Коллективизм

Довольно часто можно встретить утверждение, что многочисленность безличных конструкций в русском языке обусловлена коллективизмом его носителей: «О пристрастии русского синтаксиса к безличным оборотам написано много.

«На уровне высказывания сигналы индивидуализма и коллективизма проявляются, соответственно, в предпочтении носителями английского языка личных конструкций типа I got it, I see, I wonder, I wish, I'd like и т. д., в то время как носители русского языка используют безличные конструкции понятно, ясно, интересно, жаль, хотелось бы и т.д.» (Рудакова, 1997).

С.Д. Кацнельсон объяснял развитие имперсонала слабым сознанием субъекта (индивида), а причину перехода к номинативному строю усматривал в разложении первобытно-коммунистических отношений, выделении личности из коллектива (Кацнельсон, 1986, с. 162, 166). О. Есперсен предположил в исчезновении безличных конструкций английского языка (как и в перестройке пассивных конструкций, где вместо аккузатива и датива стали употреблять номинатив) выражение растущего интереса к личности (Jespersen, 1918, р. 95-96; Jespersen, 1894, р. 217, 231-232). На это А. фон Зеефранц-Монтаг замечает, что во времена, когда процесс превращения прямых и косвенных дополнений в подлежащее подходил к концу (XIV в., по данным Б. Бауэр - XIV-XV вв. (Bauer, 2000, р. 133)), ни о каком росте интереса к личности не могло быть и речи (von Seefranz-Montag, 1983, S.

Многие западные учёные не соглашались с теориями о первобытном «коммунизме» и коллективизме. Так, В. Хаферс утверждал, что уже у древнейших людей была частная собственность, причём настолько неприкосновенная, что её не рисковали делить между собой даже после смерти индивида, а клали к нему в могилу (Havers, 1928, S. 82). Он указывает, что у пигмеев, сохранивших первобытный уклад жизни, не всё общее, а есть и отдельные личные предметы (Havers, 1928, S. 90). Кроме того, он полагает, что все первобытные люди были уже индивидами с личным сознанием и личной волей, а не однородной стаей (первобытный индивидуализм), хотя и нельзя их назвать хищными эгоистами (Havers, 1928, S. 93). Как было показано выше, Хаферс склонен верить во вторичность безличных конструкций, то есть их полное отсутствие в древнем языке.

Хотя З.К. Тарланов слово «коллективизм» не употребляет, в его объяснении многочисленности безличных конструкций чуждостью русским эгоцентризма угадываются те же мысли: «Безличное предложение связано с особенностями выражения причинности, а русская ментальность с сомнением относится к этой идее. Если причина явления, описанного глаголом, пока неизвестна, честнее это и указать.

Хотя сам коллективизм на более ранних стадиях развития русского общества (дореволюционной, советской) отрицать невозможно[107], связывать его с безличными конструкциями представляется нам преждевременным, так как синтетические языки, где обычно встречаются конструкции такого рода, в равной мере распределены от диких племён Австралии до Западной Европы, как среди индивидуалистических, так и среди коллективистских народов. Кроме того, нет никаких оснований ассоциировать коллективизм с фатализмом, иррациональностью, алогичностью, стремлением не представлять себя в качестве активного деятеля и страхом перед непознанным (то есть всем тем, что видят этнолингвисты в русских безличных конструкциях). К сожалению, западная культурология в силу исторических причин (холодная война, страх перед революциями) уже много десятилетий занимается демонизацией коллективистских обществ и всего, что с ними связано. После 1991 г. накопленный пласт околонаучной пропаганды о вреде коллективизма и его несовместимости с прогрессом распространился через реэмигрантов, диссидентские издания, переводы ранее запрещённых западных работ и т.д.

