Имперсонал как наследие дономинативного стро

Об индоевропейском происхождении некоторых безличных конструкций было написано достаточно много, нам же остаётся только подвести итог. Установить что-либо с абсолютной точностью в этом вопросе не представляется возможным уже потому, что никаких записей на индоевропейском языке не существует, а сам он является лишь реконструкцией.

«Безличные конструкции, сохранившиеся только в трёх германских языках (исландском, фарерском и немецком), являются наследием индоевропейского» (BarQdal, 2006 a).

«Индоевропейские языки по своей типологии относятся к языкам номинативного строя, то есть к языкам, в которых подлежащее имеет форму именительного падежа независимо от того, выражено ли сказуемое переходным или непереходным глаголом. В этих языках существует только согласование подлежащего со сказуемым в числе и управление дополнения сказуемым. И тем не менее в отдельных индоевропейских языках ещё до сих пор сохраняются следы иной типологии членов предложения. Так, в русском, немецком, французском и отчасти английском языках можно обнаружить следы так называемой дативной конструкции, унаследованной, видимо, от далёкого индоевропейского предка, когда носитель действия или состояния принимает форму дательного падежа.

«Однако, наряду с этим строем предложения [номинативным - Е.З.], в индоевропейских языках имеется другой тип синтаксической структуры, менее распространённый, но представленный всеми языками, как древними, так и новыми; в одних индоевропейских языках он постепенно вытесняется в связи с распространением универсальной схемы предложения, в других продолжает существовать как равноправный член современной языковой системы. Речь идёт о конструкциях с дательным-винительным лица типа русск. «мне не спалось сегодня», лат. pudet me "мне стыдно", placet mihi "мне нравится", др.-исл. ugger mik "мне страшно", lyster mik "мне хочется", др.-англ. me (mec) hriewd "я раскаиваюсь".

Рассматриваемый оборот отнюдь не представлен только единичными случаями. Он появляется весьма часто при глаголах аффекта, приименном сказуемом, специально при категории состояния и при пассивных причастиях и может трактоваться как своеобразная форма предложения состояния. Характерным для этих конструкций является объектное оформление лица, носителя признака, и отсутствие обычного согласования с ним сказуемого, причем объектное оформление лица зависит от семантики глагола, а оба они зависят от содержания всего высказывания в целом.

«Безличные предложения восходят к индоевропейским диалектам и засвидетельствованы в самых древних памятниках славянской письменности. С формальной точки зрения - это конструкции, в которых не согласованный ни с чем предикат сочетается с именным членом в косвенном падеже, характерном для данной разновидности безличного предложения. Это конструкции бесподлежащные: именительный падеж в них отсутствует и не может быть восстановлен ни из контекста, ни из ситуации» (Г иро-Вебер, 2001, с. 66).

«На основе структурных закономерностей и совпадении значений, которые несут эти [безличные - Е.З.] глаголы, можно высказать предположение, что мы имеем дело с конструкциями, унаследованными из индоевропейского праязыка» (Bauer, 2000, р. 97).

Согласно первой цитате, индоевропейские безличные конструкции среди германских языков сохранились только в немецком, исландском и фарерском (в статье речь шла о безличных конструкциях с «реальным субъектом» в дативе, аккузативе и генитиве, то есть соответствующих рус.

Во второй цитате количество безличных конструкций ставится в зависимость от степени номинативности языка, что соответствует наиболее распространённой точке зрения на продуктивность обезличивания в советском языкознании; ср.: «Несомненно, что продуктивность обезличивания находится в отношении обратной корреляции со степенью номинативно- сти языка... и представляет собой существенную характеристику языка в рамках контенсивной типологии» (Зеленецкий, 2004, с. 174); мы бы не рискнули назвать данную точку зрения доминирующей и в постсоветском языкознании из-за распространившихся после 1991 г. этнолингвистических теорий. Степень номинативности определяется уровнем аналитизации, от которой, среди прочего, зависит и возможность отличать субъект от объекта (ср. Саша помогает Маше, Маше помогает Саша vs. Alex helps Maria, Maria helps Alex; Мне хочется vs. *(To) me wants it / It wants (to) me?). Без этой дифференциации невозможны и многие безличные конструкции, унаследованные от индоевропейского языка, если в их структуру входит топикализация объекта (а такие составляют большинство). Потому в результате аналитизации безличные конструкции в индоевропейских языках неизменно уступают место личным конструкциям: швед. Mik drnmer gt; Jag drommer (Мне снится) (Bar6dal, 2001, р. 15), фар. Meg droymdi ein so saran dreym (Мне снился такой ужасный сон) gt; Eg droymdi ein ringan dreym (Мне снился плохой сон); нем. Mich andet (Уменя предчувствие) gt; Ich ahne, англ. Me nedeth (Мне надо) gt; I need (Eythorsson, 2000, р. 36-37, 40), англ. Me is best (Мне бы лучше) gt; I had best (Visser, 1969. Vol. 1, р. 34), исл. Mig langar ad fara (Мне хочется идти) gt; Eg langa ad fara; Batinn rak a land (Лодку отнесло к берегу) gt; Baturinn rak a land; Batinn braut і spon (Лодку разбило на куски) gt; Baturinn braut і spon (Andrews, 2001, р.

S.              184), д.-англ. Me lopep (Я не люблю) gt; I lope (Bauer, 2000, р. 133), д.-швед. Mik angrar дословно (Мне сожалеется) gt; швед. Jag angrar (Я сожалею) (“The Nordic Languages”, 2002, р. 195).

Мы оставляем в стороне относительно немногочисленные работы, в которых существование индоевропейского языка ставится под сомнение. В этом контексте можно вспомнить, например, о соответствующих выводах

Жирмунского: «Однако, отвергая понятие [индоевропейского - Е.З.] "пра- народа", мы должны тем самым отвергнуть и понятие "праязыка", которое вместе с материальным (этническим) носителем языкового единства лишается всякой исторической базы и тем самым всякого права на существование» (Жирмунский, 1940, с. 32). Похожие мысли можно найти у Н.С. Трубецкого в статье «Мысли об индоевропейской проблеме»: «Предполагают, что в какие-то чрезвычайно отдалённые времена существовал один- единственный индоевропейский язык, так называемый индоевропейский праязык, из которого будто бы развились все исторически засвидетельствованные индоевропейские языки. Предположение это противоречит тому факту, что, насколько мы можем проникнуть в глубь веков, мы всегда находим в древности множество индоевропейских языков. Правда, предположение о едином индоевропейском языке нельзя признать совсем невозможным. Однако оно отнюдь не является безусловно необходимым, и без него прекрасно можно обойтись. Понятие "языкового семейства" отнюдь не предполагает общего происхождения ряда языков от одного и того же праязыка» (Трубецкой, 1987).

