Колонизация территории России и её языковые последствия

В начале этой работы уже упоминалось, что в распространении безличных конструкций в русском языке определённую роль мог сыграть финно-угорский субстрат. Хотя современные финно-угорские языки не являются ни активными, ни эргативными, черты эргативности восстанавливаются для протоуральского (Havas, 2006), из которого произошли финноугорские, самодийские и, возможно, эскимосско-алеутские языки.

Ещё в начале ХХ в. Е.М. Чепурковский на основании исследования географического распределения головного указателя, цвета глаз и волос у 1000 человек из различных губерний Европейской части России и украинцев Волыни пришёл к выводу, что один из антропологических типов русского, а именно восточный великорус, является потомком ассимилированных финнов. Он же установил, что антропологический тип новгородцев соответствует типу западных финнов («Русские», 1997, с. 57). Г.Ф. Гебец, проводивший свои исследования в 1930-е гг., полагал, что восточный великорус (в его терминологии - «великоросс») генетически связан с финноугорскими народами, а именно с мордвой-мокшей и мордвой-эрзей («Русские», 1997, с. 58). Антропологические экспедиции, проводившиеся в СССР в послевоенное время, подтвердили генетическое родство русских с финноугорскими народами. В частности, Белозёрско-Камский комплекс антропологических характеристик (небольшой рост, пониженный рост бороды, преобладание прямых и вогнутых спинок носа, некоторая уплощённость лица и т.д.) отмечается не только у русских, но и у вепсов, ижор, води, финнов. Волго-Камский и приуральский комплексы (низкий рост, слабый рост бороды, относительно тёмная пигментация, средневыступающий нос с вогнутой спинкой, уплощённость лица, брахикефалия и т.д.) также встречаются как у русских, так и у финно-угорских народов («Русские», 1997, с.

По данным археологии и исторического языкознания, а также по летописным источникам, до прихода славян финно-угорские народы жили в широкой полосе от Балтийского моря до среднего течения Волги. Поскольку колонизация новых территорий славянами носила мирный характер, основным фактором формирования антропологического облика славян стала метисация. Как отмечают Т.И. Алексеева и Г.М. Давыдова, «метисация, как выяснилось при изучении демографической структуры пришельцев и местного населения, при ранней колонизации Русского Севера явилась стратегией выживания славян на новых землях» («Русские», 1997, с. 73). При этом постепенно были поглощены многочисленные группы местных жителей: мери, муромы, мещеры, чуди, веси и т.д., которые в результате смешения со славянами превратились в вятичей, новгородцев и кривичей, впоследствии ставших основой русского народа («Русские», 1997, с. 74; cp. Veenker, 1967, S. 18-19; Востриков, 1990, с. 16). Как отмечается в первой главе фундаментального исследования Российской академии наук «Русские», основными составляющими древнерусской народности были племена восточных славян, балты и финно-угры («Русские», 1997, с. 12). Первые контакты этих племён относятся ещё к VI-VIII вв. и локализуются в верховьях Волги, Мологи, Мсты и Ловати, куда славяне проникают из Поднепровья (Востриков, 1990, с. 18). Период смешения датируется IX-X вв. и локализуется в Волго-Окском междуречье, ставшем со временем ядром историко-этнической территории русских («Русские», 1997, с. 12; cp. Veenker, 1967, S. 19-20). Особенно интенсивная фаза смешения датируется XI-XIII вв. (Veenker, 1967, S. 19).

Таким образом, можно без преувеличения сказать, что русские не вытеснили и не уничтожили местные народы (что вполне соответствует укрепившимся как в русской, так и в зарубежной литературе стереотипам о миролюбивом характере славян[63]); напротив, русские и есть смесь славянского начала с тем генетическим материалом, который встречался на пути наших предков. В. Феенкер говорит о «симбиозе» славян и финноугорских народов, отразившемся не только в языке, но и в фольклоре, ритуалах и т.п.