Вместо того чтобы подвергать критике какую-то из этих работ или все сразу, рассмотрим, как легко западные культурологи меняют своё мнение о коллективизме, когда видят несоответствие своих заидеологизированных изысканий реальности. Например, ещё со времён М. Вебера считалось, что конфуцианство блокирует экономическое развитие тех стран, где оно является доминирующей или влиятельной религией, поскольку конфуцианская этика якобы пропагандирует созерцательность (пассивное отношение к жизни), иррациональность, мистицизм, традиционализм, приспособление к миру вместо его изменения и крепкие социальные связи (протестантизм, напротив, пропагандирует только крепкую связь с Богом, а в остальном не настаивает на поддержании стабильных отношений с окружающими); то же касается религий других коллективистских стран типа индуизма и буддизма (Wienges, 2003, S. 31-32), то есть «коллективистским» религиям Азии приписывалось то же негативное влияние на умы и мировоззрение, которое современные русские западники приписывают православию. Когда же во второй половине двадцатого века целый ряд азиатских стран - Япония, Китай, Тайвань, Филиппины, Индонезия, Сингапур, Южная Корея, Индия, Малайзия, Гонконг - неожиданно стали активно развиваться и во многом нагнали Запад, культурологическая теория была подправлена, так что теперь даже в работах самых известных и влиятельных авторов, включая Г. Хофстеде (Hofstede, 2002, р. 437-438), можно прочесть, что восточноазиатские страны добились успеха именно благодаря коллективизму, что «феноменальный экономический прогресс Японии был достигнут благодаря поддержке связей между людьми (human-relatedness), а не вопреки ей» (Kim, 1995, р. 25), что конфуцианская этика пропагандирует не отрешение от мира, а трудолюбие (Wienges, 2003, S. 32), что сильное вмешательство государства в экономику способствует экономическому развитию стран с коллективистской идеологией, тем более что «свободный рыночный капитализм подходит странам, которые уже достигли богатства, и едва ли способен обогатить бедные страны» (Hofstede, 2002, р.

Неверно и предположение, что коллективисты удаляют личность из высказываний, а индивидуалисты - нет. В качестве примера, иллюстрирующего ошибочность атрибуции коллективистской системы ценностей носителям языков, склонных к опусканию подлежащего (то есть удаляющих индивида из высказываний), рассмотрим итальянский язык. Как упоминалось выше, в итальянском языке подлежащее, выраженное местоимением, обычно опускается, так как слушателю не составляет труда восстановить его по форме глагола. При этом итальянская культура является одной из самых индивидуалистичных в мире: согласно международным опросам Г. Хофстеде (более 50 стран-участниц)[108], по уровню индивидуалистичности Италию превзошли только Новая Зеландия, Нидерланды, Канада, Великобритания, Австралия и США (Wienges, 2003, S. 144). Соответственно, значение личности в итальянской культуре чрезвычайно высоко, что, однако, не мешает носителям итальянского удалять её из своих высказываний. По сравнению с английским в итальянском достаточно широко распространены и безличные конструкции, также употребляющиеся без подлежащих (статистика была приведена выше): кроме традиционной сферы природных феноменов (piovere (идти (о дожде)), nevicare (идти (о снеге)), tuonare (греметь), lampeggiare (сверкать (о молнии)), grandiare (идти (о граде)), diluviare (лить (о дожде)), albeggiare (рассветать), annottare (смеркаться), gelare (морозить) и т.д.) к ним относятся и многие другие случаи: Е meglio (Лучше); Sta bene (Идёт / Хорошо); Va male (Не везёт); Е necessario (Нужно.

Справедливости ради надо отметить, что работ, где доказывалась бы связь между частотностью бесподлежащных конструкций и коллективизмом, не так много. В частности, Т.В. Ларина видит в отсутствии субъектов в японских предложениях признак коллективизма; по её данным, в 75 % высказываний на японском отсутствует субъект (Ларина, 2004). Этот же автор видит признак ориентации на индивидуализм в многочисленности английских личных конструкций в противовес русским безличным. Э. и Й. Кашима утверждают, что, по данным проверенных ими 39 языков, коллективистские культуры более склонны к опусканию личных местоимений-подлежащих (Kashima, 1998, р. 461-486; cp. Kashima, 2003, р. 126). При подробном рассмотрении их результатов становится, однако, ясно, что существует и чисто лингвистическое объяснение данного феномена: в тех «коллективистских» языках, на которые они ссылаются (японский, корейский), глагол слишком походит на существительное, о чём мы уже говорили выше. Те же аналитические языки, которые попали в список «коллективистских» (например, испанский), сохранили обширную систему глагольных флексий, позволяющую восстановить подлежащее по окончанию, ср. исп. hablo (я говорю), hablas (ты говоришь), habla (он / она говорит), hablamos (мы говорим), hablais (вы говорите), hablan (они говорят). С другой стороны, те языки, в которых Э. и Й. Кашима видят отражение индивидуализма (английский, немецкий), редко отходят от порядка слов SVO из-за высокой степени аналитизации. Хотя у каждого языка есть свои особенности, данные языковой статистики достаточно однозначны: субъекты можно обычно опускать в тех языках, где глаголы отражают ту же информацию во флексиях. Так, из 104 языков, исследованных Г. Гиллэном, в 76 допускалось опускание субъектов при возможности отражения той же информации в глаголах, в 17 допускалось опускание без отражения (как в китайском, где глаголы больше походят на существительные), в 2 опускать подлежащее нельзя, хотя у глаголов есть соответствующие окончания (не отражающие, однако, всю полноту информации, как в исландском, где окончания 2 и 3 л. ед. ч. совпадают), в 9 нельзя опускать, так как нет или почти нет окончаний, как в английском (Platzack, 2003, р. 331).

