§ 1. Литературный язык восточных славян XI и ближайших столетий.

Литературный язык первых веков письменности восточных славян, древнерусский (памятники его восходят ко второй половине XI в.; древнейшие, сохранившиеся в позднейших списках, тексты относятся, однако, к значительно более раннему времени— включенные в начальную летопись договоры киевских князей с греками — 911, 944 и 971 гг.), является во всем существенном общим языком предков трех нынешних восточнославянских народов — русских, белорусов и украинцев.

«Русский» литературный язык времени раннего феодализма (XI—XIV вв.) нельзя поэтому охарактеризовать, отмечая только те его особенности, которые с ббльшим или меньшим правом могут считаться принадлежностью говоров обоих нынешних наречий русского языка. Хотя некоторые фонетические, а отчасти и лексические черты восточнославянских диалектов, таких, например, как новгородский или говоров — предков украинского языка, проявляются и в ранних памятниках с достаточной выразительностью и отражают естественную для феодализма раздробленность средств языкового общения, но в целом письменный язык феодальной Руси даже с чертами диалектов — предков великорусского не есть еще язык, который с достаточным правом можно было бы назвать собственно русским, противопоставляя его, напр., украинскому.

Важно и то, что рядом с восточнославянской основой письменности, главным образом — деловой, обращавшейся на территории феодальной Руси, очень влиятельную роль осуществлял с последней четверти X в. в жанрах, так или иначе связанных с церковностью, обнаруживавший сильную тенденцию подчинять себе и другие виды письменности (напр., летопись) славянский книжный язык, занесенный на Русь извне. И исторические свидетельства и данные самого языка по памятникам не оставляют сомнения в том, что язык этот по своему происхождению литературный болгарский IX в., построенный на основе македонского наречия Со- луни, что й овладение им и пользование были возможны в тех

чертах, которые отражены в памятниках, только при очень сильном влиянии школы с учителями-болгарами[1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9].

Те элементы живой восточнославянской речи, которые легли в основу начальной письменности и которые необходимо должны были проникать также в принесенный извне письменный язык, вопреки, казалось бы, естественному ожиданию, кроме некоторых фонетических черт, не носят на себе отчетливой диалектной окраски. Один из авторитетных знатоков древнерусской литературы и языка акад. В. М. И стр и н так характеризует русский язык XI—XIII вв.: «Примеров... провинциальных разновидностей общелитературного языка мы... не имеем и говорить о них не можем, исходя лишь из теоретических соображений, подкрепленных историческими фактами...»

«Разумеется, и в разговорном языке каждого местного высшего слоя общества существовали свои провинциализмы, которые могли входить и в письменность, как, напр., слово «олонесь» в значении «в прошлом году» в Новгородской летописи (Синод. СП. XIII в.), но таких слов, как доказывают древнейшие памятники, было незначительное число. В общем же книжный литературный язык был один и тот же на всем пространстве Руси»1.

Констатируемый Истриным факт может толковаться по-разному. Менее всего доказательно то соображение, что в X—XIII вв. восточнославянский язык еще был мало расчленен на диалекты и что единство литературного языка поддерживалось по сути единством самого разговорного языка, более или менее одинакового и в Киеве, и в Новгороде, и в Полоцке. Конечно, вовремя, о котором идет речь, «народный язык» отдельных восточнославянских племен (предков русских, украинцев и белорусов) не мог еще так сильно различаться от диалекта к диалекту, как это имело место с дальнейшим историческим распадом старых племенных, политических и экономических связей; но уже а priori маловероятно, чтобы на огромных пространствах, занятых восточно- славянскими племенами, при, естественно, несовершенных путях сообщения, при системе феодального хозяйства, язык не оказался сильно раздробленным. Да если бы было и не так, всё равно искусственный книжный язык Руси XI—XIII вв. мало выигрывал бы от близости или даже единства разговорного языка на другой народной основе.

