Кризис фортунатовской системы в морфологических теориях М. Н. Петерсона
Ученики учеников Ф. Ф. Фортунатова продолжали приспособлять грамматическую систему современного русского языка к тем формальным рамкам, в которые поместил Ф. Ф. Фортунатов индоевропейский праязык.
Из лингвистов этого поколения, кроме А. М. Пешковского, следует назвать проф. М. Н. Петерсона, известного своими оригинальными работами по изучению форм словосочетания в синтаксисе русского языка. В работах Петерсона, относящихся к морфологии, схематизм и антиисторизм фортунатовской теории достиг крайнего предела. Петерсон, не найдя у Фортунатова удовлетворительного определения слова, впадает в научный агностицизм и эмпирически склоняется к наивно-реалистической точке зрения на слово. «Удовлетворительного определения слова нет, да и едва ли можно его дать; слово — такое простое понятие, которому нельзя дать логического определения, а поэтому приходится удовольствоваться простым указанием или описанием» . Описание же слова состоит из указаний на два свойства слова: 1) единство звуковой стороны и значения; 2) способность выделяться в связной речи вследствие повторяемости одинаковых комплексов звуков, связанных с одним и тем же значением. Сюда присое-диняется ещё один признак, впрочем, почти не отличающийся от второго, — обладание определёнными фонетическими границами . В сфере грамматики такое понимание слова вело к признанию всякой выделенной из связной речи формы слова (если она непосредственно не объединялась процессом «словоизменения» с другими формами) за отдельное слово. В самом деле, сначала можно подумать, что Петерсон, объявив формы словообразования формами разных слов («формы словообразования служат для образования новых слов», например, книга — книги) , относит формы словоизменения к формам одного и того же слова. Например, он выражается так: «форма падежа у слов типа мечта выражает различные отношения этого слова к другим словам» , «форма падежа у слов типа дорогой выражает одинаковые отношения этого слова к другим словам». Критикуя учение Потебни о слове в своём «Очерке синтаксиса русского языка», Петерсон писал: «Во многих случаях говорящий, употребляя слово, сознаёт, что в данном случае оно имеет несобственное, переносное значение, и без этого сознания не могли бы существовать живые метафоры, которым такое сознание присуще как неотъемлемый, существенный признак... Но и в других случаях значения слова часто так близки, что сознание говорящего не может рассечь их на разные слова; и уже ни в каком случае нельзя согласиться, опять-таки с точки зрения сознания говорящего, будто, например, верста в одном из этих (указанных Потебнею) значений есть иное слово, чем версты, версте и т. д. в том же лексическом значении... Если бы это было так, то невозможно было бы в языке то явление, которое называется формой»5. Впрочем, ссылка на «сознание говорящего» — только полемическая уступка Потебне. Петерсон это сознание говорящих всегда приносит в жертву абстрактному единству классификационного принципа. Поэтому даже «формы словоизменения» одной лексической единицы не всегда умещаются в пределах одного слова у Петерсона. Признание структурной целостности того, что изменяется, в лучшем случае распространяется лишь на «формы словоизменения первогород а» (т. е. на формы, «выражающие отношения между словами», формы падежа у существительных, формы рода и числа у прилагательных, формы лица и числа у «личных слов»), А есть ещё формы словоизменения «другого» или «второго рода» , не выражающие отношений между словами, а означающие только отношения к моменту речи или к «мыслимо- сти действия», т. е. формы времени и наклонения. Эти формы глагольного словоизменения вообще вклиниваются как-то сбоку в «личные слова», но не служат критерием для объединения и разделения категорий слов. Они играют морфологическую роль лишь в ассоциативных связях «группы слов», называемой глаголом. Но, конечно, формы говорюи говорил(так же, как говории говорил бы)для Петерсона — разные слова. Ведь эти разные звуковые комплексы с разными значениями, да ещё относящиеся, по Петерсону, к разным категориям «слов русского языка», никак не подходят под петерсоновское «простое понятие» одного слова. Формы словоизменения «второго рода» вообще ведут себя странно в русском языке у Петерсона. Иногда они как будто и не считаются формами словоизменения. Так, в разряд «слов, не имеющих форм словоизменения», попадают в классификации Петерсона (вместе с междометиями и несклоняемыми существительными) и деепричастия, именуемые «словами с формами словоизменения второго рода»2.