Причину индивидуализации культур Й. Кашима видит в индустриализации и распространении капитализма с его акцентом на личных достижениях и разрушении или ослаблении связей между людьми (Kashima, 2003, р. 125126). Если язык той или иной культуры по какой-то типологической причине не позволяет опускать подлежащее, это может дополнительно стимулировать индивидуализацию, то есть автор видит в данной характеристике языков не только следствие индивидуализации, но и одну из её причин (Kashima, 2003, р. 132). Важным стимулом индивидуализации автор считает всеобщее благосостояние, в чём противоречит М. Веберу, считавшему не индивидуализм следствием процветания той или иной страны, а процветание страны следствием индивидуализма.

Ещё одним примером, ставящим под сомнение корреляцию между индивидуализмом / коллективизмом и количеством безличных конструкций, является китайский язык. Если бы такая связь существовала, то особенно много безличных конструкций встречалось бы именно в нём (по данным Г. Хофсте- де, уровень индивидуализма в Китае низок даже для Азии: 20 пунктов по сравнению с 24 пунктами в азиатских странах и 43 пунктами в среднем по миру (Hofstede, 2007 a)), чего, однако, не наблюдается. В частности, как пишет лингвист из КНР С.С. Бэнь, при переводе с русского на китайский безличные конструкции обычно заменяются личными, в чём он, будучи под влиянием А. Вежбицкой, усматривает особенности национального характера: «Более всего национально-специфическим явлением русского языка на синтаксическом уровне считаются безличные предложения, выражающие категорию безличности и неопределённости (Н.Д. Арутюнова). Эта категория безличности напрямую связывается с менталитетом русского народа, а именно верой его в судьбу, фатальность и неизбежность событий, происходящих в отстранении от деятеля (Анна Вежбицкая). Категория безличности не свойственна многим языкам, в том числе и китайскому. Поэтому, встречая безличное предложение, говорящий на китайском языке не просто заменяет безличную конструкцию личной [при переводе с русского - Е.З.], но и меняет образ своих мыслей. Действие без деятеля представляется в китайском языке чаще всего невозможным. Хотя определённые эквивалентные безличным предложениям конструкции здесь встречаются» (Бэнь, 2002).

В частности, речь идёт о конструкциях состояния типа Темнеет (Tian bian hei le) и Мне не спится (Wo bu neng ru shui), где в китайских переводах на первом месте наличествует субъект (Яньянь, Заметалина, 2004). Можно, конечно, аргументировать, что коллективизм не смог выразиться в китайском имперсонале, так как в китайском нет флексий (ср. Krapp, 1909, р. 47). С этим аргументом, однако, не согласуется то обстоятельство, что бессубъектные предложения в китайском довольно распространены. Любопытно, что в китайском письменном языке насчитывается до десятка местоимений со значением «я» (Бабаев, 2007), в чём при желании можно было бы усмотреть признак яркого индивидуализма (и его наверняка усмотрели бы, если бы китайская культура считалась индивидуалистической). К.В. Бабаев объясняет данную особенность китайского тем, что языкам с отсутствующим личным глагольным словоизменением свойственно многообразие однозначных личных местоимений.

