Характеристики эргативных языков

От одной четверти до одной трети всех языков мира являются эргативными, самым распространённым считается хинди. Обширный список эргативных языков можно найти у Г.А.

Поскольку в последних отечественных работах по имперсоналу особенности языков эргативного строя не рассматриваются, остановимся на этом вопросе более подробно. В некоторых языках подлежащее стоит не в именительном падеже, как при номинативном строе, а в эргативном, выражающем высокую степень агентивности, или в других косвенных падежах в зависимости от степени активности участия субъекта в совершаемом действии: родительном, винительном, дательном. «Прямое» дополнение, напротив, всегда стоит в падеже, похожем на русский именительный (Звегинцев, 1962, с. 372-373). Иногда его называют номинативом, но чаще - абсолюти- вом, или абсолютным падежом. Форма «прямого» дополнения при переходном глаголе соответствует форме подлежащего при непереходном глаголе (в обоих случаях какая-либо маркировка падежа обычно отсутствует), «косвенное» дополнение (адресат, инструмент действия) оформляется эргативным падежом.

Внутренняя логика эргативного строя выглядит следующим образом: основной акцент делается на агентивности и волитивности действия при переходных глаголах, потому маркируется именно активное начало (истинный производитель действия), а объект и бездействующий субъект остаются без маркировки (Dixon, 1979, р.

Мотивация эргативного строя особенно проявляется в языках смешанного номинативно-эргативного типа, где стандартный агенс остаётся без особого маркера (то есть стоит в номинативе), а нестандартный агенс получает форму эргативного падежа, что подчёркивает его агентивность. В лингвистике уже выработались представления о том, что следует считать стандартным и нестандартным агенсом. Г. Хеттрих приводит следующую цепочку, где самый типичный агенс находится на первом месте, а самый нетипичный - на последнем: 1 лицо (местоимение) gt; 2 лицо (местоимение)

• 3 лицо (местоимение, но только с одушевлённым денотатом) gt; личные имена gt; существительные с одушевлёнными денотатами (только люди)
• существительные с одушевлёнными денотатами (всё, кроме людей) gt; существительные с неодушевлёнными денотатами (Hettrich, 1990, S. 90; cp. Bauer, 2000, р. 39-40). Г.А. Климов обращает внимание на теорию М. Силверстана, согласно которой в языках с номинативными и эргативными компонентами некоторые субъекты обычно оформляются номинативом, другие - эргативом по следующей иерархии агентивности субъектов: 1 лицо gt; 2 лицо gt; 3 лицо gt; имена собственные gt; имена нарицательные (одушевлённые) gt; имена нарицательные (неодушевлённые), где элементы в начале иерархии оформляются номинативом, а в конце - эргативом (Климов, 1983, с.
  71)[15]. Данная иерархия имеет значительное сходство с иерархией Хеттриха. Например, в языке камкура (Непал) местоимение «ты» в роли подлежащего оформляется номинативом (то есть нейтральной, немаркированной формой), а местоимение «он» - уже эргативом, так как 3 л. стоит в списке «естественных» агенсов дальше 2 л. и потому, по логике этого языка, нуждается в дополнительной маркировке агентивности: Ndn no-lay nd-poh-ke - Ты его ударил («ты»: ном. + «его»: объектный падеж + «ударять»: перф.), Ш-е nsn-lay poh-ni-ke-o - Он тебя ударил («он»: эрг. + «ты»: объектный падеж + «ударять»: перф.). Языков, полностью эргативных в синтаксическом и морфологическом отношении, очевидно, не существует (Bauer, 2000, р. 41): либо они нестабильны по своей природе и быстро развивают черты номинативности (как полагают Е.С. Маслова и Т.В. Никитина, см. выше в этой главе), либо чисто эргативные языки пока просто не были найдены.

Деление на переходные / непереходные глаголы является в случае эргативных языков условным и применяется только для удобства лингвистов. Правильнее было бы сказать, что глаголы делятся на глаголы преобразующего действия типа «есть», «ломать» и глаголы непреобразующего действия (поверхностного воздействия) типа «целовать», состояния типа «спать» и движения типа «идти» (Панфилов, 2002). В иной терминологии (Г.А. Климов), если в номинативных языках глаголы делятся на транзитивные и интранзитивные, а в активных - на активные и стативные, то в эргативных - на агентивные и фактитивные. Семантическая роль агентива подразумевает источник действия, семантическая роль фактитива - носителя действия. Агентивные глаголы передают действие, распространяющееся с субъекта на объект и преобразующее его: «резать», «пахать», «рыть», «сушить», «рубить», «убивать», «сеять», «топить» и т.д.; фактитивные глаголы передают состояние субъекта, действие само по себе (без объекта) или поверхностное воздействие на объект: «расти», «идти», «лежать», «бежать», «чихать», «кричать», «петь», «плясать», «толкать», «ударять», «щипать», «царапать» и т.д.

В эргативных языках могут присутствовать лабильные глаголы, называемые также транзитивно-интранзитивными или диффузными («сидеть / садить», «умирать / убивать»), посессивные, а также некоторое количество аффективных глаголов (точнее, глаголов непроизвольного действия и состояния типа «думаться») (Климов, 1983, с. 96). С.Д. Кацнельсон приводит следующие примеры лабильных глаголов из австралийского языка аранта: mbumba (гореть, жечь), (i)lama (ходить, топтать) (Кацнельсон, 1947, с. 46), intjima (поднимать, подниматься), imbuma (уходить, отпускать), in- dama (лежать, класть), arama (смотреть, видеть), bottliama (собираться вместе, смешивать) (Кацнельсон, 1986, с. 175). Лабильные глаголы могут иметь одно значение, но оформлять субъект разными падежами: адыг. Л1ы- м ч1ычу-р ежъо (Мужчина (эрг.) землю пашет); Л1ы-р мажъо (Мужчина (абс.) пашет / занимается пахотой); историческая основа лабильных глаголов - неразличение переходности и непереходности (Климов, 1981, с.

