§ 14. Карамзинская реформа слога.
Решающий перелом, разрыв с традицией художественного языка, для которого церковнославянский — если уже не господствующий, то еще очень влиятельный источник, и с традиционным научным и публицистическим, синтаксис которого явно отражает конструкции классической латыни, — связывается, как утверждали современники и как обоснованно утверждают позднейшие исследователи, с-деятельностью Н.
М. Карамзина[88].П. А. Вяземский в основном справедливо писал в 1823 г. («Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева»): «Кажется, что вопрос: кого должны мы утвердительно почесть основателями нынешней прозы и настоящего языка стихотворного? давно уже решен большинством голосов [имеются в виду Карамзин — относительно прозы и Дмитриев—относител>но стихотворного языка]. Язык Ломоносова в некотором отношении есть уже мертвый язык. Сумароков подвинул у нас ход и успехи словесности, но не языка... В некоторых из стихов и прозаических творений Фонвизина обнаруживается ум открытый и острый; и хотя он первый, может быть, угадал игривость и гибкость языка, но... слог его есть слог умного человека, но не писателя изящного... Все сии писатели и несколько других, здесь не упомянутых, более или менее обогащали постепенно наш язык новыми оборотами и новыми соображениями и расширяли его пределы; но со всем тем признаться должно, что и посредственнейшие из писателей нынешних (разумеется, и здесь найдутся исключения) пишут не языком Княжнина и Эмина, стоящих гораздо выше многих современников наших, если судить о даровании авторском, а не о превосходстве слога» (I, стр. 124—125).
В роли именно Карамзина как реформатора русской прозы не было сомнений и у Пушкина, и не сомневался он в том, что именно сделало эту реформу жизненной: «Однообразные и стеснительные формы, в кои отливал Ломоносов свои мысли, дают его прозе ход томительный и тяжелый. Эта схоластическая величавость, полуславянская, полулатинская, сделалась необходимостью; к счастию Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова»1.
Карамзинская реформа — сочетание, с одной стороны, сознательного отказа от многого, не оправдавшего себя в историческом опыте выработки нового литературного языка, с другой — талантливого показа, каким именно должен быть художественный и научно-публицистический язык, чтобы доходить до широкого читательского круга и удовлетворять требованиям легкости, приятности и ясности. Настоящих учителей слога, которые удовлетворяли бы его, подобно французским, английским и немецким писателям, Карамзин среди своих предшественников не нашел. Хотелось «писать чище и живее». И та и другая задача совпадали с установкой на приближение к разговорной речи, и Карамзин, учась грамматике из речи живого общения наиболее развитых представителей своего класса, а слогу — у лучших иностранных авторов, практически разрешил обе задачи. Важно при этом отметить, что они у него почти неизменно оставались также и в поле теоретического освещения[89]. [90] [91]
Сделанное Карамзиным в существенном сводилось:
К сознательному отрыву от церковнославян- щ и н ы, за которою им оставлялось ее настоящее, достаточно скромное место необходимого средства архаизации, из художественных мотивов допустимого однако только в умеренных дозах Ч
Свою позицию в этом вопросе с полной определенностью Карамзин высказал в известном ироническом замечании о переводе «Клариссы» Ричардсона и его образцах: «Г. Переводчик хотел здесь последовать моде, введенной в Русский слог голе- мыми претолковниками NN, иже отревают все, еже есть Русское, и блещаются блаженне сиянием славяномудрия» (1791 г.).
К отказу от образцов неживой речи, по выражению самого Карамзина — от «школярщины», которую он, впрочем, понимал не только как педантизм в области слога, искусственно воспитываемого отстающею от жизни школою, но и вообще как привязанность «к древностям и чужестранным вещам, не всякому известным».
К усвоению источников художественной речи, оправдавшей себя стилистическими достижения- м и. Сюда следует отнести влияния иностранных образцов на французском, немецком и английском языках и отчасти использованное умеренно и со вкусом знакомство с русской народной словесностью.