Как отмечает Н. Вален, наиболее древними безличными конструкциями являются «метеорологические»: санс. Varsati, греч. vsi, лат. Pluit, гот. Rigneip (Идёт дождь); причём, как видно по их форме, формальное подлежащее типа английского it поначалу отсутствовало (его возникновение он связывает с принципом аналогии, когда местоимение «оно», использовавшееся в сложных предложениях в анафорической функции, полностью потеряло референта и заполнило собою пустующее место субъекта) (Wahlen, 1925, р. 8-9, 14; cp. Hirt, 1937. Bd. 7, S. 9). Как полагал К. Бругман, вслед за «метеорологическими» конструкциями появились конструкции «телесных или душевных желаний или состояний» (Brugmann, 1925, S. 24-25). А.А. Шахматов, напротив, утверждал, что безличные формы глагола употреблялись в индоевропейском языке для выражения физических и нравственных переживаний, но не для обозначения явлений природы; «правда, в греч. языке такие обороты совсем неизвестны, в древнеиндийском они редки и сомнительны, но согласные показания латинск., германск., литовск. и славянск. языков убеждают в исконности этих оборотов и в наличности их в и-е языке» (цит. по: Галкина-Федорук, 1958, с. 86). У. Леман полагал, что «метеорологические» глаголы типа лат. Fulget (Сверкает молния), Tonat (Гремит гром), как и «психологические» глаголы типа лат. Pudet me (Мне стыдно), являются пережитками активного строя доиндоевропейского языка, а именно типичным для таких языков классом неволитивных глаголов, употребляющихся обычно в 3 л. ед. ч. без субъекта (Lehmann, 2002, р. 55). Леман подтверждает предположение Бругмана о первичности «метеорологических» глаголов по сравнению с глаголами психического и физического состояния, аргументируя это этимологической схожестью первых и значительным этимологическим расхождением вторых; ср. и.-е. *sneygwh-ti (Снежит) gt; греч. Vsipei, лит. Snega, лат. Nivit, д.-в.-нем. Sniwit, д.-ирл. Snigid (в данном случае со сменой значения на Дождит); глаголы психического и физического состояния типа гот. Mik huggreip(дословно: Меня голодит) таких эквивалентов обычно не имеют (Lehmann, 1991, р. 33-34). Помимо этих групп, Леман относит к индоевропейскому и модальные безличные конструкции типа лат. Decet (Подобает), греч. Леї (Надо).

А.Ф. Лосев считает «метеорологические» конструкции отражением древнего типа мышления, запечатлённого в индоевропейском и доиндоев- ропейском языке. Как он полагает, эволюция языковых типов идёт от инкорпорированного, прономинального, посессивного и эргативного строя к номинативному, в наибольшей мере отражающему научный подход к действительности и обладающему наибольшей степенью абстрактности: «Благодаря этому полному исключению слепой и безотчетной чувственности из сферы номинативного субъекта возникает ещё одно его замечательное свойство, которым он резко отличается от всех предыдущих грамматических строев. В предыдущем мы уже не раз замечали, что рассматриваемые нами типы предложений были бессильны исключать слепую чувственность целиком, что и заставляло их в значительной степени содержать в себе элементы чувственных ощущений и восприятий. Не только субъекты доэргативных типов предложения, но даже и эргативный субъект по самому своему смыслу содержал указание на некий слепой и неименуемый субъект, находящийся вне самого предложения и орудующий эргативным субъектом как своим инструментом. Это делало решительно все деноминативные предложения, собственно говоря, безличными предложениями. [...] Исключение всякой слепой и неименуемой чувственности из номинативного субъекта, полное и всецелое отражение чувственности в мышлении, превращение субъекта в предельную обобщенность чувственного восприятия и максимальное достижение абстрагирующей мысли приводят к тому, что номинативное предложение впервые во всей истории мышления и языка перестает быть безличным предложением, впервые становится предложением, в котором субъект целиком отражен в мышлении так, что в нем ничего не оставлено слепо-чувственного, животно-инстинктивного и недифференцированного. Правда, номинативные языки содержат в себе и так называемые безличные предложения. Но эти предложения представляют собой сравнительно небольшую группу, и они вполне приспособились к номинативному строю и морфологически, и синтаксически. Кроме того, это, конечно, рудимент древнего безличия, потерявший здесь всё своё мифологическое и вообще идеологическое значение. Победа "личного" предложения в номинативном строе колоссальна и несравнима с ничтожными остатками древнего безличного предложения» (Лосев, 1982).

Критика такого подхода будет подробно рассмотрена ниже, здесь же ограничимся замечанием, что нет никаких оснований полагать, что решительно все предложения индоевропейского или даже доиндоевропейского языка были безличными. Сфера безличности ограничивалась преимущественно семантикой неволитивных, неконтролируемых, спонтанных, вынужденных действий и состояний, как и в других языках мира с более или менее развитой падежной системой и/или деноминативного строя.

Помимо Лосева, ещё несколько советских авторов занимались вопросами стадиального деления языковых типов, причём эргативный строй в их реконструкциях развития индоевропейского неизменно определялся как предшествующий номинативному, поскольку «случаи формирования выдержанной эргативной типологии предложения из номинативной в настоящее время неизвестны»; то же касается и активного строя (Климов, 1973 a, с. 200; cp. Тронский, 1967, с. 91; Панфилов, 2002; Климов, 1983, с. 173; “Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 1422; Lehmann, 2002, р. 27). Относительно индоарийских языков, которые другие авторы приводят в качестве эталонных примеров развития эргативности на основе номинативного строя, Г.А. Климов полагает, что сфера употребления эргативных конструкций в них не расширяется, а, напротив, сужается (Климов, 1981, с. 90; cp. Drinka, 1999, р. 478; Comrie, 1983, р. 118).

Впрочем, более поздние исследования показали, что однозначной закономерности развития языковых типов всё-таки нет, то есть номинативные языки так же могут стать деноминативными, как и наоборот (Dixon, 1994, р. 182). Т.В. Гамкрелидзе полагает, что активный язык может превратиться в номинативный или эргативный, но не наоборот; номинативный язык может стать эргативным, а эргативный - номинативным (Gamkrelidze, 1994, р. 33). Подробное описание теорий стадиальности можно найти у Г.А. Климова (Климов, 1981, с. 81-105), о довоенных теориях подробно говорится в статье А.П. Рифтина «Основные принципы построения теории стадий в языке» (Рифтин, 1946). Здесь же будет представлен только краткий обзор.