Не меняется заметно положение и с XIII в.—с запустением Киева и с сосредоточением русской государственности на северо- востоке в иной племенной области. И на новых местах, самые названия которых даются нередко из памяти о юге, культивируется тот же традиционный язык, который принадлежал письменности Киевской Руси: «Язык таких произведений северо-востока XIII в., как «Моление Даниила Заточника»1, «Послание Симона к Поликарпу», «Поучения Серапиона Владимирского», «Житие Авраамия Смоленского», ничем не отличается от языка таких памятников, как: «Поучения Феодосия», «Поучение Мономаха», «Слова Кирилла Туровского» и т. п.; точно также, напр., самостоятельная часть «Летописца Переяславля Суздальского» (начала XIII в.) по языку ничем не отличается от «Повести временных лет» как в ее древнейшей части, так и в позднейших» (Истрин, стр. 83).

Язык книги в общем продолжает оставаться традиционным и долгое время спустя не порывающим с установившимся в киевскую пору составом слов и форм, насколько, разумеется, это удается желающим сохранить его именно таким — книжникам, работающим в новых политических и культурных центрах.

Такой блестящий, хотя л уединенный среди дошедшей до нас старины, памятник художественной речи XII в., как «Слово о полку Игореве», позволяет с полной убежденностью говорить о мощной словесной культуре, которая в Киевской Руси не ограничивалась духовной тематикой, но, вбирая в себя многочислен[12] ные национальные элементы, охватывала и светские жанры высокого значения и общественного и эстетического.

Но не этой, наиболее совершенной художественной манере суждено было историей дать общий характер древнерусской сло- весной эстетике. В большинстве произведений, где эстетическая задача выступала с достаточной отчетливостью, стиль национальный отступает перед господствующим византийским. «Первые переводы,— говорит акад. А. С. Орлов1,— были'сделаны у южных славян с таких культовых писаний, подлинники которых повторяют черты высоко-поэтического ориентализма своих источников, с его, так сказать, «вечной» стилистической гармонией языка. Нет сомнения, что древние переводчики-славяне подчинились влиянию этого свойства своих образцов, и по их типу сгармонизировали свою речь. К этому надо прибавить влияние эллинистическо-византийское, которое культивировало и декламационную, ораторскую сторону языка, унаследованную и от ориентализма и от античности. Переработка всех этих элементов в византийской, а затем и в болгарской лаборатории X в. дала в результате тот своеобразно-гармонический литературный язык, которому затем подчинилась и Россия, на многие века признав его изысканные, изящные по-своему, основания». Болгарско-византийская стилистическая манера делается основой русской церковно-художественной, рассчитанной главным образом на верхи общества, проповеди (к наиболее высоким образцам относятся: «Слово о законе и благодати» Илариона, первой половины XI в., проповеди Климента Смолятича, которого летопись характеризует: «бысть книжник и философ так, якоже в русской земли не бяшеть», втор. пол. XII в.; Слова Кирилла Туровского, втор, пол. XII в.) и в целом ряде жанров устанавливается как стилистический идеал, как образец для более или менее приближающего к нему подражания.

Наряду с книжным церковнославянским должен был, однако, существовать и выступать в качестве влиятельного близкий или во всяком случае гораздо более близкий к народному, не чуждавшийся областной окраски язык деловых документов и законодательных актов. Еще недавно было распространено мнение, что и для этих произведений древнерусской письменности нужно принять как основу заносный болгарский язык, с которым, однако, в документах такого рода обращение было намного более свободно, так что уже очень рано он выступал в них с очень значительной примесью разговорного русского языка. Этой концепции в последнее время противопоставлена серьезно обоснованная точка зрения акад. С. П. Обнорского2, который на основании анализа языка главным образом древнейшего из дошедших до нас списков «Русской правды» приходит к выводу о том, [13] *

что уже в XI в. при великом князе Ярославе Владимировиче в употреблении был в документальной письменности язык вполне русский, «русский во всем своем остове».

«Этот русский литературный язык старшей формации», как думает Обнорский, «был чужд каких бы то ни было воздействий со стороны болгарско-византийской культуры, но, с другой стороны, ему не были чужды иные воздействия — воздействия, шедшие со стороны германского и западнославянского миров»1. Известные вероятности говорят за то, что этот наиболее чистый тип русского делового письменного языка создался первоначально на севере (в Новгороде), тогда как юг (Киев), вероятно, издавна, только менее решительно преодолевал и в письменности этого рода воздействие «образцового» книжного языка на южнославянской основе.

