ІІІ.              ОДИЧЕСКИИ СЛОВАРЬ

То обстоятельство, что фамильярный словарь Пушкина-лицеиста есть все же лишь воспроизводство традиции, а никак не новое слово в истории русского поэтического языка, ярче всего засвидетельствовано чрезвычайно прочной и нисколько не нарушенной связью его с жанром.

381

лось выше, ближайшие предшественники и учителя Пушкина не чужды были одического стиля. Они написали немало од, построенных в общем близко к правилам поэтики классицизма, и все отличие их от писателей- одописцев середины XVIII в. заключалось только в том, что для тех ода была основным и самым важным явлением поэзии, определявшим собой всю физиономию русской литературы и русского образцового литературного языка, тогда как для Карамзина или Жуковского это был жанр пережиточный, продолжавший жить исторической инерцией, не дававший свежей продукции и вытесненный с руководящего литературного поста «поэзией чувства и сердечного воображения». Было бы в высшей степени странно, если б Пушкин, с детства окруженный атмосферой нового поэтического стиля, но в то же время усваивавший от своих литературных учителей всю литературную традицию целиком, не испробовал себя в годы своего ученичества и в «высоком роде». Такие произведения, как известно, у Пушкина-лицеиста есть, но их очень мало. Важнейшее из них — «Воспоминания в Царском Селе» (1814). Сюда относятся также «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», «Принцу Оранскому» (1816), отчасти «Наполеон на Эльбе» (1815), «Безверие» (1816) и некоторые другие стихотворения.

Примеры одического стиля в первую очередь должны быть указаны в «Воспоминаниях в Царском Селе». Именно здесь находим, кроме

отдельных слов и выражений одического происхождения, и цельные связные эпизоды, строго выдержанные в этом духе, например:

ли              мирны              дни              вели              земные

се              ль              Минервы              Росской

се              ль              Элизиум

Царскосельский

Не здесь Не Не

Прекрасный Где,              льва

На Увы!

Когда Венчалась Цветя (1, 78—79.)

сразив,

лоне

промчалися

под

славою

под

почил

мира

те

скипетром

орел              России

и

времена

великия

счастливая

кровом

боги? храм? полнощный, сад, мощный отрад? златые, жены Россия, тишины!

густой

угрюмых

сосен

Ср. далее такие тирады:

В              тени

Воздвигся памятник простой.

382

О, сколь И

Бессмертны В              боях

(1, 79)

он для тебя, славен вы              вовек,

воспитанны

Кагульский брег, поносен!

родине              драгой!

о              Росски              исполины,

средь              бранных              непогод.

и т. д. В особенности ярко проявляется этот стиль в изображении военных картин.

Утешься,

Воззри Отяготела              днесь

Десница Взгляни:              они

Их              кровь              не

Бегут и              в тьме

с

А

мать

на

градов

гибель

на              их

мстящая бегут,              озреться

престает              в              снегах

ночной их глад и тыла              гонит надменны

не

реками

смерть

Россов

России, пришлеца. выи Творца. дерзают, течь; сретают, меч.

Я              зрю

обращающих

кроясь

и              ратник

не

смерть

вас

устрашенных

хребет.

разъяренных

течет

дерзает,

полках.

ваш

в

В этой картине есть, между прочим, выражение, буквально совпадающее со следующим местом из оды Капниста «На разбитие египтян»:

Но              что?

И

От              воев

И              вождь,

Бежит озреться Летает              алчна

(С. о. с, 107—108.)

Сказанное не следует понимать в том смысле, будто ода молодого Пушкина точно воспроизводит одический канон XVIII в. Нельзя не отметить, что в этой оде есть и такие элементы языка, которые вряд ли совместимы с строгим одическим стилем, как, например:

Чуть              слышится ручей, бегущий              в              сень              дубравы,

Чуть дышит ветерок, уснувший на листах

и пр., которые представляется более правильным связывать с господствующим элегическим стилем начала XIX в. Вообще весь склад оды молодого Пушкина сильнее всего напоминает стиль Батюшкова, а отчасти и Жуковского, которому она, в сущности, и посвящена:

О              Скальд              России              вдохновенный,

Воспевший ратных грозный строй

и т. д. (намек на «Певца во стане русских воинов»). В качестве характерных признаков одического словаря в этой оде должны быть указаны еще и такие слова,              какчертоги (строки 21,

128), воззрев (40), вещает (40),              «над злачными              брегами» (79),

«ширяяся крылами» (43), трикраты (46), длани (69), восстал (бич вселенной; 71), брани(71), дерзновенных (91), течет (в значении «идет»; 99), вспять (106),

383

воитель (109), зрак (125), низвергнуть (151), грядет (156), пиитов (165), влиял (166), взгремел (167), воссиял (168) и т.