Первым Карамзин обязан значительной помощью (образцами) в разрешении взятой им на себя задачи писать непринужденно, ненадуто, не впадая в вульгарность, нерастянуто и не слишком коротко (линия, которую именно как удовлетворение ее потребностей в области слога оценила сложившаяся ко времени Карамзина «публика», широкий слой дворянства и некоторое количество выходцев из других классов). Влиянию народной словесности Карамзин обязан, в отличие от старославянской старины, средствами архаизации не напыщенной, не связанной с религиозно-мистическими настроениями, и рядом таких особенностей слога и в лексике и в синтаксисе, которые оказались пригодными для создания некоторой, впрочем, достаточно условной, «почвенности».К значительному сближению повествовательного слога с языком живого бытового рассказа.
«Недлинные, неутомительные» предложения «Бедной Лизы»2, [92] [93] 2
хотя в основном подобными владела уже народная повесть XVII—XVIII вв., для изысканного слога оказались тою «благородной простотою», которую надо было открыть, преодолев традицию тяжеловесной переводной литературы.
К словарному обогащению русского языка. В его время еще нельзя считать законченным также решение властно заявлявших о себе задач и в области художественного и в области публицистически-философского слога. Круг новых понятий продолжал еще в значительном числе поступать в молодую русскую литературу, и проблема словарных средств перевода или подражательной передачи оставалась не намного менее острою, чем была она для Ломоносова и Сумарокова. Избранный Карамзиным путь оказался наиболее практичным[94] [95]: он заимствовал, оставляя без перевода, иностранные слова, главным образом терминологического характера х, и общеевропейские «культурные» слова (Kul- turworter); интенсивно работал, если не находил соответствующих русских, в направлении создания новых кальк с иностранных образцов; к этому типу относятся введенные им (и его ближайшими последователями): склонность — фр. inclination, расстояние— фр.
distance, развлекать — фр. distraire, рассеянный— нем. zerstreut, влияние — фр. influence, утонченный — фр. raffine, трогательный — фр. touchant; создавал новые русские слова в духе многочисленных параллельных понятий, уже бывших в живом обращении его современников; таковы: будущность, общественность, оттенок, усовершенствовать, семейственный, огромность, влюбленность и др.,-среди которых, впрочем, оказалось некоторое число не привившихся или державшихся только недолго: настоящность, намосты («тротуары»), младенчественный; расширял смысл существующих: им употреблено, напр., впервые по отношению к поэзии слово образ2, положения в соответствии франц. situations в драме (что является' одновременно и калькой) и общие положения (dispositions generates) в законодательстве, выработанный (о слоге) и под.3Оценивая значение Карамзина в том положительном, что им создано, нельзя не признать его исключительно большой фигурой в истории русского литературного языка.
Карамзин применил на русской почве, своеобразно отобрав и переплавив, многочисленные приемы выращенного в иностранных * европейских литературах и проверенного в его качествах хорошего слога, который, при всем том, не требовал в подражании ему никакого серьезного отхода от синтагм (оборотов) русской хороше» же разговорной речи. Классовая идеология, отработавшая и утвердившая ряд особенностей этого слога в прогрессивных общественных группах Европы, еще не потрясенной мощными ударами революции, отталкивающихся от застывших форм искусства абсолютизма, но лишенная еще настоящей революционной устремленности, перекликалась с классовыми же требованиями, которые предъявлялись подобному слогу, выращиваемому на первых шагах подражательно среди более других прогрессивного, но еще достаточно осторожного в своих устремлениях слоя русского дворянства. Слог плавный и изящный, нравящийся, но не волнующий, в определенных жанрах трогающий, но не потрясающий, пригодный как орудие резонирования и мало отточенный как орудие ожесточенной идеологической борьбы, на известном этапе истории был отражением идеологии класса, еще не встревоженного в своих основах, в общем еще спокойно пользующегося результатами своего господства.