При отклонении от нормальной схемы оформления подлежащего и дополнения (эргативный падеж оформляет с помощью соответствующих флексий подлежащее при агентивных глаголах, абсолютный - подлежащее при стативных и «прямое» дополнение при агентивных) могут присутствовать две группы глагольных аффиксов, одна из которых будет маркировать субъект агентивного глагола, вторая - субъект фактитивного и объект агентивного глагола (Климов, 1983, с. 103). Вот как, например, выглядят соответствующие глагольные окончания в папуасском языке канум (Климов, 1983, с. 102) (табл. 2.).

Таблица 2

Г лагольные окончания в языке канум

Показатели эргативности могут присоединяться только к глаголам, только к существительным или к глаголам и существительным одновременно (Климов, 1981, с. 49). В отличие от активного строя, существительные не разбиваются на классы одушевлённых и неодушевлённых. Ю.Г. Курилович передаёт различие между эргативной и номинативной конструкциями посредством сопоставления примеров Женщиной варится мясо и Женщина варит мясо. По его мнению, в эргативной конструкции больший акцент делается на patiens, чем на agens (Курилович, 1946, с. 390). Д.В. Бубрих сравнивает эргативные конструкции с русскими высказываниями типа Медведь стариком / у старика / старику поймался, Медведь пошёлся (Бубрих, 1946, с. 206). В.Н. Сидоров и И.С. Ильинская полагают, что переходное действие в эргативных языках лучше всего передаётся русскими конструкциями типа Отцом дано детям по груше и По груше упало с дерева, то есть без использования винительного падежа и, соответственно, переходных глаголов (Сидоров, Ильинская, 1949, с. 349-350).

Рассмотрим следующие примеры: чукот. K,opa-ma ейп-э рыгытку-нин ы'лльыл - Олень копытом разрыл снег («олень» - инстр. / эрг., «снег» - абс., глагол - 3 л. ед. ч.); Гым-нан гыт ты-пэляркыне-гыт - Я тебя покидаю, дословно: Мною ты я-покидаю-тебя (подлежащее - эрг., дополнение - абс.); баск. Gison-a-k ikusten - Человек видит его, или Человеком виден он (подлежащее - “gisonak” («человек» или «человеком»), где “а” - постпозитивный определённый член, а “k” - показатель эргативного падежа в ед. ч.); тибет. Nаs khyod rdun - Я бью тебя, или Ты избиваем мною (подлежащее “ms” - в эргативном падеже, который по-русски можно перевести либо «я», либо «мною»; дополнение - в неоформленном падеже). Грузинское предложение Kadma iremi klava (Человек убил зайца) можно дословно перевести как Человеком убился заяц (“kadma” («человек») - эрг., “iremi” («заяц») - абс.) (Green, 1980, р. 138-140).

Г.А. Климов описывает следующие примеры из баскского: Ni-k gizona da-kusa-t (Я человека вижу) и Ni na-bil (Я иду) (Климов, 1983, с. 105). В первом случае используется агентивный глагол, причём к нему присоединён субъектный суффикс первого лица -t, выражающий агентивность, и префикс абсолютной серии третьего лица da-. Подлежащее в первом случае выступает в форме эргативного падежа, что видно по признаку -k, прямое дополнение - в форме абсолютного падежа, что видно по отсутствию флексии у существительного “gizona” («человек»). Во втором предложении используется глагол фактитивной группы «идти», в словоформе которого содержится субъектный аффикс абсолютной серии na- (1 л.). Подлежащее имеет форму абсолютного падежа.

И.М. Дьяконов приводит следующий пример из шумерского, чтобы продемонстрировать недифференцированность залогов в эргативных языках: *Lu-e gidru i-n-gar - Человек положил палку / Человеком положена палка (Дьяконов, 1967, с. 102). Это не актив, так как слово “gidru” («палка»), то есть логический объект, оформлено «прямым» падежом, а слово “lu-e” («человек»), напротив, оформлено квази-косвенным падежом (-e), хотя и является логическим субъектом. Но это и не пассив, так как глагол согласуется не с логическим объектом, а с логическим субъектом («человек»), что видно по показателю третьего лица класса одушевлённых предметов -n- в глаголе. В похожем примере *Lu-e gidru i-b-gar-e (Человек кладёт палку / Человеком кладётся палка) конструкцию нельзя назвать активной, так как логический объект “gidru” («палка») стоит в прямом падеже, а логический субъект “lu-e” («человек») стоит в квази-косвенном падеже; но нельзя назвать и пассивной, так как глагол согласуется не только с логическим объектом (показатель 3 л. класса вещей -b-), но и с логическим субъектом (показатель 3 л. -е).

И.И. Мещанинов приводит следующие примеры из даргинского языка: Нуни тупанг баршира (Я зарядил ружьё, дословно: Мною ружьё заря- дил-его-я): глагол «баршира» личным окончанием -ра согласован с субъектом, стоящим в орудийном падеже; объект «тапанг» стоит в абсолютном падеже; Гьит вашар (Он ходит): непереходный глагол «вашар» согласован в лице с субъектом «гьит», стоящем в абсолютном падеже (Мещанинов, 1940, с. 65).

Хотя категория залога в эргативных языках обычно отсутствует, иногда в них встречается так называемая антипассивная конструкция, отличающаяся от пассивной тем, что в антипассиве производитель действия оформляется абсолютивом: дирбал Balan dugumbil baygul ja®a-ygu balgan - Женщину (абс.) мужчина (эрг.) бьёт gt; Bayi ya®a baygun dugumbiu balgal-ya3nu - Мужчина (абс.) женщину (инстр.) бьёт (Primus, 2003, S. 17). В антипассиве здесь стоит второй пример, являющийся трансформацией первого. Как и пассив в номинативных языках, антипассив используется для тематического членения.