Исследователи из Болгарии под влиянием A. Вежбицкой в последнее время также начали противопоставлять «активных» болгар «пассивным» русским: «Анализ некоторых безличных конструкций в русском языке и их соответствия в болгарском позволяют выдвинуть тезис о "духе" грамматики обоих языков: болгарский язык характеризуется активностью, русский язык - бессубъектностью и неагентивностью» (Легурска, 2000). На самом деле, болгарский является наиболее аналитизированным из всех славянских языков, что обусловлено его сильным смешением с другими языками (Болгария была с XIV по конец XIX в. под игом Османской империи, причём освободили её русские). У. Хинрихс, например, пишет, что ускоренная аналитизация наблюдается обычно в условиях усиленных, продолжительных, преимущественно устных контактов нескольких или многих языков при невозможности полного овладения одним из них; в качестве примеров он приводит Англию после Норманнского завоевания, Германию нынешнего периода (из-за миллионов гастарбайтеров), Римскую Империю в 300 г. и средневековую Болгарию (Hinrichs, 2004 b, S. 28; cp. Hinrichs, 2004 а, S. 234). В другой статье этот же автор рассматривает теорию креолизации болгарского в VII или XII-XIII вв. при контактах с западнотюркским протобулгарским языком (Hinrichs, 2004 а). Ускорением аналитизации по сравнению с другими славянскими языками объясняется, среди прочего, исчезновение безличных конструкций. Так, А.А. Градинарова в статье «Замечания о болгарских функциональных соответствиях русских безличных конструкций» пишет, что в болгарском импер- сонал представлен меньшим разнообразием форм, по сравнению с русским, но объясняется это его аналитизмом («Для языка с аналитизмом в системе именного склонения, такого, как болгарский, безличные конструкции с переходными предикатами особенно проблематичны»), неразвитость имперсонала компенсируется развитостью пассива («Как известно, в языках с аналитическим строем пассив очень распространён, и болгарский язык в этом отношении не представляет исключения»; «Болгарская конструкция пассива является одним из основных функциональных эквивалентов русских безличных предложений с транзитивными предикатами»), используются также неопределённо-личные конструкции, декаузатив и грамматическая персонификация типа когда пар вытянуло из землянки через волоковое оконце gt; когато парата излезе от малкото прозорче (пар представляется псевдоагенсом, самостоятельно выходящим через волоковое оконце) (Градинарова, 2007 б). Уровень индивидуализма составляет в Болгарии 49 пунктов по шкале Хофстеде, что значительно выше, чем в Китае, но в 2 раза ниже, чем в США (91 пункт) (Davidkov, 2004, р. 13), то есть она занимает промежуточную позицию между ярко индивидуалистскими и ярко коллективистскими странами. По данным, взятым с Интернет-страницы Г. Хофстеде, уровень индивидуализма в Болгарии даже ниже - 30 пунктов (Hofstede, 2007 b). Для сравнения рассмотрим данные по другим странам (источник тот же): Чехия - 58, Эстония - 60, Польша - 60, Россия - 39, Румыния - 30, Словакия - 52, Венгрия - 80, Турция - 37, Греция - 35 (по остальным близлежащим странам Восточной Европы данных нет). Таким образом, среди ближайших соседей Болгария выделяется скорее коллективизмом, чем индивидуализмом.

Предположение, что в исчезновении имперсонала могло отразиться активное, деятельное отношение к жизни, выглядит сомнительно в свете той социальной обстановки, которая была характерна для периода распада им- персонала в английском. Историки свидетельствуют, что английское общество после Норманнского завоевания было кастовым, а не классовым, и люди, родившиеся несвободными (а таковых было большинство), при всём желании и напряжении сил не могли подняться по социальной лестнице (Tristram, 2004). Сын сапожника становился сапожником, сын купца - купцом, сын кузнеца - кузнецом. Страной правили 144 прибывших из Нормандии барона (далее - их наследники), местная элита была физически уничтожена, новые люди в этот круг не допускались[109]. Откуда в языке народа, который не мог сделать ничего, чтобы более или менее значительно улучшить свои жизненные обстоятельства, чтобы освободить свою страну от жестоких оккупантов, могли появиться столь наглядные признаки «активизма»? Вплоть до начала ХХ в. английское общество оставалось разделённым на более или менее состоятельную верхушку и малоимущих граждан, представляющих собой абсолютное меньшинство. Дж. Лондон написал в 1903 г. следующее о среднестатистических английских рабочих (книга очерков «Люди бездны»): «Для молодого рабочего, или работницы, или супружеской пары не существует уверенности в счастливой и здоровой жизни, когда они достигнут средних лет, или в обеспеченной старости. Сколько бы они ни работали, они не могут обеспечить своё будущее. Всё дело случая, всё зависит от непредвиденных случайностей, в которых они не вольны. Меры предосторожности не могут отвратить их, никакие уловки от них не спасут. Если они останутся на промышленном поле сражения, им придётся встретить опасность лицом к лицу и идти на риск против неравных шансов»[110].

