Катя
Живописец написал бы ее портрет так: Катя стоит и улыбается, тонкие волосы растрепаны, будто ими шалит майский ветер, ситцевому платьицу приятно быть надетым на такую стройную девушку, позади нее между облаками — теплые лучи солнца сквозь лазурь, под ногами — что-нибудь вроде подорожника с одуванчиками, и самое важное — лицо: вопросительно приподнятые брови, уверенно вздернутый носик, сверкающие неугасаемой жизнью, мечтательные, умные, невинно-страстные глаза, свежий, чуть-чуть припухлый рот — лицо такое, что живописец, даже не закончив портрета, сам бы должен влюбиться в эту восемнадцатилетнюю девушку, если у него есть хоть капля здравого смысла.
Катя не любила ничего несправедливого, жестокого и бурного. Иной человек от одного пустого любопытства соскочит с трамвая, чтобы вмешаться в какой-нибудь скандал на улице.
Катя считала, что хорошо тогда, когда кругом дружелюбные люди, добрые, веселые, энергичные. От диких криков на улице у нее закатывалось сердце. Все злое было ни к чему в этой жизни.
К чему или ни к чему, но злые люди существовали, и много кругом совершалось тяжелого. Но Кате было восемнадцать лет, и она еще продолжала расти, поэтому и жизнь кругом нее также должна была расти, наливаться здоровьем и совершенствоваться. В это Катя верила, хоть режь ее на куски. Все тяжелое и темное должно было исчезнуть так же, как на московских улицах исчезали гнилые домишки и на месте их быстро вырастали громады или «комплексы». Когда Катя рано поутру пробегала Красной площадью по пути в школу, ничто бы не могло убедить ее в том, будто золотые стрелки часов на башне двигаются к худой жизни. Ничего подобного! Время вело стрелки часов к Катиному счастью.
Война обрушилась на человеческий гений. Нацистская душа вырвалась на свободу, чтобы досыта насладиться злом... Немцу- фашисту была, наконец, разрешена кровь, разрешено редкое для него удовольствие — убивать людей.
Настал богатый праздник фашистского пиршества: идти с засученными рукавами, жечь, взрывать, топтать, вонзать, глядеть на дымы по горизонту, на зарева, глядеть на лужи крови, на искаженные предсмертным ужасом лица человеческие... «Вперед! — кричали фашисты. — Хо, хо! Вот это — полноценная жизнь!»В это лето Катя окончила школу, но вместо университета пришлось служить. Война не пощадила ее семьи. Отец стал жаловаться на тошноту и слабость, в сентябре его отвезли в больницу, вскрыли живот, да и опять зашили. Через несколько дней он умер. У Катиной мамы стали трястись голова и руки. Брат Леонид ушел добровольцем с артиллерийским полком на фронт. Катя, как большинство московских девушек, добросовестно работала сначала в учреждении, потом на оборонном заводе. Когда немцы подходили к Москве, она копала вместе с другими траншеи и противотанковые рвы. Хотя одних фугасок да грохота зенитной артиллерии было достаточно, чтобы внушить ей вещественность войны, все же война не была для нее ощутимо-понятной, должно быть потому, что такое великое зло не помещалось в ее светлом сердце. Катя не могла ощутить ни миллионов смертей, ни возможности того, что делали фашисты, — истязания, насилия, убийства. Верила всему этому, но представить не могла.
Живописец теперь бы не стал, пожалуй, писать Катиного портрета. Она стала молчаливой, ходила, глядя под ноги, сдвинув брови, точно все время напряженно думая и пытаясь что-то понять. (497)
По А. Н. Толстому