Однако было бы наивно заключать, что и формы словоизменения первого рода у Петерсона функционируют, объединяясь в структуре форм одного и того же слова на основе социально-языкового сознания и речевого опыта коллектива. Напротив, в грамматических трудах Петерсона все формы словоизменения выступают как продукт «чистой» грамматической абстракции лингвиста3. Например, мн. ч. книгив теории Петерсона — «новое слово» по сравнению с словом книга(так как форма числа в существительных относится к формам словообразования). Формы белыеили больныебудут или «новыми словами» по отношению к словам белыйи больной(если — это имена существительные) или формами словоизмененияот прилагательных белыйи больной(т. е. формами одного и того же слова). Слово многие(так как ведь формы многий, многая,неупотребительны) вообще не будет ничем, не будет относиться ни к какой категории: мешает отсутствие формы рода. В связи с этим оказывается, что в группе слов, выделенных по формам рода в особую категорию, для множ. ч. отсутствует сама эта форма рода (например старые, ходили, рады)4.Таким образом, в теории Петерсона формы словоизменения первого рода, рассматриваемые независимо от семантической структуры слов, становятся единственным критерием морфологической классификации «звуков речи, имеющих значения». Понятие слова, как ясно из всего предыдущего изложения, совершенно неприменимо к тем морфологическим единствам, которые распределяются и сортируются Петерсоном по рубрикам разных форм словоизменения (1) падежные слова; 2) родовые слова; 3) личные слова) с сохранением всего остального на складе «слов без форм словоизменения». Вот почему Петерсон настаивает на необходимости класть в основу морфологической классификации слов не систему существенных грамматических признаков, но только «один признак, одни какие-нибудь формы слов» . Естественно, что создаваемая таким образом классификация «форм», в силу её абстрактно-грамматического схематизма и неполноты, является вполне оторванной от живых смысловых соотношений между действительными категориями слов современного русского языка.
Достаточно указать хотя бы на категорию «родовых слов», в которой Петерсоном объединяются с именами прилагательными слова типа рад, горазд, должени т. п. и формы прошедшего времени глагола (любил, любила, любило) . Ещё более хаотична и нелогична не только для непосредственного социально-языкового сознания, но даже и для грамматически искушённой лингвистической мысли категория слов без форм словоизменения: только, везде, понять, лечь, нет, да, боясь, наскуча, чтобы, пальто, кенгуру, увы, ой, и, на,и т. п. . Такой подбор слов, втиснутых в одну категорию, производит странное, почти ошеломляющее впечатление. Сортировка же слов этой категории по более мелким группам (вследствие отсутствия всякого критерия деления, за недостатком форм словоизменения) поражает неожиданностями классификации. Например, рядом с инфинитивами, деепричастиями, наречиями как «грамматическими», так и «неграмматическими», стоят, с одной стороны, междометия, а с другой стороны — разбитые по двум лексическим классам несклоняемые существи-тельные: 1) варваризмы (пальто, меню),2) сокращённые названия, возникшие в нашу эпоху, эпоху войны и революции (Моно, Ростаи т. п.). Любопытно, что Рис, оказавший своей книгой «Was ist Syntax?» громадное влияние на концепцию Петерсона, в вопросах о форме слова совершенно игнорируется Петерсоном. Ведь Рис подчёркивал невозможность провести строгое разграничение между словообразованием и флективными изменениями слова .Между тем, в теории, а иногда и на практике, проф. Петерсону не чуждо стремление изучать форму в единстве звука и значения, во всём многообразии её функционирования . Больше того: Петерсон, хотя и полагает, что русский язык «довольно близко стоит» к индоевропейскому праязыку , однако признаёт, что между ними уже «замечаются немалые различия: 1) В способах образования форм отсутствует повторение основы. 2) Отношения между словами в большой ещё степени выражаются формами словоизменения, но уже не в малой степени несамостоятельными словами (предложные конструкции): в нём уже есть элементы аналитического языка, хотя он ещё в большой мере сохраняет свой синтетический характер».