Он приводит также слова профессора Т.Г. Хексли, английского учёного- биолога, ближайшего соратника Ч. Дарвина: «Каждый, кто знаком с крупными промышленными центрами в Англии и за границей, знает, что большая и всё увеличивающаяся часть населения живет там в условиях, которые французы называют “la misere”. В этих условиях человек лишен самого необходимого для нормальной жизнедеятельности его организма: пищи, тепла и одежды. В этих условиях мужчины, женщины и дети вынуждены ютиться в каких- то звериных логовах, жизнь в которых несовместима с понятием о приличии; люди лишены всяких средств для поддержания здоровья, а пьянство и драка - единственно доступные для них развлечения. Голод и болезни многократно увеличивают страдания, усугубляют физическое и нравственное вырождение, и даже упорный, честный труд не помогает в борьбе с голодом, не спасает от смерти в нищете».

Жизнь деревни автор описывает в не менее мрачных тонах. Заметим, что Дж. Лондон в данном случае подтверждает свои слова и обширной статистикой, и ссылками на знаменитых учёных своего времени, и личным опытом (книга основывается на его личных впечатлениях от жизни в трудовых кварталах Лондона). Он не отрицает, что Англия является одной из самых богатых стран мира, но многократно подчёркивает, что почти всё богатство сконцентрировано в руках небольшой группы людей, преступно равнодушной к бедам большинства: «Кто посмеет возразить против того, что она [Англия - Е.З.] управляется преступно, если пять человек в состоянии напечь хлеба, чтобы накормить тысячу ртов, и тем не менее миллионы людей живут впроголодь?»

Вероятно, приписывание русским пассивного отношения к жизни - это та же стратегия, которая применялась на Западе испокон веку ко всем «внешним» народам, то есть народам, не относившимся к западному миру и не вызывавшим у него особого уважения. Например, в лингвистической и антропологической литературе можно найти множество примеров приписывания пассивности и созерцательности жителям африканского континента. Мы приведём здесь только один пример из словаря африканского пиджина фанагало (S. Aitken-Cade. So you Want to Learn the Language: An Amusing and Instructive Kitchen Kaffir Dictionary. Salisbury: Centafrican Press, 1951):

«LIE [лежать], глагол... Примечательно, что [в фанагало - Е.З.] так мало слов, описывающих этот тип национального времяпрепровождения африканцев.

BEAT [бить], глагол... "Я тебя ударю" - “Mena chaiya wena”. Если Вы собираетесь добиться эффекта, сначала сделайте это, a затем уже говорите» (S. Aitken-Cade, цит. по: Mhhlhausler, 1986, р. 26).

Как видно по второму слову (beat), отношение автора словаря к носителям языка (жителям Замбии и Зимбабве) нельзя назвать уважительным. Р. Флетчер так описывает черты национального характера британских кельтов, отразившегося в их литературе: эмоциональность, непрактичность, созерцательность и угрюмый фатализм (Fletcher, 2004). Им он противопоставляет сильных, весёлых и энергичных германцев, живших преимущественно набегами и грабительскими войнами, почитавших Бога войны превыше всех остальных Богов и ставших со временем одной из главных «мировых рас» благодаря именно этим качествам. Кельты не могли долго противиться германцам из-за своей «расовой дефективности» (Флетчер писал свою книгу в начале ХХ в., когда в Англии и США о расовой неполноценности других народов ещё говорилось открыто). Жителям Индии, чья страна была покорена и разграблена во времена империализма, также охотно приписывают фатализм (Griffith-Dickson, 2003; Echenberg, 2002; Nirmal, 2001; Bhagwati, Panagariya, 2004), иррационализм и нелогичность мышления (Durganand, Tripathi, 1995, р. 125-126; Stewart, 1996; Siraj, 2000). Популярным стереотипом являются непредсказуемость, иррациональность (Hoxie, 1996, р. 99), пассивность и фатализм американских индейцев (ср. Martinez, 1997; Smither, 1933; Saldana- Portillo, 2003, р. 283). Австралийские народы были объявлены пассивными даже вопреки тому, что в их языках нет ни пассива, ни безличных конструкций (см. выше). Складывается впечатление, что любой незападный народ в тот или иной период истории записывался западными учёными в пассивные, фаталистичные, иррациональные и неполноценные, чем обосновывалось моральное право либо этот народ уничтожить, либо его покорить. И если о расовой неполноценности после Второй мировой войны больше не говорят из страха перед обвинениями в профашистских взглядах, то остальные ярлыки используются по-прежнему. Это, конечно, касается не всех учёных. Например, К. Клакхон утверждал, что характер советского человека, каким его формирует советская система образования, основан на «практической активности», в то время как в дореволюционные времена для русских была характерна «зависимая пассивность». Впрочем, в этом он видит драму русского народа, характер которого насильно ломают и перестраивают по лекалам меньшинства (Мельникова, 2003, с. 12).