Тактика метисации, избранная славянами, разительно отличалась от методов колонизации, применявшихся как западными, так и азиатскими народами. В связи с этим можно вспомнить судьбы тех племён, стран и континентов, которые стали колониями Запада, - от практически полностью истреблённых австралийских аборигенов до американских индейцев (например, англичане только в Индии в 1857-1867 гг. уничтожили около 10 млн человек - от одной пятой до одной трети всего работоспособного населения; Ч. Диккенс писал по этому поводу: «Жаль, что я не могу стать главнокомандующим в Индии... Я бы объявил им на их собственном языке, что считаю себя назначенным на эту должность по божьему соизволению и, следовательно, приложу все усилия, чтобы уничтожить этот народ» (Ramesh, 2007)). Ещё H.M. Карамзин (1766-1826) в предисловии к «Истории государства Российского» писал об этом следующее: «Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Г еографии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употреблённых другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего» (Карамзин, 2005-2006, файл 01-00-01).

Методами, подобными европейским, действовали и монголы, чем объясняется тот факт, что в русском генофонде следы смешения с ордынцами прослеживаются только на юго-восточных границах Древней Руси, где были постоянные монгольские форпосты («Русские», 1997, с.

Что же касается финно-угров, то ни летописные, ни археологические материалы не содержат указаний на вооружённые столкновения с ними в процессе заселения славянами Волго-Окского междуречья. Как отмечал историк В.О. Ключевский, «русские переселенцы не вторгались в край финнов крупными массами, а, как бы сказать, просачивались тонкими струями, занимая обширные промежутки, какие оставались между разбросанными между болот и лесов финскими посёлками. Такой порядок размещения колонистов был бы невозможен при усиленной борьбе их с туземцами» (цит. по: «Русские», 1997, с. 14).

О.В. Востриков после описания истории контактов славян и финноугорских народов с самого начала вплоть до окончательной ассимиляции последних в XIV в. приходит к выводу, что «можно говорить о мирных в целом отношениях между финно-уграми и славянами» (Востриков, 1990, с. 18). То же пишет о начальном периоде истории славян и С.М. Соловьёв: «Племена славянские раскинулись на огромных пространствах, по берегам больших рек; при движении с юга на север они должны были встретиться с племенами финскими, но о враждебных столкновениях между ними не сохранилось преданий: легко можно предположить, что племена не очень ссорились за землю, которой было так много, по которой можно было так просторно расселиться без обиды друг другу. В начале нашей истории мы видим, что славяне и финны действуют заодно; каким образом ославяни- лись финские племена - меря, мурома, каким образом Двинская область получила русское народонаселение и стала владением Великого Новгорода? - всё это произошло тихо, незаметно для истории, потому что здесь, собственно, было не завоевание одного народа другим, но мирное занятие земли, никому не принадлежащей» (Соловьёв, 2007, файл 01-01-01).

Более того, по мнению историков, есть свидетельства существования во второй половине IX в. Новгородской федерации, включавшей Новгород, Псков и Ладогу, то есть словен, кривичей и приладожскую весь («чудь»). В Х в. та же весь выступила на стороне Владимира Святославовича против Киева, а меря - на стороне князя Олега против Царьграда (Востриков, 1990, с.

Тот факт, что в случае финно-угорских языков речь идёт всё-таки не об адстрате, а о субстрате, объясняется более высоким уровнем общественного развития и материальной культуры переселенцев-славян. В процессе ассимиляции перечисленные выше племена перешли на древнерусский язык, одновременно обогатив его некоторыми оборотами родных языков. К таким оборотам относятся и некоторые безличные конструкции. О степени влияния финно-угорского субстрата говорит уже тот факт, что под его давлением вышел из употребления глагол-связка «быть» в предложениях типа Москва [есть] столица России (Havers, 1931, S. 143; cp. Бирнбаум, 1986, с. 142; Мразек, 1990, с. 33), хотя следует отметить, что в «Энциклопедии языка и лингвистики» высказывается предположение, что такие конструкции в русском, латинском, тохарском и древнеперсидском могут быть отражением первоначального индоевропейского синтаксиса (“Encyclopedia of Language and Linguistics”, 2006, р. 8700; cp. Климов, 1973 б, с. 444). Х. Курзова обращает внимание на тот факт, что славянские языки сохранили сравнительно много характеристик индоевропейского, не вписывающихся в стандартную схему «номинатив gt; глагол gt; аккузатив», но особенно много таких характеристик в тех регионах, где можно предполагать контакт с финно-угорскими языками (Kurzova, 1999, р. 503).