Но это понимание традиционного, а иногда даже пережиточного характера элементов синтетического строя в современном русском языке и это указание на рост значения аналитических форм и связанных с ними беззвучных грамматических средств (вроде порядка слов, пауз) в системе русской речи не побудили Петерсона к коренному пересмотру фортунатовской системы, сложившейся на почве изучения «общего индоевропейского праязыка» . А, между тем, Петерсон в число своих лингвистических путеводителей включает вместе с Фортунатовым и де Соссюра, который в своём «Курсе общей лингвистики» учил: «В языке, как и во всякой семиологичес- кой системе, то, чем знак отличается, и есть всё то, что его составляет. Различие создаёт отличительное свойство, оно же создаёт значимость (valeur) и единицу (unite)» (120). «Значимость целого (слова) определяется его частями, значимость частей — их местом в целом; вот почему синтагматическое отношение части к целому столь же важно, как и взаимоотношение частей» (125). «Взаимопроникновение морфологии, синтаксиса и лексикологии объясняется по существу тожественным характером всех синхронических фактов» (131). «Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они представляют нечто общее, — это также различение характера отношений, управляющих данными ассоциациями... Можно сказать, что сумма сознательных и методичных классификаций... должна совпадать с суммой взаимодействующих в речи ассоциаций, будь они сознательны или нет. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме группы родственных слов»... между прочим, и «понятие частей речи» (132). «Материальная единица существует лишь в меру своего смысла, в меру той функции, которою она облечена» (133).Но самое поразительное в грамматической системе Петерсона — это совмещение и столкновение в ней узко-формальной однопризнаковой классификации слов с логической пестротой деления слов по значению внутри одной и той же категории. Здесь свойственная всей фортунатовской школе недифференцированность термина значение приводит лингвиста ко многим печальным заблуждениям.
Например, по мнению Петерсона, «падежные слова означают: 1) предметы; 2) качество в отвлечении от предмета; 3) такое же действие; 4) состояние; 5) количество; 6) предмет в отношении к речи; 7) вопросительные слова (!); 8) относительные слова (!) (кто, что);9) временные понятия (осень, зима, год, день)» .Увидеть какую-нибудь внутреннюю логику в этом делении трудно. Набор общих лексико-грамматических понятий, которые можно в каком-нибудь отношении сопоставить с падежными словами, можно продолжить до бесконечности. Например, 10) местные понятия (площадь, улица, район, округи т. п.); И) понятия причины (причина, основание, мотиви т. п.); 12) понятия цели (цель, задача, установкаи т. п.); 13) связь (единство, сочетание, объединениеи т. п.); 14) противоположность (контраст, антитезаи т. п.) и мн. др. Но весь этот ряд понятий, случайно подобранных, никогда не может исчерпать всего состава грамматической категории. Само собою разумеется, что такие классификации слов по «значению» лишены для грамматики (и для семантики тоже) всякого значения. Точно так же и перечень значений «родовых слов» у Петерсона можно дополнить многочисленными рубликами вроде: происхождение(дворянский, крестьянскийи т. п.), принадлежность, отношение к какому-нибудь материалу (кирпичный, медный, чугунный и т. п.), свойственность кому-нибудь(оптимический, ригористский и т. п.), цвет(белый, чёрный и т. п.) и мн. др. Так образуется у Петерсона ничем не заполненная пропасть между бессодержательностью грамматической категории в целом и узким предметно-логическим значением маленьких групп слов, бессистемно и случайно подобранных и оторванных от этой категории1.