К.Х. Шмидт (Schmidt, 1979, S. 337-343) суммирует основные аргументы в пользу эргативности индоевропейского языка, приводившиеся в работах различных авторов, следующим образом. Форма аккузатива среднего рода во всех индоевропейских языках не отличается от формы номинатива и не имеет никакого специального окончания (ср. Я видел солнце - Солнце светит), что весьма необычно и должно свидетельствовать о немаркированности дополнения на более ранних стадиях. Напротив, у существительных мужского и женского рода в номинативной форме зачастую присутствовал формант -s, что свидетельствует о маркированности падежа подлежащего (заметим, что К.К. Уленбек, судя по приведённому выше описанию У. Лемана, говорил только о мужском роде). Неоднократно высказывалось предположение, что нулевое окончание являлось окончанием абсолютного падежа, а -s - окончанием эргативного. Тот факт, что -s встречается у существительных мужского и женского рода, свидетельствует об их принадлежности к общему классу, который можно назвать классом активных существительных, то есть способных нести макророль агенса (такое деление более похоже на характеристику активных языков). Флексия эргативного падежа могла развиться из указательного местоимения “-so” («этот») или окончания генитива -es/os. Не вписывающаяся в общую картину флексия существительных среднего рода на -о -m должна быть относительно молодой. Возможно, она перешла на аккузатив или, вернее, для создания аккузатива, от аллатива (падежа, отвечающего на вопрос куда?) уже в период номинативизации. Высказывались также мысли о существовании в индоевропейском двух глагольных классов: из первого, стативного, позже развился перфект, а из второго, активного, развились настоящее время и аорист (деление глаголов на классы активных и статив- ных также больше походит на характеристику активных языков). Поначалу флексия -s оформляла субъекты только при транзитивных (активных) глаголах, но при переходе от эргативного строя к номинативному перешла и на субъект интранзитивных (вспомним, что в эргативных языках субъекты переходных и непереходных глаголов оформляются разными падежами). А.Н. Савченко полагал, что первоначально флексия -es служила для оформления номинатива активного класса и генитива обоих классов, а нулевое окончание служило для оформления номинатива и аккузатива пассивного класса существительных, аккузатива активного класса, а также локатива. Заметим, что Савченко делил существительные не на одушевлённые и неодушевлённые, как некоторые другие авторы, а на активные и пассивные, что более точно отражает положение вещей, так как некоторые неодушевлённые предметы вполне могли входить в класс активных, если могли двигаться (например, небесные светила). Приведённые доказательства эргативности индоевропейского языка сегодня скорее свидетельствуют о его активном строе. Это объясняется тем, что ещё несколько десятилетий назад активные языки не отличали от эргативных и описывали терминологией последних (или номинативных). Лингвисты, занимающиеся уже в наше время поисками признаков активного строя в индоевропейском праязыке, интерпретируют те же доказательства деноминативности с другой точки зрения и не менее убедительно.

Вплоть до 1960-х гг. в лингвистике было принято сравнивать эргативные конструкции с пассивом номинативных языков, что иногда давало повод для культурологических спекуляций о неполноценности соответствующих народов. В 1930-х гг. С.Л. Быховская назвала мнение о пассивности эргативного строя общепринятым, ссылаясь на различных западных учёных (Быховская, 1934; cp. Тромбетти, 1950, с. 159-160). Например, Л. Вайсгер- бер писал, что глагольные формы баскского наиболее адекватно передаются страдательным залогом немецкого языка (Weisgerber, 1954, S. 138). А. Веж- бицкая, отрицая пассивность эргативной конструкции, всё же считает её пациентивно-ориентированной (Wierzbicka, 1981, р. 68). Большинство современных учёных считает её, напротив, агентивно-ориентированной, так как агентивность подчёркивается специальным падежом. Дольше всех отстаивали теорию пассивности американские учёные (Климов, 1983, с. 66). Комментируя соответствующие тезисы в работах П.К. Услара и И. Фридриха, И.И. Мещанинов обращает, однако, внимание на тот факт, что категория залога в эргативных языках отсутствует, поэтому сравнение с пассивом некорректно (Мещанинов, 1984, с. 27-28, cp. Чикобава, 1950, с. 8; Сидоров, Ильинская, 1949, с. 349-350; Schmidt, 1979, S. 335; “Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 912; Климов, 1981, с. 56). На то же обстоятельство обращал внимание Г.А. Климов, подчёркивая, что в эргативных языках вместо категории залога присутствуют так называемые центробежные и нецентробежные версии (в первом случае действие направлено на что-то вне субъекта, во втором ограничивается самим субъектом) (Klimov, 1979, р. 327, 330).

