Малая родина*
На родине я не был сорок лет. В детстве с отцом мотался по всей стране, в юности без отца, — и где только не был. Взрослым жил в Ленинграде, но и оттуда выезжал то на Дальний Восток, то на Кавказ, то на Урал.
Бывал и за границей. И только никак не удосужился побывать там, где родился. Не приходило в голову поглядеть на бабушкин дом, по крутой лестнице которого не раз проносился вверх и вниз, походить по улицам своего городка. И лишь теперь, когда перевалило за полсотни, вспомнил о своей самой главной родине, вспомнил, что я ведь родился там, в этом уездном городке, ставшем теперь районным центром, вспомнил, по рассказам бабушки, как я в два годика кричал ей: «Татись!» — и тянул к ее ногам маленькую скамеечку, и она садилась, а я начинал перед ней плясать. Вспомнил, что, когда мне было тринадцать лет, я провел с братом в бабушкином доме все лето. И еще вспомнил, что, когда было шесть лет, я побывал с отцом на его родине, в селе Великом, у своего деда, и на всю жизнь врезался мне маленький дом с окнами чуть ли не у земли. И там захотелось побывать. И все это неудержимо потянуло меня на Ярославщину.У нас на севере было холодно. В Первомай шел снег, летела крупа, дул холодный ветер, и деревья стояли голые с закрытыми почками, и еще не было травы. А там, на подъезде к Ярославлю, уже вовсю зеленела листва, шумела, плескалась на ветру и солнце, цвели раскидистые яблони, вишни и черемуха, всюду была густая трава, уже уверенно пошедшая в рост и при каждом движении ветра сама приходившая в движение.
И всюду было солнце. И в раскрытое вагонное окно бил теплый мягкий ветер, и густо пахло березой. И после холода, по-
еле нашего ненастного серого неба, которого весна еще и не коснулась, эта райская благодать была настолько неожиданна, и для меня это было так незнакомо, что я почувствовал себя как бы обворованным. Ведь надо же мне было прожить столько лег, безо всякого принуждения, в холодном суровом краю, где обычный день облачный, куда редко заглядывает солнце, где на месяц позднее приходит весна и на месяц раньше туманная осень.
А тут! Я жадно глядел на землю своей родины. Я и не представлял себе, до чего же она прекрасна! И это всего в каких-то четырнадцати часах езды от Ленинграда.Выехал я вечером. Да, выехал вечером, и вот утро. Только еще утро раннее, часов пять, не больше. И совсем другой мир. Цветущий. Теплый. Ясный.
И сложное чувство сожаления и радости, утрат и встречи овладело мной. И снова нахлынули воспоминания о далеком. И это далекое показалось близким, будто и не было долгих, и радостных, и горьких, сорока лет. И я уже все видел, о чем бы ни вспомнил, и нетерпение с каждой минутой все сильнее подгоняло меня ехать туда, где когда-то жил, и все большее волнение охватывало меня.
Как укор забытого, потрясло название вокзала ЯРОСЛАВЛЬ, выведенное по всему фронтону славянской вязью. И с этой минуты, на что бы я ни поглядел, о чем бы ни спрашивал, все в моем сознании проходило через эту старинную вязь, как бы неотступно напоминавшую мне об истории моей земли, о предках, и о том, что позабыл я эту землю, оторвался от нее, — хотя вне родины себя никогда не чувствовал. Только родиной была вся страна — каждый ее клочок, вся земля, которую я знал и не знал... И как жаль, что не нашлось человека, который бы научил глубоко любить, всегда помнить вот эту землю, по которой я шел сейчас. (572)
По С. Воронину