В. Феенкер отмечает следующие виды воздействия финно-угорского субстрата на русский язык:

• упрощение морфологического различия по родам, особенно у прилагательных (в этом отношении русский опередил остальные славянские языки) (Veenker, 1967, S. 78-79);
• исчезновение двойственного числа (в этом русский также опередил всех славянских соседей) (Veenker, 1967, S. 80);
• сохранение падежной системы (из-за многочисленности падежей в финно-угорских языках[64]), причём Феенкер полагает, что система падежей русского языка в перспективе даже может расшириться до тринадцати: номинатив I, номинатив II, генитив, датив, аккузатив, инструменталис, локатив, эссив, вокатив, casus obiecti animati (вероятно, подразумевается оформление категории одушевлённости), casus negationis, genitivus partiti- vus, locativus interior (Veenker, 1967, S.
  80-83);
• употребление артиклевой частицы -то/та в некоторых северовосточных диалектах (Veenker, 1967, S. 88-89);
• сокращение количества времён (Veenker, 1967, S. 95-97);
• упомянутая выше элизия глагола «быть» (Veenker, 1967, S. 109117) и т.д.

В «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмера приводятся около 800 финно-угризмов (Востриков, 1990, с. 70), что свидетельствует о значительном влиянии данной группы языков на русский. Количество лексических заимствований для нас важно по той причине, что, согласно одной из лингвистических универсалий, “IF anything grammatical is borrowed, THEN there is a borrowed lexical item from the same source language” (“The Universals Archive”, 2007).

Среди безличных конструкций, которые могли возникнуть или участиться в употреблении под влиянием финно-угорского субстрата, Феен- кер называет У меня есть вместо Я имею (в других славянских языках используется глагол «иметь»: укр. мати, болг. imam, сербох. imati, словен. imeti, чеш. miti, слов. mat', поль. miec (Veenker, 1967, S. 238), хотя в польском, сербохорватском, украинском и белорусском ещё остались конструкции с «быть»). Ц. Василеву удалось установить, что на более ранних стадиях конструкция с «быть» для выражения принадлежности интенсивно употреблялась и в других славянских языках: не только в древнерусском, но и в древнесербском, древнехорватском и древнецерковнославянском, то есть является общеславянской; Василев также предполагал влияние финно-угорского субстрата на жизнеспособность данной конструкции (Бирн- баум, 1986, с. 302; Востриков, 1990, с. 50).

Рассмотрим некоторые эквиваленты предложения У меня есть книга в финно-угорских языках: саам. Муст ли книга; к.-зыр. Мэнам эм книга; венг. Nekem van konyvem; фин. Minulla on kirja; вотяк. Mynam knigaje van, чер. Myjyn knigam ulo - во всех случаях использован глагол «быть» (Veenker, 1967, S. 118; Востриков, 1990, с. 49). В латышском, несущем явные следы влияния финно-угорского ливского языка, подобная конструкция также присутствует: Medniekam bija strazds (У охотника был скворец) (Востриков, 1990, с. 50).

В 1893 г. Ф. Миками указывал на то, что русская конструкция У меня есть возникла в результате финно-угорского влияния. В. Скаличка, развивавший теорию евразийского языкового союза, считал данную конструкцию одной из характернейших его черт (Востриков, 1990, с. 50). Активное использование глагола «иметь» в древнерусских летописях Феенкер объясняет влиянием церковнославянского; на разговорном уровне уже тогда использовался глагол «быть», со временем вошедший и в литературный канон. Как в финно-угорских, так и в индоевропейских языках конструкция с «быть» является древней, поэтому речь в данном случае идёт не о калькировании, а скорее о взаимном «консервирующем» влиянии данных языков (Veenker, 1967, S. 121).