Более чем сомнительна и постулируемая некоторыми культурологами (“Intercultural Communication. A Global Reader”, 2007, р. 14) связь между фатализмом и низким уровнем индивидуализма. Если исходить из результатов международных опросов Г. Хофстеде, американцы являются самой индивидуалистичной нацией в мире (Hofstede, 2007 b; “Intercultural Communication. A Global Reader”, 2007, р. 10). Тем не менее, в их художественной литературе фаталистичная лексика встречается чаще, чем в британской. Так, в антологии “English and American Literature from Shakespeare to Mark Twain” формула поиска “destin* / fate / predestin* / providence / doom*” выдаёт в общей сложности 1 744 результата по выборке американских произведений и 1 520 - по выборке британских. Объём каждой выборки - 39 700 страниц. Слово “providence” вводилось в поиск только с маленькой буквы, чтобы отсортировать географическое название. Выборка по США состояла из произведений следующих авторов: Bellamy, Edward; Bierce, Ambrose Gwinnett; Cooper, James Fenimore; Crane, Stephen; Douglass, Frederick; Emerson, Ralph Waldo; Franklin, Benjamin; Harte, Bret; Hawthorne, Nathaniel; Henry, O.; Irving, Washington; James, Henry; London, Jack; Longfellow, Henry Wadsworth; Melville, Herman; Poe, Edgar Allan; Quincey, Thomas de; Stowe, Harriet Beecher; Twain, Mark; Washington, Booker Taliaferro; Whitman, Walt. Выборка по Англии состояла из работ следующих авторов: Austen, Jane; Boswell, James; Burns, Robert; Butler, Samuel; Byron, George Gordon Lord; Carroll, Lewis; Coleridge, Samuel Taylor; Conrad, Joseph; Dickens, Charles; Doyle, Sir Arthur Conan; Eliot, George. Объём выборок обусловлен немногочисленностью произведений американских авторов в данной антологии. В статье «Имперсонал в немецком, русском и английском: квантитативный подход» мы показали, что в произведениях американских авторов, по сравнению с британскими, также несколько чаще встречаются безличные конструкции (Зарецкий, 2007 а).

Относительно связи между коллективизмом и фатализмом мы обратились также к доктору культурологии А.В. Шипилову. Вот его ответ (получен по электронной почте в августе 2007 г.): «По Вашим вопросам: касательно первого могу заметить, что, в принципе, жёсткой связи между коллективизмом и фатализмом / пассивизмом [= пассивным отношением к жизни - Е.З.] не существует. Это евроамериканский автостереотип эпохи Нового времени и особенно Просвещения, в связи с чем конструируемый Чужой (быть собой - это не быть другим, поэтому для обретения идентичности необходим Другой, от которого можно оттолкнуться), будь то турки, китайцы или русские, кол- лективистичен, фаталистичен, пассивен, авторитарен, патриархален и т.д. - чего ещё можно ожидать от "восточной деспотии", в то время как "мы" обладаем прямо противоположными характеристиками. Для Ренессанса по Бурк- хардту это, может быть, и так, но, например, для античности - прямо наоборот: для эллинов классики был свойствен полисный коллективизм и в то же время мощный активизм, а для эпохи эллинизма с его индивидуализмом характерен стоицизм, вера в Тюхе, Рок, Фортуну, Фатум и т.п. То же самое у римлян: республиканский Рим дает нам коллективистский активизм, а имперский, особенно эпохи домината - индивидуалистский пассивизм / фатализм / иррационализм».