С другой стороны, письменность религиозная и те немногочисленные виды светской, которые находились с ней в тесной идеологической и стилистической связи, в процессе своего приспособления к русской языковой почве утрачивают чистоту своей южнославянской основы, допускают всё большее и большее проникновение фонетических и лексических восточнорусских элементов, и пути их развития вплоть до конца XIV в.

Существенное значение в истории русского языка имело, однако, совершавшееся в течение XV в. возвращение литературной речи к южнославянским книжным источникам.

Во многом «обрусевший» к XV в. письменный церковнославянский язык, бывший в обращении на территории Руси, в XV в. переживает сильную реакцию. Он заметно отрывается от сделанных приобретений живой речи, архаизируется, усложняется синтаксически в духе византийского «вития словес» и -на письме выступает в оболочке усложненной орфографии с чуждыми его фонетике особенностями южнославянской графики.

Эта реакция совпадает с возобновлением сношений с центрами греко-славянской религиозной образованности, где списываются и откуда присылаются на Русь книги, окруженные ореолом образцовости и в их содержании и в их языке. Как желанные гости и учителя принимаются на Москве южнославянские цер- [14]

ковные деятели, влияющие, естественно, в направлении приближения литературного языка к привычным для них и представляющимся им авторитетными южнославянским образцам. Влияние это оказывается настолько сильным и длительным, что, как утверждал акад. И. В. Я г и ч, «без правильной оценки его становится непонятным то большое количество славянских элементов, слов и оборотов, которое до сих пор существует в русском литературном языке»1.

Влияние подобной силы не могло, конечно, быть случайным, и корней его нам надо искать не только в авторитетности южно- славянских церковных деятелей, приехавших в страну, духовенство которой само чувствовало свою недостаточную образованность в области обслуживаемого им культа, но и в самих тенденциях русского духовенства конца XIV и начала XV в. В борьбе за свое влияние церковники увидели в южных славянах с их языт новыми тенденциями желанных союзников. Книжные образцы, привезенные ими, «ответили чаяниям и русского духовенства, жаждавшего реформы, понимавшего, что почва ускользает из-под его ног под напором светского своего соперника — литературного языка, воплотившего в себе язык церковный...» Реформируя орфографию и язык церкви в направлении их большей усложненности, обособленности от живого и повседневного, духовенство (вернее, те, кто задавал в нем тон) могло «чувствовать себя удовлетворенным; над народной стихией и над светским литературным языком одержана великая победа: церковный язык не смешается с языком подьячего съезжей избы, пишущего грамоты, совершающего сделки на простонародном грубом языке»2.

Книжное слово служит «важному», требующему для своего выражения особого, приобретенного «наукой» подхода; победу одерживает признание такой его природы и неприкрытое, резко выражаемое стремление отгородиться ог манеры говорить «якоже поселяне». Противоположные тенденции — к сближению языка богослужебной книги с русским, т. е. с разговорным языком, рассматривались руководящими кругами духовенства как проявление проіестантских, еретических мнений.

Мнение чернеца Нила Курлятева, последователя Максима Грека, шло явно вразрез господствовавшему в верхах консервативному убеждению в ценности языковой «реформы» XV B.j «А Киприан митрополит... — писал Курлятев,— и нашего языка довольно не знал. Ате и с нами [с ними] един наш язык сиречь славянский, да мы говорим по своему языку чисто и шумно, а оне [нерусские славяне — сербы] говорят моложаво, и в писании речи наши с ними не сходятся. И он мнёлся, что поправил псалмов [15] по нашему, а болши неразумие в них написал в речех и в сло- вех... и ныне многыя у нас и в ся время на (sic!) книгы пишут, а пишут от неразумия все по сербски, и говорити по письму по нашему языку прямо не умеют и многыя неразумныя смущаются... и сия доселе недостанет нам лето на повествование»1.

Ценившие пышность культового слова и благоговевшие перед его таинственной непонятностью видели в киприановскрй реформе осуществление высокой цели, борьба за которую есть священное дело верующих. Выразителем такого убеждения является, напр., в XVI в. инок Зиновий Отенский (ум. в 1568 г.): «Мню же,— пишет он,— и се лукавого умышление в христоборцех или в грубых смыслом, еже уподобляти и низводити книжные речи от общих народных речей, аще же и есть полагати приличнейшим мню от книжных речей и обшия народныя речи исправляти, а не книжныя народными обесчещати»2, иначе говоря, он полагает, что нужно народный язык поднимать к церковному, а не церковный «вульгаризировать» («обесчещивать»), сближая с народным.

