Обязательность и многозначность
Еще один важный аспект обязательности выражения — возможное ее воздействие на семантику грамматической единицы. Так, В. А. Плунгян считал одним из следствий обязательности семантическую неоднородность номинативных морфологических категорий, приводя в качестве одного из примеров переосмысление показателей числа при неисчисляемых существительных [Плунгян 1992: 50—54].
В свою очередь, А. В. Бондарко связывал возможность перфективации непредельных глаголов (соответствующие глаголы СВ выражают преимущественно делимитативное или начинательное значения; ср. сидеть — посидеть, шуршать — зашуршать) с обязательностью, присущей славянскому глагольному виду [Бондарко 19906: 8—9].Нужно заметить, однако, что сама по себе обязательность предполагает лишь обязательное присутствие формального показателя одной из граммем морфологической категории в сфере ее действия. Так, например, обязательность числа и падежа у существительных в русском языке означает, что, «желая употребить какую-либо форму существительного, говорящий по-русски обязан выразить в ее составе число и падеж» [Плунгян 20006: 106], а обязательность вида предполагает, что употребление любого глагола в любой его форме требует одновременного выражения вида — либо СВ, либо НСВ. Вместе с тем принудительное выражение числа или вида не требует, чтобы слова мясо или снег употреблялись бы также и в форме мн. числа, а у непредельных глаголов вполне могло бы и не быть перфективных коррелятов.
Не случайно языки могут существенно различаться по степени видовой или числовой дефектности. Так, для западнославянских языков образование глаголов СВ от непредельных глаголов гораздо менее характерно, чем для русского языка [Петрухина 2000: 180—182,
191, 202—209], а в болгарском языке начинательные способы действия, напротив, используются более широко, чем в русском [Маслов 1984: 102].
То же относится и к категории числа существительных. Как отмечает в этой связи В. Г. Гак, «Во французском языке связь между граммемой числа и значением существительного в целом менее жесткая, чем в русском, вследствие чего многие существительные абстрактные, неисчисляемые, единичные легко получают морфему множественного числа. Г. О. Винокур[26] приводит целый ряд существительных, которым Маяковский придал форму множественного числа вопреки существующей норме: любви (из любвей и соловьев какое-то варево), наших золот, железа кипящие, дух зажариваемых мяс, еды и др. Любопытно, что большинство из них имеют нормативное множественное во французском языке: amours, ors, viandes, (les) repas. Встречающиеся у писателей XIX века ненормативные ныне формы множественного числа, например, у Гончарова фаршированные мяса, быть может, навеяны французским языком. Аналогичные примеры мы находим у Пильняка: Тогда покупались икры и осетрины; военные обменивались честями; это искусство имело свои памяти; ревы автобусов; люди одинаковых воль; преуспеяния; светы фонарей; расставлялись фарфоры; сотни тысяч калечеств и гололедиц (ср. фр. se rendre des saluts, volontes, lumieres de la ville, porcelaines, vrombissments des moteurs)» [Гак 1998: 748—749].
Что же касается воздействия обязательности на функционирование номинативных морфологических категорий, то ее непосредственный эффект состоит, на мой взгляд, не в появлении дополнительных семантических противопоставлений, а прежде всего в возможности подавления уже существующих. Ср.: «Грамматический характер категории означает, что для функционирования в предложении основы класса слов, для которых эта категория определена, обязательно должны быть дополнены морфологическими показателями одной и только одной категориальной формы. В плане содержания это означает, что основа обязательно должна получить дополнительную квалификацию еще по одному признаку. (...) Обязательность и жесткость выбора форманта приходят в противоречие с реальными условиями речевого общения.
Неизбежно должны возникнуть ситуации, когда признак несовместим со значением основы, или говорящий не знает, какое значение представлено у денотата, или, наоборот, он заведомо знает, что денотат обладает свойствами, соответствующими обоим значениям признака и т. п. При этом в принципе допустимы две возможности: (1) в сомнительных, неясных случаях употребляются обе формы безразлично; (2) одна из форм употребляется тогда, когда прямо и однозначно представлено соответствующее значение признака, другая — во всех остальных случаях» [Князев 1972: 193]. И в другом месте: «Значения грамматических категорий представляют собой замкнутый набор заранее заданных семантических характеристик, заведомо не универсальных уже в силу своей замкнутости, а потому приложимых лишь к части предметов или ситуаций, для обозначения которых используются слова данного класса. В результате для любого грамматического противопоставления существуют не только сильные позиции, но и слабые, в которых парадигматические различия между членами оппозиции, подавляясь контекстом, снимаются, нейтрализуются» [Князев 1979: 270].В качестве иллюстрации можно привести эффект упоминавшейся в § 1.1.2.1 обязательности употребления предлога (и, соответственно, обязательности выражения присущего ему локализационного значения) в локативных конструкциях, проявляющийся в возможности нейтрализации семантического различия между предлогами вина. В сочетании с ориентирами, для которых противопоставление замкнутого пространства и поверхности несущественно или вообще неприменимо, наблюдаются либо колебания в выборе предлога (ср. в поле — на поле, во дворе — на дворе), либо закрепление разных предлогов при однотипных ориентирах (ср.: в музее — на выставке, в Крыму — на Камчатке, в Альпах — на Памире, в сквере — на бульваре, в пригороде — на окраине). Употребление предлогов в таких случаях может (но только отчасти) выравниваться по аналогии. Так, с названиями стран обычно употребляется предлог в (ср.: в России, в Германии), а с названиями других крупных географических объектов — предлог на (ср.: на Кубани, на Камчатке), в силу чего по отношению к независимой Украине стали говорить в Украине, в Украину (наряду с употреблявшимися до этого сочетаниями на Украине, на Украину). Тем не менее, даже если А. М. Пешковский прав, считая, что и здесь «основной образ легко восстановить» [Пешковский 1928/1956: 307][27], подобного рода «вторичное урегулирование» представляет собой лишь тенденцию, а не жесткое правило1.