Особенно странными представляются высказывания о пассивном русском фатализме в свете истории Второй Мировой войны. Вспомним, что гитлеровцы оправдывали свои неудачи на восточном фронте именно активным, деятельным русским фатализмом. В частности, уже 29 июня 1941 г. рупор немецкого правительства газета “Volkischer Beobachter” писала: «Русский солдат превосходит нашего противника на Западе своим презрением к смерти. Выдержка и фатализм заставляют его держаться до тех пор, пока он не убит в окопе или не падёт мертвым в рукопашной схватке» (цит. по: Фуллер, 1956). Похожее мнение мы находим в немецкой газете “Frankfurter Allgemeine Zeitung” от 6 июля 1941 г. (цит. по тому же источнику): «Психологический паралич, который обычно следовал за молниеносными германскими прорывами на Западе, не наблюдается в такой степени на Востоке, где в большинстве случаев противник не только не теряет способности к действию, но, в свою очередь, пытается охватить германские клещи». Нам представляется довольно странным тот факт, что западный «активизм» (то есть активное отношение к жизни), о котором так часто говорят культурологи, в самый ответственный момент сменился пассивностью, в то время как «пассивные» и «фаталистичные» русские на практике выказали то качество, в котором им отказывают культурологи. Примечательно также, что тот же активный фатализм, о котором говорит “Volkischer Beobachter” в отношении русских, часто приписывают протестантам. Ограничивается он, однако, стремлением к самообогащению: «Важнейшей - и для Вебера, и для нас - оказывается такая характерная черта кальвинизма и в той или иной степени протестантизма в целом, как "деятельный фатализм", рассматривающий земное богатство как доказательство призвания, а успех как признак харизмы. Личный труд по преодолению испорченной человеческой природы практически обессмысливается, подменяется деятельным гаданием о своей загробной участи, в результате чего индивид попадает в беличье колесо фетишизации успеха. Для определения своего статуса в вечности, принадлежности к спасённым или проклятым, к избранному народу Ubermensch или сонмищу Untermensch человеку требуется постоянно испытывать собственную профессиональную состоятельность, а "милость к падшим" сменяется почти ритуальным их презрением.

Учение о предопределении - квинтэссенция новой веры. Именно здесь наиболее ощутимо присутствие своеобразного дуализма, жёсткость и механистичность всей новой антропологии, формирующей в обществе собственную аристократию житейского успеха» (Неклесса, 2002).

Таким образом, можно было бы разграничить две стратегии выживания, свойственные различным культурам: русская культура (как, возможно, и другие коллективистские) подразумевает выживание всего народа при возможном пожертвовании отдельными членами (часто через добровольное самопожертвование), западная - выживание личное при возможном пожертвовании окружающих (Every man for himself and God for us all[111]). Если русские ради коллектива чаще готовы к отказу от личного успеха и даже от жизни, то англичане и другие представители Запада готовы скорее пожертвовать коллективом ради личного успеха. Отсюда практически полное отсутствие партизан на оккупированных территориях западных стран в период Второй мировой войны, служба в армии только по контракту; феномен ландскнехтов - наёмных солдат в Германии XV-XVI вв., воевавших против своих же граждан за любого, кто заплатит; ярко выраженный колониализм, стоивший только Африке почти 60 млн жизней во времена работорговли, то есть в XV-XIX вв. (Bartens, 1996, S. 23). В связи с этим можно вспомнить знаменитую фразу иконы американок Скарлетт О’Хары «Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать» из романа «Унесённые ветром» М. Митчелл (если бы мировоззрение главной героини не было близко, понятно и симпатично представителям западного общества, роман не разошёлся бы тиражом в 28 млн экземпляров). Этой фигуре можно противопоставить Родиона Раскольникова («Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского), также поначалу думавшего, что он «право имеет», но затем принявшего общерусскую точку зрения на данный вопрос. Речь идёт о противопоставлении двух жизненных принципов, западного («Если каждый будет думать о себе, всем будет хорошо») и русского («Если каждый будет думать не только о себе, всем будет хорошо»). Русские действительно не делают всего того, что сделали бы для личного блага представители западной цивилизации, и эту стратегию выживания действительно можно при желании назвать «пассивизмом», «фатализмом» или как-то ещё, но именно благодаря этой стратегии не были уничтожены народы русского Севера, бывшие республики СССР не были сырьевыми колониями, индейцы Аляски до её продажи имели доступ к бесплатной медицине и высшему образованию - как раз потому, что «если каждый будет думать не только о себе, всем будет хорошо». Выше мы приводили цитату немецкого философа и историка И.Г. Гердера (1744-1803), который противопоставлял пассивных славян активным германцам только на том основании, что славяне не стремились к войнам. Действительно, германцы (включая англосаксов) не заселили ни одной страны без того, чтобы не уничтожить по возможности полно коренное население. Если взять это за мерило активного отношения к жизни, то русские - к счастью для окружающих народов - действительно пассивны.