В энциклопедии “Language Typology and Language Universals” авторы обращают внимание на возможность строить пассив от эргативных конструкций в тех немногочисленных языках, в которых категория залога всё же есть (“Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 912-913). Если бы эргативные конструкции сами по себе были пассивными, то снова трансформировать их в пассив было бы невозможно. Не менее важно и то обстоятельство, что носителями эргативных языков эргативная конструкция не воспринимается в качестве пассивной (Соммерфельт, 1950, с. 183). Это установлено, например, для носителей нахско-дагестанских языков (Дьяконов, 1967, с. 103). С.Л. Быховская отрицает пассивный характер эргатива, ссылаясь на то, что отождествлять активный падеж с падежом творительным номинативных языков и переводить баскское предложение «Я вижу книгу» как «Мною видится книга» некорректно; атрибуцию пассивного характера таким конструкциям она приписывает неспособности учёных посмотреть на чуждую им типологию без «индоевропейских очков» (Быхов- ская, 1934). Как она полагает, активный падеж (= эргативный) выражает активность подлежащего или производителя действия, а пассивный (который сравнивают с номинативом) не выражает ничего, кроме самого существования объекта, из-за чего он не нуждается в какой-то дополнительной маркировке. По той же причине у многих существительных среднего рода в индоевропейских языках нет специального окончания именительного падежа, в то время как у существительных мужского и женского рода оно есть: неодушевлённые предметы не выступают производителями действия и потому не могут нести маркировку субъекта, то есть бывшего активного падежа, ставшего именительным. С другой стороны, Быховская не приравнивает высказывания в языках типа баскского к активному залогу индоевропейских языков, предпочитая вообще отказаться от деления на залоги, то есть свести их к одному: носители эргативных языков, как полагает она, первоначально не выделяли себя из коллектива и потому не были знакомы с понятием личной деятельности / активности. Так, в одной из своих работ она писала: «Является ли, однако, эта мнимая пассивная конструкция активной в том же смысле, как активная конструкция в языках индоевропейских? На этот вопрос приходится ответить отрицательно: в индоевропейских языках имеется рядом с активной конструкцией и конструкция пассивная, в яфетических языках [= эргативных языках Кавказа - Е.З.], как правило, её нет... При отсутствии противопоставления пассивности едва ли может быть речь об активности... Все данные говорят за то, что разбираемую конструкцию можно понять только как такую, в которой диффузно слиты активность и пассивность» (цит. по: Климов, 1981, с. 56).

Быховская отрицает и предположение Уленбека, что эргативный строй отразил веру в тайные силы, принуждающие людей к каким-то поступкам. По данным Г.А. Климова, именно С.Л. Быховская и А.А. Бокарев первыми в мировой лингвистике высказали мысль о залоговой нейтральности эргативного строя (Климов, 1981, с. 55). Защищали данную теорию поначалу в основном советские учёные (исключениями среди западных учёных были Н. Финк и А. Тромбетти). А.А. Бокарев объяснял залоговую нейтральность эргативных языков (на примере аварского и андийского) их доглагольным состоянием на ранних стадиях развития: «Очевидно, что в период, предшествовавший выделению глагола как самостоятельной части речи, существовали слова только одной общей грамматической категории, не определяемой ещё ни как имя, ни как глагол. В самом глагольном корне, то есть именно в том элементе глагола, который сохраняет лучше всего пережитки прежних стадий, мы не наблюдаем различия специфических глагольных категорий - активности и пассивности» (цит. по: Климов, 1981, с. 55). Г.А. Климов разделяет предположение о залоговой нейтральности эргативных языков, но считает мысль об их доглагольном состоянии неверной (Климов, 1981, с. 80).

Р. Диксон отмечает, что у носителей эргативных языков есть не меньше оснований для утверждения, будто номинативная конструкция есть по сути антипассив, чем у носителей номинативных - утверждать, что эргативная конструкция есть по сути пассив. На самом деле, пассив и антипассив являются конструкциями производными, маркированными, и потому не могут служить в качестве основных. Если пассив обычно акцентирует результат действия, состояние объекта действия, то эргативная конструкция - само действие и роль производителя действия. Р. Диксон отмечает, что в конце ХХ в. учёных, которые усматривают в эргативе пассивный языковой строй, почти не осталось (Dixon, 1994, р. 189, 216). У носителей эргативных языков, по мнению Р. Диксона, теоретически есть все основания утверждать, что только в их языковом типе по-настоящему отразилась агентивность, в то время как в номинативных языках агентивность субъекта никак грамматически не выражается, ср. John fell (Джон упал) - специально или случайно? Ниже мы приведём примеры из эргативных и активных языков, где такие разграничения обозначаются специальными падежными формами. Из этого австралийский лингвист мог бы сделать вывод о пациентивном мировосприятии западных народов, которые до сих пор не научились различать истинного производителя действия и его объект. Диксон критикует учёных, усматривающих в эргативном строе феминин- ность (склонность к матриархату) и пассивное отношение к жизни их носителей, а также утверждения, будто говорящие на таких языках люди считают себя объектами судьбы и сами не могут повлиять на неё. Р. Диксон почти 30 лет работал с носителями различных эргативных языков и не обнаружил у них каких-либо особенностей менталитета, имеющих отношение к их языковому строю. Носители четырёх номинативных языков группы нгаярда (Австралия) по своему мировоззрению ничем не отличаются от носителей трёх языков той же группы с эргативным строем (Dixon, 1994, р. 214-215).

А.С. Чикобава приравнивал эргативный падеж к именительному (то есть относил его не к косвенным, а к прямым падежам), отрицая таким образом положение о пассивности переходного глагола соответствующих языков; субъект в эргативной конструкции для него - это активно действующий, реальный субъект, не ведомый тайными силами (Дешериев, 1951, с. 595). С точки зрения залога Чикобава приравнивал эргативную конструкцию к нейтральным (Климов, 1981, с. 50). М.М. Гухман называет утверждение, что одно и то же мыслительное содержание может получить разную структурную реализацию в языках разных типов, «лингвистическим трюизмом»; на основе этого она отрицает пассивную сущность эргативной конструкции, как её представлял К. Уленбек (Гухман, 1973, с. 356). Критику Уленбека находим также у Н.Ф. Яковлева: «Как нет в природе активных и пассивных от рождения народов и рас, так не существует и рас или народов, с одной стороны, с активным, и, с другой, - с пассивным строем речи...» (цит. по: Климов, 1973 a, с. 21). А. Тромбетти отрицает первичность пассива в дихотомии актив-пассив, как и сами критерии Уленбека отделять активные высказывания от пассивных (активные: субъект перед глаголом, реальный субъект = чистая основа, реальный объект = аккузатив; пассивные: глагол перед субъектом, реальный субъект = эргатив, реальный объект = чистая основа). Если исходить из этих правил, пришлось бы, например, признать пассивным латинское выражение vocat ([он, она, оно] зовёт), в котором окончание выражает субъект (Тромбетти, 1950, р. 158-159).