В частности, И.И. Мещанинов различал следующие стадии развития индоевропейского праязыка: аморфная (= изолирующая в современной типологии), посессивная, эргативная и номинативная (Мещанинов, 1947, с. 174; Панфилов, 2002); после различных изменений и доработок теории он пришёл к другой последовательности: посессивная gt; эргативная gt; номинативная (Климов, 1981, с. 85). Посессивный строй здесь описываться не будет, так как современные лингвисты его больше не выделяют, а соответствующие языки теперь причисляются к эргативным (Климов, 1983, с. 135). С.Д. Кацнельсон различал стадию слова-предложения (с тотемическим мышлением), эргативную (с мифологическим мышлением) и номинативную стадии. Г.П. Мельников отмечает, что среди языков, которые ранее относили к числу эргативных, есть немало таких, разбиение имён на классы в которых обусловлено потребностью подчеркнуть в семантике прежде всего «активность» или «неактив- ность»; их теперь выделяют в особый класс активных языков. Остаётся, однако, неясным, какой статус следует присвоить языкам активного строя на стадиальной шкале: предшествуют ли они эргативным языкам или же следуют за ними перед номинативными (Мельников, 2000). Ю.С. Степанов в книге «Индоевропейское предложение» исходит из того, что активный строй предшествовал эргативному (Степанов, 1989, с. 11). Некоторые авторы приравнивали активный строй к раннеэргативному или считали его подтипом эргативного (cp. Климов, 1977, с. 35, 42; Панфилов, 2002), а Г.А. Климов полагал, что активный строй мог непосредственно перейти в номинативный без стадии эргативного (Климов, 1977, с. 25). Т.В. Гамкрелидзе исходит из предположения, что ранний индоевропейский был активным, поздний - типичным номинативным, но с явными следами активного строя (Gamkrelidze, 1994, p. 34). Сейчас активные и эргативные языки как один тип уже практически не рассматривают (Wichmann, 2008). Г.А. Климов выделял в работах 1970-х гг. также нейтральный строй[10], но в книге «Принципы контенсивной типологии» поставил его под сомнение: «В силу по существу полной контенсивно- типологической неизученности представителей нейтрального строя сама правомерность постулации последнего вызывает серьёзные сомнения» (Климов, 1983, с. 87). А. Эрхарт предполагал существование в доиндоевропейском так называемой классной системы типа тех, которые встречаются в языках банту: все существительные в таких языках делятся не на две категории, как в активных, а на множество категорий типа «люди», «собирательные существительные», «орудия», «привычки» и т.д., каждый класс отделяется от остальных морфологически (Lehmann, 2002, р. 167). Возможность существования классных языков в контенсивной типологии допускалась и у Климова, но не была разработана им детально; по его мнению, классные языки должны предшествовать активным. Найти следы классного строя в индоевропейских языках сейчас практически невозможно (Lehmann, 2002, р. 168), работу в этом направлении ведут А. Эрхарт и Дж. Фридман (Lehmann, 2002, р. 140).

Наиболее убедительной нам представляется теория об остатках активного (а не эргативного) строя в индоевропейских языках; эргативность индоарийской ветви возникла, очевидно, сравнительно поздно под влиянием тибето- бирманских языков, то есть не является наследием общего предка (cp. Bauer, 2000, р. 54-55; Gamkrelidze, 1994, р. 30). Первым предположение об активном строе индоевропейского высказал Г.А. Климов, впоследствии соответствующие теоретические основы были разработаны Т.В. Гамкрелидзе, В.В. Ивановым и У. Леманом (Drinka, 1999, р. 469). Как пишет Б. Дринка в обзорной статье, за последние десятилетия данный вопрос многократно обсуждался в лингвистической литературе, но опровергнуть теорию Климова так никому и не удалось (Drinka, 1999, р. 470). Под сомнение были поставлены только отдельные положения теории, которые можно расценивать как второстепенные. Например, Г.А. Климов указывал на тот факт, что в индоевропейском, как и в большинстве активных языков, наиболее распространённым порядком слов был SOV. Американской исследовательнице Дж. Николс удалось, как она полагает, показать, что порядок слов в большей мере коррелирует с head / dependent marking (Drinka, 1999, р. 471). Под head marking подразумевается такое построение фразы, где её основная составная часть несёт информацию о дополнительных (например, глагол - о форме дополнения и подлежащего); под dependent marking - наоборот (например, субъект и/или объект - о глаголе, артикль - о существительном). В индоевропейском, как и в языках активного строя подтипа Fluid-S, фразы строились по принципу маркировки второстепенных членов, то есть dependent marking (Drinka, 1999, р. 472).

По способности выражать субъектно-объектные отношения Г.А. Климов распределил языковые типы следующим образом: (классный ?) lt; активный lt; эргативный lt; номинативный (Klimov, 1979, р. 327; cp. Bauer, 2000, р. 5759). С.Д. Кацнельсон в терминологии советского языкознания довоенного времени писал, что «выделение объективного и субъективного в первобытном сознании составляет идеологическую сущность перехода от дономина- тивного [= классного, эргативного или активного - Е.З.] строя предложения к номинативному» (цит. по: Климов, 1981, с. 95). Примерно в том же духе высказывалась М.М. Гухман: «Лишь с переоформлением активного и пассивного падежа [= характеристики активного строя - Е.З.] независимо от категории глагола в именительный, падеж субъекта, и винительный, падеж объекта, субъектно-объектные отношения становятся центральными в системе склонения... Выделение же именительного падежа как универсального падежа субъекта теснейшим образом связано с залоговой дифференциацией глагола» (цит. по: Климов, 1981, с. 95).

В деноминативных языках номинатив не является тем универсальным падежом субъекта, о котором говорит M.M. Гухман, поэтому вполне логично ожидать в номинативных языках с пережитками активного строя некоторое количество неноминативных субъектов (аккузативных и т.д.), что мы и наблюдаем почти во всех индоевропейских языках - большинство безличных конструкций требуют либо дативных, либо аккузативных, либо генитивных субъектов, присутствующих эксплицитно или имплицитно.

Таблица 1 проиллюстрирует разницу между языками активного, эргативного и номинативного строя.

