ОБЛАСТНАЯ И СОЦИАЛЬНОДИАЛЕКТНАЯ ЛЕКСИКА.
«...Диалекты и жаргоны представляют ответвления от общенародного национального языка, лишенные какой-либо языковой самостоятельности и обреченные1 на прозябание» (И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания.
Изд. «Правда», 1950, стр. 11).Не всегда легко бывает провести границу в языке русских писателей между лексикой и фразеологией разговорно-бытовой в широком смысле слова (просторечием), откуда они черпают материал, обогащающий их собственный язык лексикой, стилизованной под собственно народную, и лексикой, социальнодиалектной (напр., мещанской), которой они пользуются в речах выводимых ими персонажей. В словарь литературного языка просачивается только первая, тогда как последние остаются индивидуальным художественно-литературным достоянием авторов, инородным лексическим телом, не узаконяемым — внешняя примета их инородности — ни в каких словарях литературного языка. Тем не менее подобной лексике и особенно фразеологии в нашей художественной литературе принадлежит заметное место: не владея ею, не понимая её, очень трудно войти в русскую повесть, комедию и драму, во всяком случае —значительно труднее, чем, напр., во французскую или немецкую.
Разговорно-бытовой язык даже людей с серьёзным образованием редко бывает вовсе свободен от большего или меньшего налёта «просторечия», лексики городской массы, или совсем не проходившей школы, или прошедшей недостаточную школу языка. Предпочтение таких, напр., синонимов, как нынче, литературным сегодня или теперь', давеча — на днях, недавно; умориться, умаяться — устать; ладно — хорошо; впрямь — в самом деле, действительно; больно — очень; промеж — между и под., в речевой практике отдельных лиц или групп определяет собою такой налёт вольной или невольной сниженности.
Лексика крестьянских, главным образом среднерусских, говоров и мещанская (с той же диалектной основой) относительно давно стали предметом художественной обработки.
Приблизительно вторая половина двадцатых годов и тридцатые годы XIX века являются временем, когда в художественную литературу вместе с приёмами натуралистической школы, как один из них, входит копирование или подражание речи крестьян, ремесленников и т. п. Особенно значительным, делающим эпоху явлением в этом отношении несколько позже оказалась повесть Д. В. Г р и* горовича «Деревня» (1846 г.).
Рано же из социальных жаргонизмов привлекла к себе внимание специфическая манера речи духовенства. Из арготических жаргонизмов благодаря Н. Г. Помяловскому («Очерки бурсы») с 60-х годов известными делаются словечки и выражения бурсы. Достоевский, Чехов, Мельшин (П. Якубович), В. Дорошевич познакомили русского читателя с лексикой каторги. Арго больших городов, закреплённое для своего времени (1864 — 1867) В. В. Крестовским («Петербургские трущобы»), находит снова своих знатоков среди беллетристов в наши дни (Каверин и др.). Исключительное по мастерству использование арго в произведениях стихотворной формы имеем в «Улялаевщине», «Воре» и других вещах И. Сельвинского[59]. Школьное арго мастерски отражено, напр., в «Дневнике Кости Рябцева» Ник. Огнёва.
Замечательное явление, большей настоящей цены, нежели выпавшая на его долю историческая роль в области художественного языка, представляют «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги» А. И. Э р т е л я (1889 г), произведение исключительное по точности и разнообразию социальнодиалектных характеристик его многочисленных персонажей и выразительности их индивидуальной словесной манеры. Оценке, данной роману в этом отношении не кем другим, как Л. Н. Толстым,— «такого языка не найдёшь ни у старых, ни у новых писателей», нельзя отказать в полной справедливости.
Вообще надо заметить, что после второй половины двадцатых годов XIX века писатели, вовсе не прибегающие к передаче областной или социальнодиалектной речи при разработке бытовых тем,— скорее очень редкое исключение, чем правило. Наоборот, легко назвать ряд таких, которые почти всё, что дали в художественной форме, дали в формах бытовой крестьянской и купеческой речи.