Таким образом, западные учёные сначала разрабатывали преимущественно теории пассивности, реже - активности эргативного строя, советские учёные - теории нейтральности, реже - активности. Г.А. Климов пишет, что в современной лингвистике чаще всего исходят из залоговой нейтральности эргативного строя (Климов, 1981, с. 55). Столь подробное рассмотрение данного вопроса важно для нас по той причине, что критики русской ментальности используют те же аргументы, которые использовали критики ментальности носителей эргативных языков в первой половине ХХ в. - аргументы давно опровергнутые и полузабытые. Разница заключается только в том, что критики эргативного строя видели признак пассивного отношения к жизни в интенсивном употреблении страдательного залога, а критики русского языка - в интенсивном употреблении имперсонала, употребляющегося в той же функции, что и страдательный залог - снятии акцента с агенса.

Приведённые точки зрения не должны, однако, означать, что эргативный строй и пассив никак не связаны. Хотя, по данным «Архива универсалий» университета Констанц, превращение эргативных конструкций в пассивные невозможно: “There are no passive constructions which have been shown to have developed from ergative constructions” (“The Universals Archive”, 2007), черты эргативности вполне могут развиться в том или ином языке из пассивной конструкции, причём она переосмысливается в качестве активной или нейтральной. Так, в последние годы часто высказывается предположение, что эргативная конструкция в индоарийских языках (а может, и других) является по своему происхождению пассивной (вернее, возникшей из девербального пар- тиципа со значением, близким к пассиву, в первоначально номинативном санскрите[16]), но по новому значению скорее активной (ср. Butt, Deo, 2001; Butt, 2006, р. 76; Dixon, 1994, р. 190; Dixon, 1979, р. 98-99; Мontaut, 2004; “Encyclopedia Iranica”, 2007; Deo, Sharma, 2006; Климов, 1983, с. 193; Drinka, 1999, р. 478; Kurzova, 1999, р. 509; “Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 913).

Высказывалось предположение о происхождении из пассива эргативных конструкций в языках Полинезии (Dixon, 1979, р. 99; “Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 913). С. Андерсон полагал, что велика вероятность происхождения эргативной конструкции из пассива, если эргативный падеж генетически относится к инструменталю, и из посессивных конструкций - если эргативный падеж относится к родительному падежу (Dixon, 1979,

р. 100). В данном случае предполагается происхождение глагола от имён дей-

2

ствия . Так, И.И. Мещанинов указывает на явное происхождение эргативной конструкции из притяжательной (посессивной) в абхазском (Мещанинов, 1940, с. 152). Г.А. Климов также признаёт, что в отдельных случаях эргативный строй мог развиться на основе посессивных конструкций (Климов, 1981, с. 86). Т. Байнон в 2005 г. пришла к выводу о том, что индоарийский эргатив не мог возникнуть из древнеиндийского пассива (её объяснение мы здесь опускаем), а является результатом трансформации посессивной конструкции (Greissels, 2006). Такая реинтерпретация широко распространена в самых разных языках мира, особенно по отношению к различным формам прошедшего времени. Разница заключается только в том, что в языках, где для выражения принадлежности используется глагол «иметь», появляются формы типа англ. I have done (дословно: Я имею сделанным), а в языках, где для той же цели используется глагол «быть», появляются формы типа сев.-рус. У волков (было) съедено корову. В первом случае никаких последствий для языковой типологии быть не может, так как глагол «иметь» требует субъекта в номинативе; но во втором случае субъект оформляется локативом или дативом, и его переосмысление ведёт к смене языкового строя с номинативного на эргативный (по крайней мере, в прошедшем времени) (cp. Bomhard, Kerns, 1994, р. 164-165). Заметим также, что, по мнению некоторых учёных, номинативи- зация эргативного индоевропейского языка, если он действительно был эргативным, могла начаться с реинтерпретации антипассива, употреблявшегося столь часто, что он потерял свою маркированность и стал стандартной конструкцией (Bauer, 2000, р. 47).

А.Ф. Лосев сравнивает эргативные конструкции с безличными: «Эргативное подлежащее безусловно активно, и тут решительный шаг вперед к подлежащему в безусловно активном смысле, то есть к номинативному строю. Но, с другой стороны, этот эргативный субъект является здесь и безусловно пассивным. Как доказывает сам смысл эргативного падежа, он в то же самое время является просто орудием каких-то других сил, не выраженных в самом предложении, подобно индоевропейским безличным глаголам, при которых, конечно, не может не мыслиться субъект, но что это за субъект, совершенно неизвестно» (Лосев, 1982).

В эргативных языках А.Ф. Лосев видит отражение более древнего мышления по сравнению с номинативными: здесь ещё нет формального разделения на актив и пассив, нет чёткого разграничения объекта и субъекта, а есть некая слитная «активопассивная» форма, которую он сравнивает с русскими предложениями Мне больно и Мне холодно: «...актив и пассив есть уже результат очень глубокой абстракции, и совершенно невозможно предполагать, чтобы эти залоги существовали в полной своей раздельности с самого же начала. Начинать с них историю грамматического строя было бы так же антиисторично, как и находить уже в самом начале языкового развития расчлененные понятия субъекта, предиката и объекта. Было время, когда не различались между собой части речи или когда не были дифференцированы члены предложения. Поэтому если мы сейчас наталкиваемся на такой тип предложения и на такой тип глагола, где не проводится различия между действительным и страдательным залогом, то это вполне естественно, иначе и быть не может» (Лосев, 1982).