Таблица 1

Активный, эргативный и номинативный строй в сравнении:               падежное              оформление              объекта              и              субъекта

В различных источниках названия падежей сильно отличаются друг от друга. Следует также указать на то обстоятельство, что в таблице приводятся только самые обобщённые данные без учёта специфики каждого языка. Например, в эргативном чукотском языке для обозначения как подлежащего переходного глагола, так и косвенного дополнения используется творительный падеж, а объект действия стоит в абсолютном падеже (вообще подлежащее при переходном глаголе в эргативных языках обычно стоит в одном из косвенных падежей: местном, родительном, активном) (Мещанинов, 1984, с. 8, 27). В аварском подлежащее стоит в творительном падеже при переходном глаголе, в местном - при глаголе восприятия, в дательном - при глаголе чувственного ощущения, в родительном - при глаголе «быть» и в абсолютном - при непереходном действии (Мещанинов, 1984, с. 34). В удинском языке Азербайджана при глаголе «иметь» употребляется родительный падеж субъекта, при глаголах «слышать», «знать», «быть в состоянии», «хотеть», «любить», «бояться», «стыдиться» - дательный, при большинстве переходных - инструментальный (или эргативный), при глаголах состояния и действия, не переходящего на объект, - абсолютный (Мещанинов, 1940, с. 185). Чаще всего эргативный падеж можно сравнить с русским творительным (Сидоров, Ильинская, 1949, с. 348). В последующих главах мы неоднократно будем рассматривать примеры из различных эргативных языков.

Нельзя также не отметить, что разграничение активных и эргативных языков остаётся недостаточным: даже в отношении самых известных и документированных деноминативных языков типа грузинского и баскского учёные по сей день не пришли к однозначному мнению, к какому именно типу они относятся. Из-за этого примеры пришлось разделить следующим образом: если автор не признаёт существования активных языков, но отмечает, что тот или иной пример был взят из языка, который другие считают активным, мы приводили этот пример в разделе об активных языках; если автор однозначно утверждает, что речь идёт о примере из эргативного языка, мы приводили его в разделе об эргативных языках.

Следующая пояснительная формула, демонстрирующая разницу между номинативными, эргативными и активными конструкциями, взята из статьи Р. Штемпеля “Die Aussage des Wortschatzes zum Typus des Fruhindo- germanischen” (Stempel, 1998, S. 171):

• номинативные языки: агенс (при глаголах типа «убивать») = субъект (при глаголах типа «идти») = субъект (при глаголах типа «лежать», «знать») Ф пациенс (при глаголах типа «убивать»);
• эргативные языки: агенс (при глаголах типа «убивать») Ф субъект (при глаголах типа «идти») = субъект (при глаголах типа «лежать», «знать») = пациенс (при глаголах типа «убивать»);

• активные языки: агенс (при глаголах типа «убивать») = субъект (при глаголах типа «идти») ф субъект (при глаголах типа «лежать», «знать») = пациенс (при глаголах типа «убивать»).

Р. Штемпель полагает, что индоевропейский был языком активного типа (Stempel, 1998, S. 169).

Мысль о дономинативном строе индоевропейского языка и/или его предшественника за последние десятилетия достаточно широко распространилась в среде отечественных и зарубежных учёных.

«К языкам номинативного строя относятся в основном индоевропейские языки. Однако многие лингвисты уверены, что эргативный языковой тип предшествовал номинативному. "Эргативная конструкция рассматривается... как стадиально более древняя, [...] а переход от эргативного строя к номинативному увязывается с процессом развития мышления, отражённым в последовательных "стадиях" развития языка" [В.М. Жирмунский - Е.З.]. Мы же можем убедиться, что детское сознание, как и мифологическое, строит свои высказывания по эргативному типу. Ибо, скажем, присущее детской речи неоформленное синкретическое сцепление отдельных предметов, нечёткая закреплённость за словом определённых значений характерно для языков эргативного строя...» (Мельникова, 2002, с. 54; cp. Мельникова, 2003, с. 259).

«Исследования, проводимые в русле "нового учения о языке", позволили доказать, что в современных номинативных языках удаётся вскрыть реликты предшествующих стадий, и к настоящему времени накоплено много новых данных, подтверждающих эргативные истоки строя современных номинативных языков» (Мельников, 2000).

“Indo-European belonged to the (B) main type of sentence structure [(B) main type: active type marking all subjects, ergative type marking the subject of transitive predicates - Е.З.]. Its development from an active or active-ergative type to a nominative one can be correlated with a similar development in other languages generalised by typology” (Dezso, 1980, р. 25).

«Существует ряд свидетельств, подтверждающих, что индоевропейский язык принадлежал к языкам эргативного, а ещё раньше - активного строя, но не к языкам номинативного строя» (Schmidt, 1980, S. 102).

«Реконструкция индоевропейского в качестве языка эргативного или активного строя связана с исследованием вопроса маркировки у форм номинатива мужского и женского рода и отсутствия маркировки у форм среднего рода» (Meier-Brugger, 2002, S. 280).

“Weiterhin besitzen die alten idg. [= indogermanischen - Е.З.] Sprachen und damit das aus ihren durch auBere Rekonstruktion gewonnene G-idg. [= Gemein-Indogermanische - Е.З.] eine "Akkusativ-Konstruktion", d.h. nach K. Heger, Aktanten in Pradikativfunktion ne- ben solchen in Causalfunktion, abgekurzt P (C), stehen im Akk.[usativ - Е.З.], alle anderen in Pradikativ- oder Causalfunktion im Nominativ. Das Suffix -s des Nom.[inativs - Е.З.] der Utra und die Identitat des Nom. und Akk. der Neutra (meist Suffix 0) lassen jedoch auf eine altere "Ergativ-Konstruktion" schlieBen, d.h. Aktanten in Causalfunktion neben solchen in Pradikativfunktion, abgekurzt C (P), stehen im Ergativ (Suffix -s), alle anderen Aktanten in Pradikativ- oder Causalfunktion stehen im Nom. (Suffix 0). [T.V. - Е.З.] Gamkrelidze schlieBt dagegen auf eine altere "Aktivkonstruktion", d.h. alle Aktanten in Pradikativfunktion stehen im Akk., alle in Causalfunktion im Erg.[ativ - Е.З.], einen Nom. gibt es bei dieser Konstruktion nicht” (Schmidt-Brandt, 1998, S. 231).

«Для древнего состояния языка-источника индоевропейского языка (было бы неосторожно относить следующую ниже картину непременно к индоевропейскому праязыку) были, видимо, характерны след. черты: в морфологии - гетероклитическое склонение, совмещающее в одной парадигме разные типы склонения, вероятное наличие эргативного ("активного") падежа, признаваемое многими исследователями, [...] противопоставление одушевленного и неодушевленного классов, давших впоследствии начало трехродовой (через двухродовую) системе...» («Лингвистический энциклопедический словарь», 1990).