В. Кипарски предполагал торможение развития глагола «иметь» в русском co стороны финно-угорских языков; финно-угорское влияние он реконструировал для русского, но не для общеславянского (Бирнбаум, 1986, с. 239-240; cp. Востриков, 1990, с. 45). Отметим также, что в финноугорских языках объект часто стоит на первом месте, что наблюдается и во многих русских безличных конструкциях (Wagner, 1959, S. 207).

Среди безличных конструкций, употреблявшихся или до сих пор употребляющихся в диалектах, Феенкер нашёл следующие заимствования из финно-угорских языков: У него уехано вместо Он уехал (Veenker, 1967, S. 137-138); У волков тут идено вместо Тут шли волки; Было идено, Было проехано (Veenker, 1967, S. 256); Надо земля подборанивать; Надо баня топить (Veenker, 1967, S. 121-122). Первая из упомянутых конструкций - У волков тут идено - имеет точное соответствие в финском, ср. Puu hakattiin kirveella poikku (Дерево у топора перерублено, то есть Топор перерубил дерево), где для оформления слова «топор» используется адессив, соответствующий русскому родительному падежу с предлогом «у» (Востриков, 1990, с. 51). Её структура имеет значительное сходство с эргативной, что уже было подмечено некоторыми учёными. В частности, Дж. Лэ- вин в статье “Subject properties and ergativity in North Russian and Lithuanian” приходит к выводу, что предложения типа У лисицы унесено курочка, У нас кадочка огурцов посолен, У меня уж корова подоивши в севернорусских диалектах представляют собой эргативные конструкции (Lavine, 1999). Подчеркнём, что автор говорит не о схожести с эргативной конструкцией, а о настоящей эргативности. Соответственно, «у меня», «у нас» и «у лисицы» в приведённых выше предложениях - это подлежащие в эргативном падеже, а «корова», «курочка», «кадочка» - дополнения в абсолютном.

Во втором типе конструкций - Надо баня топить - объект действия стоит не в винительном, а в именительном падеже. Как утверждает историческая лингвистика, в древнеславянском и индоевропейском такая конструкция также присутствовала (Veenker, 1967, S. 122; Востриков, 1990, с. 46). Х. Бирнбаум в обзорной работе приходит к выводу, что эта точка зрения является доминирующей, хотя, например, А. Тимберлейк сомневается в индоевропейском или праславянском происхождении данной конструкции (Бирнбаум, 1986, с. 302).

Б.А. Ларин предположил, что в славянских, балтийских и финноугорских языках использование именительного падежа вместо винительного является влиянием неизвестного субстрата - языка ассимилированных славянами, балтами и финно-угорскими племенами жителей Европы времён неолита (Востриков, 1990, с. 45-46). Ф.П. Филин указал, однако, что восточные славяне появились на северо-востоке Европы (месте предполагаемого контакта со своими предшественниками) значительно позже финно-угров и балтов и, следовательно, не могли испытать воздействие деноминативного строя. Кроме того, конструкции типа Надо баня топить встречаются и в индоарийских языках, в которых сохраняются остатки эр- гативности, причём и в славянских языках, и в индоарийских, и в прочих индоевропейских (литовском, латышском) сочетания инфинитива с дополнением в именительном падеже - Nominativus cum infinitivo - имеют коннотации модальности (необходимости). Подобные параллели могут свидетельствовать в пользу общего происхождения рассматриваемого оборота из праязыка.