В качестве основных принципов эргативного умозаключения А.Ф. Лосев называет следующие: «Всякое действие есть страдание, и всякое страдание есть действие», «Всё, что совершается, совершается предопределённо», «Всякая причина есть в то же самое время и основание», или, другими словами, «Всё, что совершается, совершается закономерно и оправданно». Следует, однако, отметить, что Лосев принадлежит, очевидно, к тем немногочисленным советским учёным, которые в большей или меньшей степени разделяли взгляды, соответствующие высказанным десятилетия спустя взглядам А. Вежбицкой, наиболее известного и последовательного приверженца теории о связи имперсонала с национальным характером и особенностями мышления. Например, о подлежащем в безличных предложениях типа Светает он пишет следующее: «Разве такие предложения, как Светает, Смеркается, Вечереет [...] не содержат в себе своего подлежащего, без которого они и не могли бы быть предложениями? Конечно, это подлежащее здесь есть; и некоторые языки, как, например, немецкий, даже их лексически выражают, используя личное местоимение среднего рода е regnet). А французский язык ставит это безличное подлежащее даже в мужском роде личного местоимения (il pleut, il naige). Ещё дальше того идёт древнегреческий язык, который выражает наличие дождя словами: Dzeys hiei, что значит буквально Зевс дождит. Здесь, можно сказать, раскрыты все карты мифологического мышления, которые в новых языках запрятаны под местоимениями 3-го лица. [...] Подлинный субъект безличного предложения для древнего мышления есть демон, который всё ещё мыслится слепо-чувственно, животноинстинктивно, недифференцированно, который всё ещё остается на ступени чувственно-воспринимаемого предмета, ещё не отражается полностью в мышлении, а только предполагается им безотчётно и потому не именуется и даже не может именоваться. Да и по-русски не будет ошибкой сказать, что в предложении Светает подлежащим является оно. В самом предложении это оно не выражено; и даже неизвестно, чем именно является это оно» (Лосев, 1982).

Более подробно вопрос формального подлежащего и окончаний 3 л. ед. ч. будет рассмотрен в следующей главе. Здесь же только отметим, что взгляды А.Ф. Лосева не соответствуют мнению большинства отечественных и зарубежных лингвистов. Нельзя также не подчеркнуть, что Лосев считал неуместным приписывать дологическое мышление современным носителям языков эргативного строя или носителям языков с остатками эргативности: «Конечно, и здесь надо учитывать ту бездну, которая отличает наше мышление от эргативного. Употребляя свои безличные предложения, мы не думаем ни о каких демонах, которые были бы их подлежащими. И тем не менее формальное сходство здесь настолько велико, что всякий, понимающий современное безличное предложение, должен считать столь же понятным и наличие еще особого субъекта за пределами эргативного субъекта, того, в отношении которого сам эргативный субъект есть только орудие. [...] Кроме того, даже и без перехода на ступень номинативного строя многие деноминативные языки уже давным-давно переосмыслили свои древние элементы, связанные с первобытной идеологией и великолепно служат современному делу общечеловеческой культуры. Так, безличное предложение уходит своими корнями в мифологию, но кто же сейчас при употреблении безличного предложения думает о мифологии?» (Лосев, 1982). В этом его точка зрения радикально отличается от позиции А. Вежбицкой, которая приписывает русским тот же фатализм, который, возможно, был присущ индоевропейскому народу.

С.Д. Кацнельсон отмечает, что при распаде эргативного строя эргативная конструкция может сохраниться для обозначения степени волитивности действия или для обозначения предикатов активного / инактивного состояния (Кацнельсон, 1986, с. 178). Нас в данном случае интересует степень во- литивности, имеющая явное выражение в русских конструкциях типа Он думает / Ему думается. На этот раз мы хотим обратить внимание не на прототипичность агентивного подлежащего, уже рассматривавшуюся выше в данном разделе, а на желательность или нежелательность действия или состояния для субъекта, на его способность и волю повлиять на события.

Рассмотрим несколько примеров. В языке чукчей волитивные (намеренные, осознанные) и неволитивные (ненамеренные, неосознанные) акты разделяются на грамматическом уровне с помощью разных падежей: если действие производилось осознанно, подлежащее ставится в эргативном падеже, если нет - в абсолютивном, то есть в падеже дополнения, ср. dtldg-e sn-in l’ulqsl rd-gtdkwan-nen (Отец отморозил своё лицо (он знал, что это случится, мог это предотвратить): «отец»: эрг. + «свой»: 3 л. ед. ч. + «лицо»: абс. + «отморозить»: каузатив, 3 л., ед. ч., аорист) vs. Qtlsg-sn l’o-ns-gtskwat- g’e (Отцу отморозило лицо (случайно, неожиданно для него): «отец»: абс. + «лицо» / «отморозить»: каузатив, 3 л., ед. ч., аорист) (Dixon, 1994, р. 26).