«...сами безличные глаголы представляют собой наследие индоевропейского языка. Более того, как недавно было установлено, безличные глаголы являются остатками языковой системы, которая была характерна для индоевропейского на самой ранней стадии... На основе свидетельств из области лексики, морфологии и синтаксиса индоевропеисты пришли к выводу, что праязык был изначально не номинативным, а, вероятно, активным. Под лексическими и грамматическими данными подразумевается отсутствие переходности как грамматической характеристики, отражающей первоначальное деление по активности / инактивности, а также другие особенности, которые можно обычно найти в активных языках. [...] [Из частей речи в индоевропейском - Е.З.] доминируют существительные, глаголы и частицы. Прилагательные, функции которых выполняют стативные глаголы, не играют большой роли. С другой стороны, широко распространены безличные глаголы» (Bauer, 1999, р. 591-592).

«Новейшие исследования в области эргативной конструкции C.C. Uhlenbeck’a, H. Schuchardt’a и других за рубежом, у нас в Союзе Н.Я. Марра и И.И. Мещанинова позволили предположить, что появлению номинативного строя предложения в индоевропейских языках предшествовал эргативный строй. Таким образом, вчерне наметились по меньшей мере три стадии в развитии предложения: стадия эргативного строя, древний тип номинативного строя и вырастающее из него предложение современного типа» (Кацнельсон, 1936, с. 7).

«Наконец, если прав [Кристиан Корнелиус - Е.З.] Уленбек и некоторые другие лингвисты, противопоставление именительного падежа винительному, свойственное всем исторически засвидетельствованным индоевропейским языкам (совпадающим в этом отношении с языками урало-алтайскими), развилось сравнительно поздно, и в наиболее древний период своего развития индоевропейские языки применяли эргативную конструкцию, подобно современным севернокавказским языкам (а также языку баскскому и некоторым вымершим языкам Малой Азии)» (Трубецкой, 1987).

Те учёные, которые не упоминают терминов «эргативный» и «активный» (язык), всё же признают, что безличные конструкции нарушают принципы номинативного строя. Так, А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов писали в 1983 г., что «и в немецком, и в русском языках отмечаются отдельные отклонения от номинативного строя типа немецкого mir ist angst und bange [мне страшно - Е.З.], mich schwindelt [у меня кружится голова - Е.З.] или русского мне страшно, мне хочется, ветром снесло с неё платок» (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 12). Р. Мразек постулирует наличие деноминативного строя предложения в славянских языках, особенно в русском по сравнению с английским, поскольку именно в русском безличные конструкции с нестандартным оформлением субъекта встречаются чаще, чем в других сравниваемых автором языках (Мразек, 1990, с. 25). Под деноминативными компонентами Мразек понимает безличные конструкции типа рус. Его там нет, Куда нам обратиться?, Тебе нужно подождать, Крышу снесло ветром (Мразек, 1990, с. 30).

Б. Бауэр резюмирует дискуссию последних полутора веков о безличных конструкциях в индоевропейском следующим образом (Bauer, 1999, р. 593). Безличные глаголы были найдены во всех индоевропейских языках, хотя распределены они неравномерно (особенно много в латыни, мало в английском). Все они употребляются в форме 3 л. ед. ч., которая может выражаться флексией или псевдосубъектом типа англ. it. Псевдосубъектом местоимение it называется потому, что не имеет денотата. В безличных конструкциях оно появилось значительно позже, чем в личных, то есть его ввели по аналогии для заполнения места подлежащего при становлении жёсткого порядка слов. Это местоимение выполняет чисто синтаксическую функцию (подробнее см. ниже). Безличные конструкции индоевропейского Б. Бауэр делит на три основные группы:

1. «метеорологические»: греч. Yei, лат. Pluit, итал. Piove, гот. Rigneip, ср.-в.-нем. E0 regnet (Дождит); греч. Хещафеї, санс. Vati, нем. Es weht (Дует [ветер]);
2. эмоциональные и физические состояния, восприятие: лат. Me pudet (Мне стыдно), д.-в.-нем. Mih slaferot (Меня клонит ко сну);
3. модальные значения (возможность, необходимость и т.д.): греч. Аєї ре (Я должен), лат. Mihi licet (Мне можно), рус. Подобает (Bauer, 1999, р. 594).

Наиболее устойчивыми оказались «метеорологические» глаголы. Во второй и третьей группе субъекты неизменно стоят в неканоническом падеже подлежащего (датив, аккузатив и т.д.), соответственно, именно они должны исчезнуть в процессе аналитизации, когда падежная система распадается. Довольно стабильной, однако, оказалась в индоевропейских языках группа безличных конструкций с модальными значениями. Так, в санскрите и греческом, где имперсонала почти нет, этот вид имперсонала остался (Bauer, 2000, р. 135); в латыни даже возникли новые безличные конструкции с модальными значениями вопреки общей тенденции к исчезновению имперсонала (Bauer, 2000, р. 127). Наиболее уязвимыми оказались конструкции, описывающие восприятие, чувства, эмоции, различные ментальные, душевные и телесные состояния и процессы. Например, в латыни и английском именно они первыми превратились в личные (Bauer, 2000, р. 128, 133; Deutschbein, Mutschmann, 1931, S. 249). В языках мира безлично оформляются глаголы с теми же тремя основными группами значений, что и в индоевропейских языках (Bauer, 2000, р. 137). Часто к ним добавляются также конструкции, в которых субъект либо неопределён, либо обобщается (например, когда высказывание относится ко всем людям вообще). В большинстве языков присутствуют конструкции только одной- двух групп значений. Например, в семитских языках, где имперсонал достаточно развит, безлично оформляются описания явлений природы, физических и ментальных состояний и ощущений, указания времени, в иврите - ещё и модальные значения. Нередко вместо имперсонала в языках мира прибегают к использованию каких-то обобщающих подлежащих и к тавтологиям: араб. Barrakit iddinja halak (Сверкает природа сильно, то есть Идёт сильная гроза), тур. Yagmur yagiyor (Дождь дождит) (Bauer, 2000, р. 100, 137-138). Среди индоевропейских безличных конструкций часто встречаются содержащие непереходные и стативные глаголы, в чём автор видит доказательство активного строя раннего индоевропейского языка (Bauer, 2000, р. 111).