Наиболее убедительным доказательством отсутствия какой-либо связи между имперсоналом и коллективизмом является, на наш взгляд, распространение безличных конструкций в современном русском языке вопреки индивидуализации. Насколько нам известно, распад коллективистской системы ценностей после 1991 г. стал настолько очевиден, что ни социологами, ни культурологами под вопрос не ставится. В частности, Л. Бызов, член Научного совета ВЦИОМ, в.н.с. Института комплексных социальных исследований РАН пишет: «Сравнительные социологические исследования показывают, что по уровню индивидуализации мы ушли далеко вперёд по сравнению с европейцами. [...] Догоняющая модернизация в качестве официальной идеологии 90-х годов сделала ситуацию ещё более драматической, так в её ходе "социально поощряемой" моделью поведения (в модернизационных сегментах общества) стала установка на крайнюю индивидуализацию жизненных алгоритмов, на "спасение с тонущего корабля" российской субъектности в одиночку» (Бызов, 2004)[112]. Согласно Roper Reports Worldwide 2006 г., индивидуальность в системе ценностей русских занимает 24-е место, а в системе ценностей жителей Западной Европы - только 32-е (Kofler, Chiarelli, 2006). Опрос, проведённый в 2002 г. фондом «Общественное мнение», показал, что «главным отличием современной молодёжи участники опроса считают её индивидуализм и прагматизм, пришедшие после упразднения идеологического воспитания на смену идеалам коллективизма» (Гвоздева, 2002). Тем не менее, имперсонал распространяется в русском по-прежнему (аналогичная ситуация наблюдается и в украинском: сфера употребления имперсонала расширяется, хотя социологи говорят об индивидуализации украинцев (cp. Додонов, 1998)).

Всё чаще употребляются фразы типа «человек человеку волк», “homo homini lupus est”, «выживает сильнейший», «каждый за себя»: в мегакорпусе в общей сложности 20 употреблений в классике, 26 - в советской литературе, 73 - в постсоветской, 30 - в переводах. То же касается фраз «это твои проблемы», «это ваши проблемы», «это не мои проблемы»: соотношение по корпусам составило 0 : 3 : 74 : 9 (мегакорпус). Одновременно из речи исчезают коллективистские понятия, имеющие отношение к сочувствию, состраданию, сопереживанию. Так, слова «жалостливый», «жалко», «жаль», «жалость», «сжалиться» встречаются в русской классике 3 652 раза, в советской литера- туре - 4 042, в постсоветской - 3 161 (в среднем - 3 618), в английской литературе в среднем - 2 475, в немецкой - 2 268, во французской - 2 695. О чуждости англичанам понятия «жалость» в русском смысле, а также о низкой частотности соответствующего слова (pity) говорит и А. Вежбицкая[113].

Во первой главе приводились данные М. Хаспельмата по распространённости имперсонала в различных европейских языках. Если наложить на его шкалу безличности шкалу индивидуализма Хофстеде (табл. 22), мы увидим, что никакой корреляции нет, то есть в языках стран с высоким уровнем индивидуализма вполне может быть распространён имперсонал и наоборот. Данные приводятся только по тем языкам, по которым есть показатели уровня индивидуализма Г. Хофстеде (Hofstede, 2007 b).

Таблица 22

Корреляция между частотностью имперсонала (по М. Хаспельмату)               и уровнем индивидуализма (по Г. Хофстеде)

Данные по уровню индивидуализма исландцев мы взяли из другого источника (Lemone, 2005), так как Хофстеде ничего об исландцах не говорит. В статье «Имперсонал в немецком, русском и английском: квантитативный подход» мы показали, что частота безличных конструкций в текстах австрийских и немецких (ФРГ) авторов одинакова, хотя австрийцы по шкале Хофстеде значительно менее индивидуалистичны (Зарецкий, 2007 а).

Подведём итоги. Хотя предположение, что безличные конструкции как-то связаны с коллективизмом русского народа, поначалу кажется вполне приемлемым, однозначных доказательств этому нет. В изолирующем китайском безличные конструкции практически не встречаются, что вполне соответствует данным языковой типологии, но никак не вяжется с высказанным выше предположением о склонности коллективистских культур к имперсоналу. В русском языке имперсонал распространяется вопреки индивидуализации. В исландском он также сильно развит, хотя уровень индивидуализации в Исландии по шкале Хофстеде составляет 60 пунктов; в греческом безличных конструкций сравнительно мало, хотя уровень индивидуализации Греции ниже - 35 пунктов. Ярлыки типа «фатализм», «пассивизм» и «иррационализм» западные учёные приписывали и отчасти до сих пор приписывают всем народам, кроме современных западных. Атрибуция русским пассивного отношения к жизни и фатализма обусловлена разницей в понимании успеха на Западе и в России (индивидуальный успех vs. коллективный успех) - разницей, которую большинство западных авторов игнорирует.