Соответствующий словарно-фразеологический арсенал находим и в других произведениях Пушкина-лицеиста, примыкающих к одическому стилю. Ср., например, в стихотворении «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году» (1, 140 и сл.): брань (1), вотще (6, 7), восстал (поднялся;              16), россы (26), воспылал (31),почто (40,              41,

44), внемли (61), по стогнам (64) и т. д. Следует, однако, иметь в виду, что одическая лексика и фразеология в употреблении сентименталистов, а следовательно и молодого Пушкина, вовсе не замкнута пределами собственно одического и примыкающих жанров. Вообще то, что здесь названо одическим словарем, представляет собой лексический пласт русской книжно-поэтической речи XVIII в., культивировавшийся поэтами XVIII в. при помощи церковнославянской традиции для надобностей высоких жанров. Разложение высоких жанров в конце XVIII — начале XIX в. означало не только проникновение инородных начал (например, элегических) в оду, но и обратно — проникновение некоторых элементов одического стиля в жанры собственно легкой поэзии, прежде всего — в элегию, иногда в послание и т. д. В особенности, например, близок к старой высокой поэзии по языку стиль «оссианической» элегии, представленный у Пушкина его вполне детскими произведениями вроде «Кольна», «Осгар» и т. д. Славянизмы классической оды, за отдельными и потому малозначащими исключениями, вообще стали достоянием различных «серьезных» видов в новой поэзии. Как сказано во вступительной главе этой статьи, экспрессивная функция славянизмов в наиболее типичных явлениях новой поэзии стала иной по сравнению с той функцией, которая им принадлежала в оде XVIII в., но немало можно найти также таких случаев, где славянизмы и у поэтов новой школы обладают традиционной «громкостью» и «высокостью». Этим объясняется, вообще говоря, очень значительное число славянизмов традиционного характера и в лицейской поэзии Пушкина. Слова вроде грядет, зрю, могущий (как прилагательное), ложе, чело, приемлет, денница, персты, дерзновенный, днесь, багряница, пернатый, ток и т.

Но есть у Пушкина также известное число таких случаев, в которых употребление «высоких» одических слов, по-видимому, обусловлено не той традицией, о которой у нас шла речь до сих пор, а особым направлением русской высокой поэзии, не воспринятым ближайшими предшественниками Пушкина и, следовательно, дошедшим до Пушкина без их посредства. Речь здесь идет о русской гражданской поэзии, определившейся как особый высокий жанр также в последние десятилетия XVIII в., но не в господствовавших

384

поэтических школах. Здесь прежде всего должен быть назван Радищев с его «Вольностью», затем «Вадим» Княжнина, некоторые произведения Державина и т. д. Вопрос об этой поэтической традиции, до сих пор в русской научной литературе не исследованный, ставится в статье Г. А. Гуковского, помещенной в сборнике «Пушкин — родоначальник новой русской литературы». Статья эта показывает, что у Пушкина в данном отношении было перед глазами гораздо больше образцов, чем можно было думать на основании тех историко-литературных сведений, которыми мы обладали до сих пор. Гражданские произведения Пушкина, цикл которых открывается «Вольностью» (1817), приобретают, таким образом, совершенно новый историко-литературный смысл и находят свое законное место в ряду сходных литературных явлений, оставшихся до сих пор в тени. Нет никакого сомнения, что высокая лексика и фразеология «Вольности» и последующих опытов Пушкина в области гражданской поэзии вскоре, уже к первой половине 20-х годов XIX в., потерявшей для Пушкина значение самостоятельного и обособленного жанра, несмотря на громадный общественный успех этого рода его произведений, представляет собой своеобразное отражение именно этой, так сказать, «боковой» традиции в истории русского поэтического языка, усвоенной также поэтами-декабристами.