Из более приметных имён назовём хотя бы А. Н. Островского и И. Ф. Горбунова. Репутация большого мастера сказа издавна укоренилась за Н. С. Лесковым (ср. особенно его «Левшу»). Он же прекрасный передатчик и фразеологии духовенства («Соборяне», «Мелочи архиерейской жизни» и др.), которая позже находит себе большее или меньшее место у многих других её знатоков: Чехова, Потапенка, Гусева-Орен- бургского, Тренёва. Художественный памятник оформленной в стихе разговорной речи московского дворянства — «Горе от ума» Г рибоедова.Из наших современников, любящих сказ, можно назвать А. Н е- верова («Андрон Непутёвый»), Л. Сейфуллину («Мужичий сказ о Ленине»), Гл. Алексеева («Дунькино счастье»), Н. Ляшка («Доменная печь») имн. др. Примечательное явление представляют уральские сказы Павла Бажова — «Малахитовая шкатулка».
В стихотворной форме сказ культивировали, напр., И. К р ы- л о в (басни), Н. Некрасов (ср. особенно «Кому на Руси жить хорошо»), А. М а й к о в, сильно архаизируя — А. К. Толстой
и Л. А. Мей; в наши дни — А. Твардовский («Василий Тёркин») и др.
Можно назвать ряд писателей, у которых любовь к крестьянской речи и стилизация под неё становятся типическими чертами их собственного слога. К таким можно причислить упоминавшихся уже выше В. Даля, П. Мельникова-Печерского,
С. М а к с и м о в а, из наших современников —такого прекрасного мастера, как М. Шолохов («Тихий Дон», «Поднятая целина»), А. Чапыгина, Ф. Панфёрова («Бруски»), Л. Леонова («Барсуки») и ряд других; в стихотворной форме— Демьяна Бедного, Твардовского, Яшина и т. д.
Речь рабочей молодёжи Донбасса в общем верно передаётся А. Фадеевым в романе «Молодая гвардия». «Они говорили,— замечает он о речи своих героев,— на том характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов — Мариуполя, Таганрога, Ростова на Дону».
Надо не упускать, однако, из виду, что лексический и фразеологический этнографизм в художественной литературе не может не регулироваться требованиями художественности.
Передача нелитературной речи не должна представлять диалектных фотографий, точно соответствующих действительности. Социальная лексика поэтому даётся обыкновенно на фоне обычно-литературной, чаще — разговорно-литературной, представляя по отношению к ней только более или менее заметную примесь. Зачастую, эта примесь не многим превосходит элементы, вводимые там, где хотят создать впечатление чужой этнографической среды, couleur locale.Слишком резко выраженное пристрастие к диалектизмам и к арготизмам, подхваченным у люмпен-пролетариата и тех слоёв, которые перенимают подобную лексику как «свежую», кажущуюся им более выразительной, пересыпание ими собственного языка (иногда ещё не без примеси придуманных в этом же духе слов) может стать в конце концов явлением опасным для литературного языка вообще. Видимость того, что слова что-то «значат», заменяет значащие, определённые и понятные слова; манерная игра словом, да к тому же далеко не всегда игра занятная, выступает там, где слово должно служить в своей прямой роли — быть выразителем, смысла, доходящего до читателя. «Надобно помнить, что в словах заключены понятия, организованные долговечным трудовым опытом, и что одно дело — критическая проверка смысла слов, другое — искажение смысла, вызванное сознательным или' бессознательным стремлением исказить смысл идеи, враждебность которой почувствована. Борьба за чистоту, за смысловую точность, за остроту языка есть борьба за орудие культуры. Чем острее это орудие, чем более точно направлено, тем оно победоносней; именно поэтому одни всегда стремятся притуплять язык, другие — оттачивать его» (Горький. О языке.— «Правда», 18/111 1934. Ср. и за-
мечания его в «Статьях о литературе и литературной технике», 1931, стр. 108—109).
Стилистическая роль крестьянской и мещанской лексики, вкладываемой в уста героев повествования,— приблизить читателя к бытовым впечатлениям, создать у него настроение, близкое к роли наблюдателя.
А. М. Горький отстаивает вообще ту точку зрения, что «...речевой язык остается в речах изображенных литератором людей, но остаётся в количестве незначительном, потребном только для более пластической, выпуклой характеристики изображаемого лица, для большего оживления его» («О литературе», 1937 г.).