В языке урду, на котором говорят в Индии, Пакистане, Бангладеш и многих других странах, большая степень волитивности выражается эргативным падежом подлежащего, а меньшая - дативом или номинативом: Ram khas-a (Рам кашлянул (случайно): «Рам»: м. р., ед. ч., им. п. + «кашлять»: перф., ед. ч., м. р.) vs. Ramne khas-a (Рам кашлянул (специально): «Рам»: м. р., ед. ч., эрг. + «кашлять»: перф., ед. ч., м. р.); Nadyako zu ja-na he (Наде хочется / надо пойти в зоопарк, буквально: - Наде есть пойти в зоопарк: «Надя»: ж. р., ед. ч., дат. + «зоопарк»: м. р., ед. ч., лок. + «идти»: инфинитив + «быть»: наст. вр., 3 л., ед. ч.) vs. Nadyane zu ja-na he (Надя хочет пойти в зоопарк: «Надя»: ж. р., ед. ч., эрг. + «зоопарк»: м. р., ед. ч., лок. + «идти»: инфинитив + «быть»: наст. вр., 3 л., ед. ч.); Nadyane kahani yad k-i (Надя вспомнила историю: «Надя»: ж. р., ед. ч., эрг. + «история»: ж. р., ед. ч., ном. + «память» + «делать»: перф., ж. р., ед. ч.) vs. Nadyako ka- hani yad a-yi (Наде вспомнилась история: «Надя»: ж. р., ед. ч., дат. + «история»: ж. р., ед. ч., ном. + «память» + «приходить»: перф., ж. р., ед. ч.) (Butt, 2006, р. 71; 81). Урду принадлежит к языкам индоарийской семьи (ассамский, бенгальский, ория, бихари, маратхи, бхили, гуджарати, рад- жастхани и другие), входящей в индоевропейские. Для этой семьи, как уже говорилось выше, характерны явные черты эргативности, описание которых можно найти, например, в статье М. Батт и А. Део “Ergativity in Indo- Aryan” (Butt, Deo, 2001). Происходит урду из санскрита, используемого для восстановления древнейших стадий индоевропейского языка.

Рассмотрим ещё несколько примеров из языков той же семьи. В мани- пури волитивность маркируется суффиксом существительных и местоимений -no: Oy-ns Tombd-bu theqqi (Я прикоснулся к Томбе (специально)) vs. Oy Tombd-bu theqqi (Я прикоснулся к Томбе (случайно)) (Dixon, 1994, р. 30). Ещё один индоарийский язык с чертами деноминативного строя, хинди, маркирует неволитивные, случайные действия инструменталем: Mujhse gilaas gir gayaa (Я (случайно) уронил стакан: «я» стоит в инструментале) (Montaut, 2004). В пенджабском языке индоарийской ветви индоевропейских языков дативную конструкцию в некоторых случаях можно использовать для оформления действий с низкой степенью волитивности, номинативную - с высокой степенью волитивности: Saa nuu gussaa aaiaa (Мы разозлились, дословно: Нам стала злость: «мы»: дат. + «злость»: м. р. + «приходить, становиться»: прош. вр., м. р.) - Asii gussaa kiitaa (Мы разозлились (как того и хотели), дословно: Мы сделали злость: «мы»: ном. + «злость»: м. р. + «делать»: прош. вр., м. р.); Tuaa nuu shor sinuaaii dittaa (Ты услышал шум: «ты»: дат. + «шум»: м. р. + «слышать» + «давать»: прош. вр. + м. р.) - Tus'ii shor suNiaa (Ты слушал шум: «ты»: ном. + «шум»: м. р. + «слушать»: прош. вр., м. р.) (Onishi, 2001 a, р. 26, 29). В бенгальском более волитивные действия выражаются номинативом (сюда же относится и просто постулирование факта), менее волитивные - генитивом: Amar ThaNDa legeche (Я простыл (не по своей вине); употреблён генитив) - Baire gie ami ThaNDa lagiechi (Я вышел наружу и простыл (в результате своих действий); употреблён номинатив); Tumi okhane gele na kano? (Почему ты туда не пошёл? (предполагается собственное решение спрашиваемого); номинатив - Tomar okhane jawa holo na kano? (Почему ты туда не пошёл? (предполагаются какие-то внешние причины; генитив)); Ami apise tar songnge dakha (Я встретил его в офисе (как и хотел); номинатив) - Amar rastay tar songnge dakha (Он встретился мне в офисе (случайно)); генитив - Ami tomake khub pochondo kori (Ты мне очень нравишься (симпатия как следствие собственных критериев говорящего)); номинатив - Amar tomake khub pochondo hoy (Ты мне очень нравишься (симпатия как следствие социально установленных критериев, независимых от говорящего)); генитив - Tini amake khub hingsa koren (Он / она очень мне завидует (просто постулируется факт)); номинатив - Tar amar opor khub hingsa hoy (Он / она очень мне завидует (и не может ничего с этим поделать)); генитив - Tini haschen (Он / она смеётся (просто постулируется факт)); номинатив - Ami jinis-Ta cai (Его / её подмывает рассмеяться (генитив)); Tren-Ta bhison deri koreche (Поезд ужасно опоздал (просто постулируется факт); номинатив) - Tren-Tar bhison deri hoeche (Поезд ужасно опоздал (по каким-то внешним причинам: из-за погоды, поваленного дерева и т.д.); генитив) (Onishi, 2001 a, р. 27; Onishi, 2001 b, р. 119-122, 125).

В сингальском языке (индоиранская ветвь индоевропейской языковой семьи, Шри-Ланка), также обладающем чертами эргативности, номинатив применяется для выражения волитивности, датив - для выражения неволи- тивности: Mams vaturd bivva (Я выпил воды (так как хотел пить): «я»: ном. + «вода» + «пить»: прош. вр., актив. залог) vs. Mats vaturs pevuna (Я наглотался воды (например, когда упал в воду): «я»: дат. + «вода» + «пить»: прош. вр., средн. залог); Lamsya wnduva (Ребёнок плакал (например, чтобы привлечь внимание родителей): «ребёнок»: ном. + «плакать»: прош. вр., актив. залог) vs. Lamsyats wnduna (Ребёнок плакал (не желая того), или Ребёнку плакалось: «ребёнок»: дат. + «плакать»: прош. вр., средн. залог) (Dixon, 1994, р. 26-27).

Неволитивность может выражаться в сингальском и аккузативом: [mag] [diuw-a] (Я побежал: «я»: ном.) vs. [maaws] [diun-a] (Я побежал (не по своей воле) / Мне пришлось бежать: «я»: акк.); [ohuws] [m^run-a] (дословно: Его умерло (акк.)); [maaws] [w^te-nswa] (Он (случайно) упал (акк.)) (Jany, 2006, р. 70-72).