внемлите (15), восстаньте (встаньте; 16), гибельный позор (в значении «зрелище              гибели»;              19),              самовластительный              (57),              печать

проклятия (62), врата отверсты (83), днесь (89) и т. д. Соответствующая экспрессия гражданственности и общественно-политического пафоса сообщена в этой пушкинской оде (напомню, что «Вольность» названа так самим. Пушкиным) и таким словам и выражениям, которые, несмотря на свое преимущественно книжное происхождение, сами по себе не несли на себе печати «славенского языка» в узком смысле этого термина

в его тогдашнем употреблении, а также и словам, безусловно нецерковнославянским, но означавшим особенно типичные для гражданской оды предметы и явления. Ср., с одной стороны, такие выражения, как святая вольность («Где крепко с вольностью святой Законов              мощных              сочетанье»,              26—

27), граждане (31),неподкупный (35), народ (39), свобода (7), закон (много раз), с другой — гимны смелые (12), тираны (14) и т. п. Наконец, не случайными в этой оде являются и выражения:и се (55), сими (74) и т. п. Тот же стиль языка видим в «Деревне», в «Кинжале», а затем он как самостоятельная стилистическая категория в творчестве Пушкина пропадает вместе с самой гражданской поэзией, теряющей значение обособленного жанра и растворяющейся своими основными мотивами в общем потоке могучего и зрелого творчества Пушкина конца 20-х и 30-х годов.

Такова последняя связь языка произведений Пушкина с традициями XVIII в.

385

форм его стихотворной речи. И там тоже наблюдается исчезновение или резкое сокращение ряда традиционных языковых средств, но в числе этих средств, однако, есть и такие, которые употреблялись Пушкиным всю жизнь, но в измененной функции. Именно в изменении функций отдельных элементов языковой традиции и заключалась преимущественно роль Пушкина как преобразователя русского литературного языка. Пушкин не создавал никакого «нового» языка, он не придумывал новых слов, форм и т. п., вообще совершенно не занимался словотворчеством, но он резко изменил традиционное отношение к словам и формам и потому создал новые нормы словоупотребления. Притом особенно важно подчеркнуть, что эта преобразовательная роль Пушкина в области литературной стилистики была              непосредственным              следствием              его

преобразовательной роли в области самой литературы. Пушкин заботился о языке не просто как о языке, но как об органе литературы, обладающей определенными свойствами и находящейся в процессе определенного развития. Создавая новую литературу, он тем самым должен был создавать и новые нормы литературного словоупотребления.

Ближайшим посредствующим звеном для стилистической реформы была та коренная реформа, которая была осуществлена Пушкиным в сфере поэтических жанров. Дело заключается не только в том, что в зрелые годы Пушкин совершенно почти отказывается от традиционных жанров и создает новые (южные поэмы, «Евгений Онегин» и т. д.), но также и в том, что самое понятие жанра в пуш-

386 и Людмилы». Общеизвестно, что вождям карамзинизма эта поэма не очень нравилась. Исследователи пушкинского стиля и языка пытаются объяснить эту реакцию учителей Пушкина на его поэму, в частности, тем, что в ней Пушкин, следуя внушениям «молодых архаистов», например Катенина, отошел от норм и средств салонной речи и, впадая в «левый уклон», позволил себе употребить такие выражения, как тошно жить, молчи, пустая голова, ага дрожишь, всех удавлю вас бородою и т. п.1. Нет сомнения, однако, в том, что сами по себе эти слова и выражения не заключали ничего небывалого в русской литературе. Более того, у некоторых из старших современников, например Дмитриева или Нелединского-Мелецкого, можно найти выражения гораздо более «простонародные» и «низкие»2, и, следовательно, того же Дмитриева не могло в «Руслане и Людмиле» раздражать пушкинское «просторечие». Дело, очевидно, не в «просторечии» самом по себе, а в том, что оно попало в нетрадиционную обстановку, именно в большой жанр, в такое произведение, которое, претендуя быть серьезным литературным произведением и конкурируя с традиционными величественными эпическими жанрами, тем не менее пестрит отражениями стиля салонной болтовни, возможными в традиционных представлениях только в легких жанрах «мелочей» и «безделок». Пушкинское «просторечие» не нравилось здесь прежде всего своей «неуместностью». В этой «неуместности» отдельных слов и выражений в произведениях Пушкина, со временем становившейся все более сильной и непривычной, и заключается один из главных путей отхода Пушкина от традиционных стилистических норм. Но детальный разбор относящихся сюда фактов выходит уже за пределы темы настоящей статьи.

1. См. В. В. Виноградов, Язык Пушкина, 412—414, ср. Тынянов Архаисты и Пушкин,              ук.              соч.,              244              и              след.
2. В. В. Виноградов, ук. соч., 411.

[387]