Этот взгляд, имеющий значительное количество сторонников (из старых писателей его энергично представлял, например, Ф. М. Достоевский), не является, однако, до сих пор безусловно определяющим * практику русской художественной прозы, и некоторые писатели, и в их числе очень крупные, свою прямую художественную задачу видят в искусстве верно воспроизводить бытовую речь в её разнообразии и своеобразии[60].У тех писателей прошлого, которые свой собственный язык стилизируют под крестьянский (иногда чисто-крестьянский, чаще — былинно-народный, поэтический, сдобренный изрядною примесью архаизмов), легче, чем в других случаях, угадываются, в зависимости от преобладания тех или других элементов народной речи (современной ли им крестьянской, архаической, былинной, песенной и под.), черты идеологии буржуазно-народнической, кулацкой, реакционно-дворянской и под. Слог былинно-народный имеет свои особые опасности,— при недостаточном искусстве автора он легко превращается в ходульно-напыщенный. Недаром именно его так охотно избирают многие писатели в целях пародии или вообще шутки.
Как на своеобразное явление, может быть, стбит указать, хотя совершенно оригинальным он в этом отношении не был, на А. А. Ф е- т а — переводчика латинских авторов. По его собственным словам ^предисловие к переводу «Превращений» П. Овидия Назона, 1887 г.), «борьба с ними на народном языке, ещё мало готовом к выражению столь чуждой ему жизни, представляет великое наслаждение, и, только надеясь на знакомство с простонародным языком и навык управляться с русским стихом, мы на неё решились» (Разрядка моя — Л. Б.).
Слова и даже некоторые формы из крестьянской и социальнодиалектной речи — неотъемлемая принадлежность идиоматических выражений нашего литературного языка. Говорят, например, обыкновенно «худо ли, хорошо ли», «что поделаешь!», «работать не покладая рук».
В поэтическом языке литературы XIX века нашли себе место некоторые крестьянские слова, сообщающие речи автора бытовую окраску. Таковы, напр.: аль, али; знать (=верно).
Ср.: «Много дум, гордых дум В их застынувшей мгле, Но смиренья печать На лилейном челе... Али ей, молодой, Не по силам борьба? Али на душу грех Навалила судьба?» (Полонский, «Говорят...»). «Из дебрей туманы несмело Родное закрыли село, Но солнышком вешним согрело И ветром их вдаль занесло. Знать, долго скитаться наскуча Над ширью земель и морей, На родину тянется туча, Чтоб только поплакать над ней» (Ф е т). «Не сошла бы с ума — Знать,, взаправду цыганка любила» (Апухтин).Вне задач собственно-стилистических проникают в язык писате- , лей такие провинциализмы, которые они сами не воспринимают как необычные для своей речи. Такие элементы, естественно, очень немногочисленны и случайны; А. В. Кольцов, напр., как доказал В. Чернышёв (Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук, 1921, XXIII, 2, стр. 83—91), в рукописях своих последовательно писал альт в значении «даже, так что» (Белинский не понял значения этого слова, разделил его на аль ни, и так долго и печатали, явно тоже не понимая смысла фраз: «Крикну, свистну им из-за леса: Аль ни тёмный лес шелохнется», «Заиграл я свадьбу новую... Аль ни дым пошёл под облака»). У Пушкина встречается севернорусск. вечор — «вчера вечером»: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...» («Зимн. утро»), раньше его употреблявшееся уже Державиным.
И. С. Никитин пользуется диалектным словом гудовень — «сильное, беспрестанное гудение»: «В ковыле гудовень — и поют, и жужжат, Раздаются свистки» («Поездка на хутор»). Писемский любит диалектизмы чехвал, чехвальство и под. (из тще- хвальство = бахвальство). Диалектизмы отары — «стада овец», черва попали в перевод «Илиады» Н. Минского.
Не больше как слишком далеко зашедшая свобода— даден вм. «дан» у Есенина в поэме «Ленин»: «И вот он умер... Плач досаден. Не славят музы голос бед. Из медно лающих громадин Салют последний даден, даден».
Можно заметить, что только в качестве очень редких исключений в собственный язык писателей попадают диалектизмы из области склонения; ср., например, такой раритет у Полонского — «Глухая ночь меня застигла,— Морозной мглы сверкающие игла Открытое лицо мое язвят» («Ф. И. Тютчеву»).
4.