В. Кипарски видел в использовании объекта в именительном падеже при инфинитивах в северных диалектах влияние финно-угорских народов, но позже отказался от своего мнения, обратив внимание на наличие той же конструкции в других славянских языках (чешском, украинском), не имевших столь явных контактов с финно-уграми (Бирнбаум, 1986, с. 239-240). О.Н. Трубачёв и В.Н. Топоров, напротив, высказались в пользу финноугорского происхождения данной конструкции не только в русском, но и в балтийских языках. В.В. Иванов полагал, что номинативная форма дополнений свидетельствует о том, что первоначально они были подлежащими (Иванов, 1983, с. 386-387). О влиянии субстрата он ничего не говорит, хотя обращает внимание на распространённость данной конструкции в северных диалектах.

Г. Вагнер (этнолингвист начала ХХ в., взгляды которого уже неоднократно подвергались вполне заслуженной, на наш взгляд, критике) видит в формах глагола финно-угорских языков выражение мировоззрения древних народов: посессивно-номинальный характер глагола, превращающий практически любое высказывание в подобие безличного, является следствием «некаузального» видения мира, когда события просто перечисляются, как факты (отсюда сильная номинализация глагола), без установления какой-либо логической связи между причиной и следствием. Помимо прямого влияния на русский, автор предполагает воздействие финно-угорских языков на сам индоевропейский в доисторические времена (Wagner, 1959, р. 145, 245). Вагнер также указывает на родство финно-угорских языков с японским, где глагол отличается сильной номинальностью, из-за чего местоимение, выражающее подлежащее, часто опускается, как и в корейском, монгольском (Wagner, 1959, S. 147).

Дж. Гринберг высказывал мысль о возможном родстве индоевропейской семьи языков с японским (а также с корейским, чукотскими, алтайскими, эскимосско-алеутскими языками и т.д.) в рамках гипотетической евроазиатской семьи (Greenberg, 2000; Toyota, 2004, р. 13; Lehmann, 2002, р. 246).

В.М. Иллич-Свитыч и его последователи предполагали родство японского, индоевропейских и финно-угорских языков, входивших 12-15 тыс. лет назад в одну ностратическую семью (Иванов, 2004, с. 136; Дыбо, 1978, с. 400, 411; Dolgopolsky, 1998, р. V-VIII). Эта теория могла бы пролить свет на природу значительной степени номинальности индоевропейского глагола, о которой было сказано выше. Примечательно, что приверженцы теории но- стратического языка отмечают особую консервативность языков русского севера (чукотско-камчатских, эскимосско-алеутских, юкагирского и т.д.) в плане сохранности первичной грамматики (Bomhard, Kerns, 1994, р. 190; cp. Kortlandt, 2001). Г.А. Климов отмечал, однако, что теория ностратической семьи не может считаться сколько-нибудь доказанной (Климов, 1983, с. 36).

М. Лейнонен в своём сравнительном анализе безличных конструкций в русском и финском языках приходит к выводу о том, что сходство их слишком велико, чтобы быть случайным (Leinonen, 1985, р. 4). В качестве примера она приводит следующие эквиваленты безличных конструкций в обоих языках (табл. 12).

Таблица 12

Безличные конструкции в финском и русском: эквиваленты               (Leinonen,              1985,              р.              7-9)

Далее в тексте автор ещё неоднократно приводит русские безличные конструкции с их финскими эквивалентами (также безличными): Мне не спится = Minua ei nukuta, Мне надо уходить = Minun taytyy lahtea, Мне везёт = Minua onnistaa, Мне жаль его = Minun on saali hanta и т.д. (Leinonen, 1985, р. 26-27). Автор объясняет это сходство, однако, не географической близостью, а ярко выраженной синтетичностью обоих языков (в финском насчитывается 14 падежей) (Leinonen, 1985, р. 4-5). Как и в русском, глагол в финских безличных предложениях обычно стоит в форме 3 л. ед. ч. (Leinonen, 1985, р. 7; Sands, Campbell, 2001, р. 257). Каждое десятое предложение в текстах на финском языке не имеет подлежащего (Leinonen, 1985, р. 19).