Одним из первых мысль об эргативном строе индоевропейского языка высказал К.К. Уленбек: на основе исторического анализа индоевропейских падежных форм он пришёл к выводу о том, что индоевропейский язык был похож на языки типа гренландского и дакоты. Заметим, что дакота, как было установлено несколько десятилетий спустя, является не эргативным, а активным языком, то есть Уленбек обнаружил в индоевропейском сходство с обоими типами (Bauer, 2000, р. 31). До возникновения именительного и винительного падежей в индоевропейском языке, как он полагал, существовали лишь падежи действия и страдания. Casus transitivus (эргативный падеж, падеж действия) он сравнивал с творительным, а casus intransitivus - с именительным (Уленбек, 1950 б, с. 97-100; Кацнельсон, 1936, с. 66-67; Климов, 1977, с. 19-21, 37). Форма мужского рода именительного падежа у существительных в индоевропейских языках отображает первоначальный агентивный падеж / эргативный падеж / casus transitivus / падеж действия, формы мужского рода винительного падежа и среднего рода именительного и винительного падежа (вернее, отсутствие всякой маркировки существительных в данном случае) - пациентивный падеж / абсолютивный падеж / casus intransitivus / падеж страдания (Lehmann, 2002, р. 51). Индоевропейский именительный падеж произошёл, по мнению Уленбека, от эргативного падежа (Гухман, 1967, с. 58). Мировоззренческую основу возникновения «орудийного» (= эргативного) падежа в языках эргативного строя Уленбек определял примерно так же, как А. Вежбицкая определяет сущность творительного падежа в русских конструкциях типа Его убило молнией: «Для примитивного языкового чувства реальным действующим лицом является скрытая сила. Она действует через посредство мнимого действующего лица, первичного орудия, которое, в свою очередь, может пользоваться вторичным орудием. Возьмём в качестве примера такую фразу, как "Он убивает птицу камнем". Индеец из племени черноногих выразит эту мысль так: "Птица посредством-убиваема-им камень". Тот, кто убивает, есть то, что обычно называют действующим лицом; в действительности, однако, он является лишь мнимым действующим лицом, первичным орудием, в свою очередь, управляемым какой-то скрытой силой. Мнимое действующее лицо, хотя и само является зависимым, воздействует на логический объект (то есть грамматический субъект) посредством его эманирующего оренда. Даже тогда, когда лицо является логическим субъектом какого-либо непереходного действия, как часто случается в мышлении народов, которые знают не противоположность переходного и непереходного, а противоположность активного и инактивного, и тогда оно равным образом действует посредством той же мистической силы» (цит. по: Кацнельсон, 1936, с. 89).

К.К. Уленбек был далеко не одинок в своём мнении о культурологической основе возникновения того или иного языкового строя. В частности, в 1931 г.

2. Хаферс писал, что «для изменения конструкции безличных глаголов восприятия как условия могут быть привлечены также культурный уровень и мировоззрение...», эти условия он искал в отказе от иррациональных ассоциаций, свойственных первобытному мышлению (цит. по: Климов, 1973 a, с. 202). Следует, однако, подчеркнуть, что подобные мифологические толкования различных языковых феноменов были вообще популярны в первой половине ХХ в., пока этим феноменам не было найдено адекватных научных объяснений, поэтому сегодня к таким высказываниям следует относиться с осторожностью. Не секрет также, что лингвистика в те времена нередко становилась орудием пропаганды, служившим идеям национального и расового превосходства. Языковая типология не является в этом отношении исключением: все типы языков, не соответствующие современному западному, часто объявлялись древними и примитивными, на них наклеивались ярлыки нелогичности, фатализма, неадекватности восприятия мира и неспособности полноценно выражать мысли говорящих. В частности, некоторые западные лингвисты, особенно из Германии времён фашизма, сознательно отказывались от теории эргативности индоевропейского языка, не желая ставить своих предков на один уровень с дикими племенами Австралии, индейцами и «примитивными» северными народами. Именно на это обстоятельство указывал в 1930-е гг.
3. Д. Кацнельсон[11]. Можно также вспомнить немецкого лингвиста К. Майнхо- фа, который в 1936 г. в работе «Возникновение флективных языков» объявил изолирующие языки примитивными, агглютинативные - менее примитивными, и только флективные языки, к которым принадлежит немецкий, - верхом прогресса (Lehmann, 2002, р. 139). Точка зрения отечественного языкознания на мировоззренческую основу эргативного языкового строя наиболее полно отразилась в следующей цитате из книги Г.А. Климова «Очерк общей теории эргативности», где автор возражает против ассоциирования эргативного строя с дологическим и «примитивным» мышлением древних людей: «...в отличие от ещё нередко встречающегося мнения, прежде всего необходимо подчеркнуть, что не видно каких-либо оснований соотносить структурную специфику этого строя с примитивностью и, в частности, с так называемым "дологическим" характером обслуживаемого им мышления. Если расщепить структуру мышления подобно тому, как это сделано в отношении языка, на отдельные уровни, то в лучшем случае можно будет говорить о различии в степени развития его отдельных сторон. Вероятно, по большинству своих частных параметров мышление всех современных народов - как так называемых "первобытных", так и "цивилизованных" - окажется тождественным. В частности, уже то обстоятельство, что в нём идентичен такой важнейший компонент, как формально-логические законы вывода, позволяет многим исследователям утверждать его качественную идентичность. В то же время приведённый в настоящей работе материал имеет отношение по существу к одному компоненту мышления - семантической детерминанте языка. Между тем само определение последней для эргативного строя как субъектнообъектной сразу же не только снимает всякую возможность говорить о какой- либо несовершенности соответствующей ему структуры мышления, но и, напротив, даёт веские основания констатировать её чрезвычайно высокий уровень...» (Климов, 1973 a, с. 255).