Не всё, однако, возвращенное вспять к старославянским источникам следует отнести в составе русского литературного языка только на счет исправителей XIV—XV вв. Нельзя упускать из виду, что и в XVII в. снова остро стоял подымавшийся и в XVI в. вопрос о правильности богослужебных текстов и что новый их пересмотр фактически в ряде случаев вел к архаизации их языка.

Хотя победу архаизаторских тенденций XV—XVI вв. нужно поставить в связь с упомянутыми устремлениями духовенства, но очень вероятно, что его победа на этом этапе оказалась возможной в значительной мере благодаря соответствию его норма- лизаторских устремлений общим объединительным устремлениям и «пышности» нарождавшейся в течение XV в. централизованной бюрократической монархии.

Укрепившись в XVI в. ив лице Иоанна іу достигши наиболее яркого выражения, самодержавие смотрит на духовенство как на силу, подлежащую использованию в своих интересах, [16]

г

2 1022

и, задерживая или истребляя в своей практике то, в чем церковники могли пойти путем, противоречившим этим интересам, повидимому, и в области языка намерения церковников согласует с духом своей политики. Показательно во всяком случае, что «исправительская» работа в области церковного языка приходится и в XVI в. и после (в XVII в.{ при царе Алексее) именно на моменты усиления бюрократической монархии.

Типические черты этого эстетически, по понятиям времени, выдержанного литературного языка — обилие искусственных элементов, так или иначе продолжающих работу над пополнением церковно-схоластического словаря, унаследованного от старины; «философская» направленность, сугубая абстрактность привлекаемой книжниками лексики — «высота словес»; синтаксическая пышность широко развернутой, не легкой для произнесения и понимания, но с установкой на своеобразную гармоничность построенной фразы — «извитие словес». В задачи этого слога не входило ни говорить работающей мысли, ни взволновывать направленных на живое чувств —он в его типических формах служил средством передачи застывшей важности идей, представлявшихся раз и навсегда созданными, и одному господствующему настроению— благоговейному удивлению пред величественным по его содержанию и выражению. Мысли и чувства иного порядка, сковываемые традициями этого книжного церковного или от церкви зависимого стиля, только относиіельно редко пробивались наружу, через его получившие устойчивое влияние формы, но, как ни важны они в качестве свидетельства о наличии живых элементов, готовых служить или, по крайней мере, стать наряду с традиционными церковными, взломать последние принципиально им не удается почти до самой средины XVII в.

При всем этом характерно, что поддержание старинного языка в любой книге уже и значительно раньше требовало от того, кто хотел в большей или меньшей степени что-то «сочинять», давать от себя,— слишком много ученого усердия и начитанности.

А. И. Соболевский, Несколько мыслей о древней русской литературе, Изв. II отд. Акад. наук, VIII (1903 г.), кн. 2, стр. 143 и сл., считает, что XVII в. — время замирания древней русской литературы, и на вопрос о причине этого явления отвечает: «Кажется, дело в языке этой литературы. Как известно, переводы.многих произведений греческой литературы, южнославянские и русские, древнейшие (IX—X веков),— не блещут достоинствами; некоторые из них едва ли были понятны даже самим переводчикам. Как также известно, писцы при переписке часто искажали тексты и своими ошибками и описками превращали понятные места в непонятные. Тем не менее многие древние переводные тексты... были достаточно понятны для русского читателя X—XIV веков... В XVI веке, при дальнейшем изменении живого русского языка и ослаблении традиции, московский читатель стал уже затрудняться при чтении многих из тех памятника

ков, переводных и оригинальных, которые были писаны на ела- вянском языке. Отсюда такие заявления, как у Курбского. Последний был почитателем и любителем славянского языка, и тем не менее у него о «Богословии» Иоанна Дамаскина в переводе Иоанна Экзарха мы читаем, что это произведение «ко выразу- мению ( = пониманию) неудобно и никомуже познаваемо (=ни для кого непонятно)».