По данным К. Сэндс и Л. Кэмпбел, 70 % субъектов в финском оформляются номинативом, 5 % - партитивом и 3 % - генитивом (Sands, Campbell, 2001, р. 252). Эти же авторы приводят многочисленные примеры финских безличных конструкций с модальными значениями. Во всех предложениях субъект оформлен генитивом, который, по мнению авторов, сигнализирует воздействие на человека извне со стороны каких-то не зависящих от его воли обстоятельств: Sinun pitaa menna (Ты должен идти (с модальным глаголом “pita” - «долженствовать»)); Minun taytyy nyt lahtea (Мне надо теперь идти (с модальным глаголом “taytyisi” - «долженствовать»)); Sinun on pakko menna (Тебе надо идти, дословно: Тебе есть необходимо идти); Sinun on mentava (Тебе надо идти; с пассивным партиципом от глагола «идти»); Hanen ei tarvitse lahtea (Ему / ей не надо уходить; с модальным глаголом “tarvitse” - «не быть должным, необходимым») (Sands,

Campbell, 2001, p. 270-271). При желании дополнительно понизить уровень волитивности субъекта вместо генитива можно использовать аллатив: Minun ei sovi lahtea (генитивный субъект) и Minulle ei sovi lahtea (аллатив- ный субъект) (Мне нельзя уйти, в обоих случаях дословно: Мне не подходит уйти). Как объясняют авторы, в первом случае генитив обозначает давление на субъект социальных норм, но при этом окончательное решение остаётся за ним; во втором случае аллатив указывает на полную зависимость от внешних обстоятельств. Заметим, что датива, обычно употребляющегося в других языках в подобном контексте, в финском нет. В том же источнике перечисляются многие другие типы финских безличных конструкций с многочисленными примерами, напр. Minun on hyva olla kotona (Мне хорошо быть дома, дословно: Мне есть хорошо быть дома); Jukalla oli avaimet (У Юкки были ключи (в сочетании с глаголом «быть» употреблён адессив, то есть один из падежей местонахождения)) (Sands, Campbell, 2001, р. 288, 292).

В.В. Иванов предполагает влияние субстрата на сферу употребления конструкций типа Его убило молнией в северных диалектах русского языка, причём он подчёркивает сходство данной конструкции с эргативной и активной (Иванов, 2004, с. 56). Аналогичные мысли находим у А.М. Лаврентьева (Lavrent’ev, 2004).

Г. Вагнер полагал, что в русских дативных конструкциях можно также различить влияние (эргативных) кавказских языков (Wagner, 1959, S. 54), ср. груз. M-surs (Мне завидно); M-e-lmis (Мне больно); M-siis (Мне хочется есть); M-rcxuenis (Мне стыдно); M-a-kls (Мне не хватает); M-i-nda (Мне хочется); M-a-xsovs (Мне вспоминается) - во всех случаях употреблён датив (Wagner, 1959, S. 49). В других известных нам источниках о возможном кавказском субстрате или адстрате, отразившемся как-то на сфере имперсонала, ничего не говорится. Можно предположить, что сходство русского с кавказскими языками обусловлено остатками эргативности или активности в русском языке. Ф. Кортландт указывает, правда, на возможность кавказского субстрата в индоуральском, одной из ветвей которого может являться индоевропейский (Kortlandt, 2001). Он также обратил внимание на тот факт, что индоевропеист Х. Педерсен считал конструкции типа Течением его понесло назад, Ветром снесло крышу и их эквиваленты в иранских, кельтских, германских и эргативных кавказских языках возможным свидетельством их родства. Объединяет их нестандартная маркировка неодушевлённых агенсов инструментальным или родственным инструментальному падежом. Теоретически можно предположить также влияние на русский следующих языков с чертами эргативно- сти: классический армянский, чукотско-камчатские (например, языки чукчей и алюторский), юкагирские и эскимосско-алеутские (Dixon, 1994, р. 2-5), но едва ли интенсивность таких контактов была столь высока, чтобы оказать существенное влияние на русский. Сходство между ними и русским может объясняться их отдалённым родством, предполагаемым многими учёными.