В монографии «Типология языков активного строя» Г.А. Климов вновь подверг критике взгляды Уленбека, ссылаясь на его же слова: «Наше чувство языка обманчиво; пытаясь найти у примитивных народов привычное нам мышление и вкладывая в их менее развитое мировоззрение наше собственное, мы часто попадаем впросак. Чтобы получить правильное представление о языковых отношениях, нужно найти объективные, внутренние критерии» (цит. по: Климов, 1977, с. 41). Климов называет расистской точку зрения, согласно которой носители дономинативного строя являются в каком-то отношении неполноценными (например, иррациональными) (Климов, 1977, с. 298). Он отрицает неспособность носителей активных языков различать субъекты и объекты (на чём настаивали многие западные учёные), как и детерминированность мысли формами речи вообще. Относительно следующего высказывания Г. Хольца Климов замечает, что оно осталось чисто декларативным, то есть не нашло никакого подтверждения: «Когда мы говорим о посессивном, эргативном и номинативном строе предложения, то тем самым имеются в виду логические идеальные типы, в которых манифестируется некоторая форма миропонимания» (цит. по: Климов, 1983, с. 114-115). Пассивность строя эргативных языков, как и теории об отразившемся в нём дологическом мышлении, Климов отвергает (Климов, 1983, с. 115). Как подчёркивал ещё один выдающийся советский лингвист Б.А. Серебренников, сколько- нибудь однозначное соответствие между типом языка и уровнем развития мышления отсутствует (Климов, 1973 a, с. 257). Знаменитый немецкий лингвист Х. Шухардт писал в начале ХХ в., что было бы заблуждением искать отражение особенностей менталитета в грамматическом строе - если национальный характер где-то и отражается, то в пословицах и всевозможных устойчивых выражениях (Schuhardt, 1914, S. 7-8). А.А. Потебня считал, что для логики словесное выражение её построений безразлично; грамматическое предложение не тождественно и не параллельно логическому суждению; область языка далеко не совпадает с областью мысли (Мещанинов, 1940, р. 22-23). Ю.Г. Курилович писал, что остатки эргативного строя в индоиранской ветви индоевропейских языков не могут свидетельствовать об особенностях мышления (миросозерцания) их носителей (Курилович, 1946, с. 388), что «эти два строя [эргативный и номинативный - Е.З.] не отражают двух разных мышлений» (Курилович, 1946, с. 391). А.А. Холодович предостерегал от приравнивания языкового строя к типу мышления или сознания, аргументируя это тем, что переход от одного строя к другому является «лишь двумя технически, а не идеологически разными решениями одной задачи» («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 262). И.М. Дьяконов полагал, что эргативный строй не может отражать особенностей мышления, поскольку языки с эргативной и номинативной конструкциями существуют у народов совершенно одинакового социально-культурного уровня (шумеры и аккадцы, урарты и ассирийцы) (Дьяконов, 1967, с. 115). Т.В. Гамкрелидзе указывал на то, что номинативные и эргативные языки различаются только во внешнем выражении одинаковой глубинной структуры (Gamkrelidze, 1994, р. 30). С.Д. Кацнельсон в статье «Эргативная конструкция и эргативное предложение» предостерегал от приписывания носителям современных языков с остатками эргативности каких-то характеристик «первобытности»: если в том или ином языке уже развились прилагательные и страдательные причастия (отсутствующие или слабо развитые в языках эргативного строя), то пережитки эргативного строя, вероятно, уже давно были переосмыслены, то есть в них не вкладывают первоначального значения, каково бы оно ни было (Кац- нельсон, 1947, с. 44). Ещё в 1930-е гг. он писал: «В этой гипотезе, видящей в синтаксических структурах прямое отражение иллюзорных форм первобытной идеологии, всё надумано. Даже в чисто лингвистическом плане эта гипотеза не выдерживает критики. Полагать, что за эргативной конструкцией таится мифологический субъект, мыслимый, конечно, в именительном падеже, значит погружаться в область недоказуемых догадок. Непонятным остаётся и то, почему мифологическое сознание, будто бы безраздельно владеющее умами тех, кто говорит на языках эргативного строя, ограничивает себя рамками переходных конструкций. Но распространив эту гипотезу на непереходные конструкции с именительным падежом, мы поставили бы под сомнение сам именительный падеж, ради которого строились все эти предположения» (цит. по: Климов, 1973 a, с. 208).

По мнению И.И. Мещанинова, оформление подлежащего номинативом, творительным или каким-либо другим падежом не меняет суть дела, так как во всех случаях говорящий вполне осознаёт, что речь идёт об агенсе; и потому едва ли строй языка может свидетельствовать о различии действующих норм сознания его современных носителей (Мещанинов, 1947, с. 183). Л.А. Пирейко писал: «...ни о какой примитивности мышления носителей языка с эргативной конструкцией предложения материал индоиранских языков не позволяет говорить уже потому, что эта конструкция возникла в исторический период в развитых флективных языках, обслуживающих развитые цивилизации» (цит. по: Климов, 1973 a, с. 211). Он указывал также на тот факт, что существует целый ряд «примитивных» народов (племён), использующих номинативный строй, соответствующий современному западному. Кроме того, данные индоиранских языков свидетельствуют о том, что в истории определённого ареала индоевропейской языковой семьи, возможно, имело место неоднократное чередование обеих моделей предложения (эргативной и номинативной). Вполне однозначно высказался по поводу теории о мифологизированности сознания носителей эргативных языков Ю.Д. Дешериев: «Эта мистика чужда современным иберийско-кавказским языкам и их носителям, как, впрочем, она должна быть чужда и другим современным языкам, в которых существует эргативная конструкция предложения» (Дешериев, 1951, с. 591). Дешериев отрицает и пассивность данного языкового строя, о которой мы скажем ниже. В очень простой и доступной форме выразил свою критику Уленбека А. Тромбетти. На пример Уленбека, согласно которому не охотник убивает птицу, а некая сила посредством охотника, Тромбетти замечает: «Ну, а если бы охотник ел птицу? Что же она, в действительности, также поедалась бы тайным существом через охотника? Рассуждая так, можно прийти к очевидным нелепостям» (Тромбетти, 1950, с. 157). В рецензии на статью Тромбетти к его мнению присоединяется Ю.Д. Дешериев (Дешериев, 1951, с. 592). Эту мысль Тромбетти можно продолжить: если в качестве производителя действия в предложении выступает один из духов, то его имя оформляется тем же эргативом, каким оформляются и прочие существительные с одушевлёнными денотатами, ср. аранта Erinja кы- nala erina tjatala ntainaka (Злой [дух] Эринья сразил его копьём, дословно: Злым Эриньей его копьём сразило); в эргативе стоят и слово «копьё», и слово «Эринья» (Кацнельсон, 1986, с. 175). Если исходить из логики приверженцев теории скрытого деятеля, то пришлось бы признать, что и злой дух Эринья управлялся неким другим скрытым духом[12].

Пожалуй, наиболее убедительным доказательством отсутствия какой- либо связи между типом мышления и языковым строем является отсутствие всякой направленности языковой эволюции. Выше мы уже привели примеры нескольких языков, которые сменили аналитический строй на синтетический, что противоречит популярным в XIX - начале XX в. теориям о «прогрессивности» аналитических языков. Здесь же остановимся на вопросе направленности эволюции языковых типов (языкового строя) подробнее.

