blake, claim that a different system exists apart from that which is most well-known (i.e. accusative and ergative), which is known as active alignment. This alignment splits the intransitive subject into two groups, often the active-cum-pseudo- transitive subject and the stative/inactive-cum-transitive object. Therefore, it has been named as a split-intransitive language or split-S language. This type of alignment has sometimes been considered under the label of ergative alignment, but this distinction is inaccurate, since it is not exactly the same as ergative alignment [...]. What is not conventional here is the division of the intransitive subject into two types. This affects the active, but not the accusative or ergative alignment. What is peculiar about the active alignment is that the distinction based on the stative/dynamic or active/inactive distinction is made within the intransitive verbs and the subject of the stative intransitive and the object of the transitive share the same grammatical case marking” (Toyota, 2004, р. 2).