Первый день в гимназии
Я не завидовал, как другие мальчики, тому, что киевские кадеты носили белые погоны с желтыми вензелями. Не завидовал я и гимназистам, хотя их шинели из серого офицерского
сукна с серебряными пуговицами считались очень красивыми.
С детства я был равнодушен ко всякой форменной одежде, кроме морской.Когда осенью 1902 года я впервые надел длинные брюки и гимназическую курточку, мне было неловко, неудобно, и я на время перестал чувствовать себя самим собой. Я стал для себя чужим мальчиком с тяжелой фуражкой на голове.
Мне купили еще ранец с шелковистой спинкой из оленьей шкурки, пенал, тетради в клетку, тонкие учебники, и мама повела меня в гимназию. Все время я оглядывался на наш дом, будто меня уводили из него навсегда.
Вокруг нашего дома стояли, задумавшись, огромные каштаны. С них уже начали падать сухие пятипалые листья. День был солнечный, очень синий, но с прохладной тенью — обыкновенный день киевской осени. Бабушка стояла у окна и все время кивала мне, пока мы не свернули за угол. Мама шла молча.
Когда я увидел желтое здание гимназии, я заплакал. Я, должно быть, понял, что окончено детство, что теперь я должен трудиться и что труд мой будет горек и долог и совсем не будет похож на те спокойные дни, какие я проводил у себя дома.
Я остановился, прижался к маме головой и плакал так сильно, что в ранце за моей спиной подпрыгивал и постукивал пенал, как бы спрашивая, что случилось с его маленьким хозяином. Мама сняла с меня фуражку и вытерла слезы душистым платком.
- Перестань, — сказала она. — Ты думаешь, мне самой легко? Но так надо.
Так надо! Никакие слова не входили до тех пор в мое сознание с такой силой, как эти два слова, сказанные мамой: «Так надо».
Когда я успокоился и перестал плакать, мы вошли с мамой в здание гимназии. Широкая чугунная лестница, стертая каблуками до свинцового блеска, вела вверх, где был слышен грозный гул, похожий на жужжание пчелиного роя.
- Не пугайся, — сказала мне мама. — Это большая перемена.
Мы поднялись по лестнице. Впервые мама не держала меня
эа руку. Так я вступил в беспокойное и беспомощное общество приготовишек.
Мы прошли с мамой через белый актовый зал в кабинет к инспектору — тучному человеку в просторном форменном сюртуке. Оь позвал сторожа и приказал ему отвести меня в приготовительный класс.
Мама кивнула мне, а сторож взял меня за плечо и повел по длинным коридорам. Он так крепко стискивал мое плечо, будто боялся, что я вырвусь и убегу к маме.
В классах шли уроки. В коридоре было пусто и тихо. Тишина казалась особенно удивительной после неистового гама большой перемены. От перемены осталась пыль. Она плавала в лучах солнца, падавших из сада. Это был знаменитый сад гимназии — столетний парк, занимавший среди города целый квартал.
Я взглянул за окно в сад, и мне опять захотелось заплакать. В саду, просвеченные насквозь солнцем, стояли каштаны. Подсыхающие бледно-лиловые листочки тополей шевелились от ветра.
Сторож заметил, что я собираюсь заплакать, и достал из заднего кармана старого, но чистенького сюртука липкую конфету. Я поблагодарил его шепотом и взял конфету.
Сторож ввел меня в приготовительный класс. За столом сидел классный наставник — громогласный человек с волнистой бородой. Я сел на низенькую парту, изрезанную перочинным ножом, достал тетрадку и начал писать.
Так начался первый гимназический год. Пыль, беготня на переменах, пальцы в чернилах, тяжелый ранец и, как отзвуки потерянной жизни, мелодичные звонки киевских трамваев за окнами, отдаленный свист шарманки и гудки паровозов, долетавшие с вокзала. (552)
По К. Г. Паустовскому