Р. Диксон обращает внимание на тот факт, что изучение языков всего мира указывает на постоянное превращение фузионных (флективных) языков в изолирующие, изолирующих - в агглютинативные, агглютинативных - обратно в фузионные, или же напрямую из агглютинативных в изолирующие и обратно. Под изолирующими он понимает языки типа вьетнамского и китайского, в которых каждое слово состоит из одной морфемы; под агглютинативными - языки типа турецкого и суахили, в которых слова состоят из нескольких морфем, каждая из которых имеет чёткую форму и однозначность; под фузионными - языки типа латыни, в которых каждое слово состоит из нескольких морфем, некоторые из которых могут сливаться, то есть обладают меньшей степенью разграниченности. Относительно утверждения О. Есперсена, что движение от флективных языков к нефлективным есть универсальный признак прогресса, он замечает, что даже в те времена, когда Есперсен впервые высказал эту мысль (1891 г., в докторской диссертации), один из проверявших диссертацию учёных, Г. Мёллер, счёл это утверждение ошибкой: с его точки зрения, развитие идёт по спирали (Dixon, 1994, р. 182-183). Если представить, что фузион- ные языки на циферблате языкового развития соответствуют двенадцатому часу, изолирующие - четвёртому, а агглютинативные - восьмому, то, как полагает Диксон, индоевропейский праязык находился на уровне двенадцатого часа, современные индоевропейские языки - на разных уровнях от одного часа до трёх; ранний китайский - на уровне трёх часов, классический - на уровне четырёх, современный - на уровне пяти (то есть опять движется к агглютинативному строю); протодравидийский - на уровне седьмого часа, а современные дравидийские языки - на уровне девятого часа (то есть переходят от агглютинативных к фузионным / флективным); протоавстралийский - на уровне седьмого часа, а его современные родственники - на уровне восьмого-девятого часа (то есть стали более агглютинативными), а некоторые - и на уровне одиннадцатого, общий предок финно-угорских языков - на уровне девятого часа, его современные потомки - на уровне десятого-одиннадцатого, древнеегипетский за 3 000 лет до н.э. был ярко флективным, флексии исчезли к 1000 г. до н.э., но появились вновь в районе 200 г. н.э. Полный цикл может занимать в разных языках 2 000-50 000 лет, но при условии креолизации этот процесс радикально ускоряется, так что флексии могут исчезнуть и снова развиться за два - три поколения (Dixon, 1994, р. 184-185).

И. Баллес также говорит о вечном цикле языков, только заменяет термин «изолирующие» на «аналитические», то есть синтетические языки превращаются в аналитические, аналитические становятся агглютинативными, затем всё начинается снова (Balles, 2004, S. 51). Аналитизацию европейских языков она объясняет их смешением.

Похожие мысли о вечном цикле «изоляция gt; агглютинация gt; флексия gt; изоляция...» можно найти у Д. Вайса (Weiss, 2004, S. 266). Например, он полагает, что окончания глаголов в индоевропейском возникли из личных местоимений и что теперь аналогичный процесс можно снова наблюдать в аналитическом французском. Эргативные языки, как говорилось выше, вполне могут стать номинативными, а номинативные - эргативными (причём Р. Диксон не различает эргативные и активные языки) (Dixon, 1994, р. 185; Dixon, 1979, р. 100). В первом случае речь идёт о реинтерпретации антипассива[13], во втором - о реинтерпретации пассива, хотя возможны и другие варианты (Dixon, 1994, р. 186). В частности, высказывалось предположение, что многочисленные эргативные языки Австралии возникли из номинативного праязыка или языка смешанного типа (впрочем, по данным Диксона, это предположение считается не очень правдоподобным) (Dixon, 1979, р. 99). В полинезийском языке пукапука эргативность сейчас развивается на основе пассивных конструкций (Drinka, 1999, р. 480). В бенгальском и ассамском, индоевропейских языках индоарийской ветви, развитие эргативных конструкций продолжается и сегодня, причём на более ранних стадиях развития они отсутствовали полностью (Deo, Sharma, 2006). Объясняется это тем, что в силу распада падежной системы маркировка прошедшего времени флексиями стала невозможна, единственной «выжившей» формой передачи прошедших событий оставался пассив, который и был переосмыслен в качестве новой активной конструкции с эргативным оформлением. С. Вихман описывает возникновение активного строя на основе номинативного в нескольких языках американских индейцев (Wich- mann, 2008). Высказывалось также предположение, что сейчас активный строй развивается в южном диалекте табасаранского (один из дагестанских языков) (Климов, 1983, с. 190). Б. Дринка полагает, что черты активного строя развиваются в грузинском (Drinka, 1999, р. 479-480). А.С. Чикобава обращал внимание на тот факт, что «не представляется возможным эргативную конструкцию рассматривать как стадиально предшествующую ступень развития номинативной конструкции (и не только в языках разных систем, но и в пределах развития языков одной и той же системы)» (цит. по: Климов, 1981, с. 95), что противоречит представлениям об эволюционном развитии мышления, отражающемся в последовательности языковых типов.

Важно отметить, что древнейшие реконструированные языки индоевропейской семьи уже обладали преимущественно номинативным строем (Климов, 1983, с. 168), то есть переход к данному строю должен был состояться раньше. Поиск пережитков деноминативного строя затруднён ограниченностью современных методов исторической лингвистики. Так, Г.А. Климов обращает внимание на тот факт, что методы реконструкции могут в большей или меньшей степени восстановить языковые структуры пятитысячелетней давности, в то время как зарождение языка отстоит от нас на 35 000-40 000 лет. Результаты реконструкции индоевропейского указывают, скорее, на смешанную систему, где тесно переплелись характеристики активного и номинативного строя. Так, с одной стороны, было установлено, что единой категории множественности, свойственной историческим индоевропейским языкам, предшествовало языковое состояние, при котором раздельная множественность распространялась на имена активного класса, а в пассивном классе имелась только категория собирательности (признак активного строя), но, с другой стороны, для общеиндоевропейского восстанавливается винительный падеж, который в языках эргативного и активного строя отсутствует (Иванов, 1976; cp. Lehmann, 2002, р. 186).

Примечательно, что конструкции де-, или дономинативного, строя зачастую сравнивают с безличными или приравнивают к ним. В частности, Т.П. Матяш пишет: «Личное еще плохо отделено от природы и общества [у индоевропейцев - Е.З.], поэтому предложения в деноминативном строе языка были безличными» (Матяш, 1988, с. 125). Данное утверждение может относиться только к глаголам стативного / неволитивного класса, но не ко всем. Но, как бы то ни было, если часть конструкций эргативного или активного строя походила на современные безличные или была полностью идентична им, можно предположить, что в индоевропейских языках, где сохранилась широкая сфера употребления имперсонала, осталось больше и других характеристик дономинативного строя. В следующих двух разделах этой главы мы подробнее рассмотрим особенности эргативных и активных конструкций и выделим те из них, которые, возможно, по сей день сохраняются в индоевропейских языках.