При всем том, однако,' источники русской речи прославленных мастеров XIX в., как ни много обязаны Карамзину старшие из них (Жуковский, Батюшков, Пушкин и т. д.), существенно отличаются от источников Карамзина, и установки их языка далеко отходят от тех, какими руководился он. Карамзинская установка на «приятность» (которая дольше всего держится у Жуковского) и эстетические устремления Батюшкова и Пушкина в их стихах, а в особенности в прозе, заметно отличны. В прозе Карамзин слишком заботится о напевности своей речи, о ритмическом расположении частей фразы, не чувствуя, в какой мере эта напевность и ритмичность требуют своих жертв — преобладания риторических средств над естественной синтаксической структурой— и, что еще более важно, меньшего внимания к содержанию, нежели к его оформлению. Напевный слог по самой своей природе убаюкивает мысль, даже яркую и сильную, заслоняя иногда очень важные ее части и стороны, выдвигая по требованиям ритма многое бессодержательное или, по крайней мере, малосущественное. Слог прозы Карамзина в одних жанрах не имеет, в других — снижает напыщенность ломоносовского слога, но ни теоретическое признание эстетичной простоты, ни, тем менее, практическое ее осуществление не принадлежат еще к его достижениям. Гораздо больше может нравиться и сейчас стихотворный язык Карамзина, где требования ритмичности принадлежат самой природе формы и где элементы риторичности в стиле соответствуют искусственному характеру содержания и вытекающим из цего требованиям его оформления. Но не одна напевность и риторичность карамзинской прозы, как форма, теснейшим образом
связанная с несоответствием самого содержания и сопровождающих его эмоций, отличает эту прозу от достижений позднейших мастеров. Отдавая должное Карамзину в том, «что он приблизил литературу к обществу, как приблизил и язык литературы к живой общественной речи и сообщил ему известное изящество», А. Н. Пыпин вместе с тем справедливо констатирует:, «но его влияние как сентиментального писателя было непродолжительно; для ближайшего поколения повести Карамзина стали только историческим воспоминанием, как самый язык в сущности скоро устарел и в следующем литературном поколении считался уже манерным».
Карамзин по всем своим установкам и в содержании и в форме был писателем определенно .классовым, служившим своему классу и работавшим в духе его потребности перенять литературный язык художественный и публицистический к себе, как свой не только по идеологической направленности, но и по форме. Карамзин удовлетворил эту потребность, но не обеспечил дальнейших путей развития языка, не предусмотрев и не почувствовав, что он в силу давления на него новых элементов самого читающего и пишущего «общества» не останется дальше только дворянским и что разговорный диалект дворянства, да еще очень подчищаемый, приглаживаемый, лишен настоящих источников развития, что он быстро исчерпается, особенно в десятилетия усиленного культивирования в дворянстве французского языка, если не обратиться к источникам народной, не песенно- или сказочно-народной, а разговорной речи центра России. Разрешить эту задачу обогащения прежде всего художественного языка и особенно языка прозы элементами народной лексики и синтаксиса, демократизировать литературный, язык, сделав его средством выражения динамики разнообразнейших понятий и эмоций на живой основе, выпало уже на долю литературных внуков Карамзина. Еще для Пушкина такой язык — задача, и если даже, что было б справедливо, признать, что он, говоря об этой задаче, слишком скромно расценивает свою роль в ее практическом разрешении,— то всё-таки он прав, подчеркивая остроту ее для своего времени.Важно отметить при этом, что Пушкин не был жертвой ошибки, дань которой отдал в свое время специально интересовавшийся языком В. И. Даль, — будто сближение с «простонародным» языком есть именно то, что требуется для создания письменной художественной прозы[96].
Пушкин с характерной для него ясностью различал, что диалекты— диалектами, а язык книги — совсем другое и что сближение с народным языком есть, конечно, сближение слога писателя с языком действительного, в самой жизни происходящего общения господствующего класса внутри себя и с другими классами, что дело идет не о слоге определенных, хотя бы и «народных» жанров, а о словаре и синтаксисе, которые вообще могут служить средством «простой», естественной передачи любого нового содержания. «Сказка — сказкой, — писал он Далю в 1832 г.,— а язык наш — сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать? Надо бы сделать, так, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке. Да нет, трудно, нельзя еще». Как показала проза Пушкина, к 30-м годам XIX века это было уже «возможно», но пока еще под пером только первостепенного мастера. Вопрос о том, как эту задачу разрешали дальше, — одна из основных тем развития русского литературного языка в XIX и XX вв.
II.