Сравним некоторые пары глаголов, ассоциирующихся с волитивно- стью и неволитивностью; волитивные стоят в парах первыми: lissanns (скользить) - lissenns (поскользнуться); watanns (ронять) - wwtenns (падать); maranns (убивать) - mwrenns (умирать); natanns (танцевать) - nwtenns (танцевать (не по своей воле)); ср. [mag] [nats-nswa] (Я танцую, где «я» стоит в номинативе) vs. [maaws] [n^te-nswa] (Я танцую (не по своей воле), где «я» стоит в аккузативе, то есть дословно: Меня танцует) или [mats] [n^tun-a] (Я танцевал, где «я» стоит в дативе; речь может идти об одержимости духами); gahanns (ударять) - gwhenns (трястись), ahanns (слышать) - whenns (слушать), riddanns (причинять боль) - ridenns (чувствовать боль) (Jany, 2006, р. 69-71).

Волитивные глаголы могут употребляться только с номинативом, не- волитивные - с номинативом, аккузативом или дативом. Поскольку у предметов нет собственной воли, чередование падежей номинатив / аккузатив или номинатив / датив с ними невозможно, используется только номинатив: [malbanduna] [k^dun-a] (Ваза разбилась; номинатив) vs. *[malbanduna-ws] [k^dun-a] (Ваза разбилась; аккузатив, этот вариант аграмматичен) (Jany, 2006, р. 72). Для глаголов восприятия и умственной деятельности характерны дативные субъекты: [mats] [sindu] [^he-nswa] (Я слышу музыку: «я»: дат., «музыка»: ном.); [lamsya-ts] [kataaws] [teere-nswa] (Ребёнок понимает историю: «ребёнок»: дат., «история»: ном.); [mats] [lamsya-ws] [pee-nswa] (Я вижу ребёнка: «я»: дат., «ребёнок»: акк.); [mats] [roti pusms] [d^nun-a] (Мне пахнет роти (вид хлеба): «я»: дат., «роти»: ном.); все конструкции неволитивные (Jany, 2006, р. 73-75). То же касается конструкций типа рус. Мне слышно: [mats] [matska-y] (Мне памятно); [mats] [nidimata-y] (дословно: Мне сонно); [mats] [badsgini-yi] (Мне голодно); [mats] [siitsla-y] (Мне холодно) (Jany, 2006, р. 80-81). Принадлежность выражается дативом, как и во многих других эргативных языках: [mats] [salli] [tiye-nswa] (Мне деньги есть) (Jany, 2006, р. 80).

В современном русском до сих пор угадываются остатки конструкций, похожих на эргативные. Ю.С. Степанов отмечает, что предложения типа Молния зажигает сарай достаточно молоды по сравнению с Молнией зажгло сарай, поскольку всякий номинатив неактивного субъекта в значении инструменталиса восходит к инструменталису, стоящему значительно ближе к более древней эргативной структуре (Степанов, 1989, с. 14-15). Примеры безличных конструкций такого рода в древнерусском можно найти в «Исторической грамматике русского языка» (Букатевич и др., 1974, с. 256); примеры из древнегреческого, ирландского и латыни можно найти у Г. Хартмана, причём автор подчёркивает их индоевропейское происхождение (Hartmann, 1994, S. 342, 346). Б. Бауэр упоминает, что данная конструкция присутствовала или до сих пор присутствует также в древнесеверном, исландском и литовском (Bauer, 2000, р. 53).

В языках переходного (эргативно-номинативного) типа неодушевлённые агенсы часто оформляются инструментальным падежом в противовес одушевлённым, cp. кева Aa-me repena poa-a (Человек срубил дерево; «человек»: агенс + «дерево» + «рубить-сделал») vs. Rai-mi ta-a (Топор ударил [что- то]; «топор»: инстр. + «ударять-сделал») (Grimm, 2005, р. 64). Это значит, что стандартные агенсы маркируются номинативом, а нестандартные - эргативом, переосмысленным в качестве инструментального падежа. Вспомним, что в эргативном строе особый акцент делается на агентивности, эргатив как бы подкрепляет агентивную сущность субъекта, если сама по себе она недостаточно очевидна: “Whenever in a language there are two classes of noun phrases such that members of one class are case-marked ergatively and members of the other class are case-marked accusatively, and there is a semantic difference between the classes related either to activeness of noun phrase referents, or their quantitative properties, or their pragmatic prominence, members of the class that ranks higher on these properties will be marked accusatively and members of the lower-ranking class, ergatively” (“The Universals Archive”, 2007). Что является стандартным агенсом, уже было определено выше в шкале Г. Хеттриха.

В австралийском языке дирбал и индейском языке кашинава агенс не надо маркировать, если речь идёт об одушевлённых денотатах в 1 и 2 л., но при использовании 3 л. (которое уже может относиться к неодушевлённым предметам) и непосредственно существительных, имеющих неодушевлённые денотаты, необходимо добавлять окончание эргатива (Dixon, 1994, р. 85-86; Dixon, 1979, р. 86-87). Это свидетельствует о неестественности данной функции для этой группы денотатов по сравнению с первым и вторым лицом. Дополнения, напротив, маркируются преимущественно тогда, когда относятся к первому и второму лицу (так как они являются относительно редкими объектами действия), а не к неодушевлённым предметам. В австралийском языке Yidiny с подлежащими, выраженными местоимениями 1 и 2 л., используется номинатив, а во всех остальных случаях - эргативный падеж; дополнение стоит преимущественно в аккузативе, если подлежащее относится к одушевлённым денотатам, но в абсолютиве - если к неодушевлённым (Dixon, 1994, р. 87). В хеттском - индоевропейском языке, вымершем примерно в 1100 г. до н.э., - эргативный падеж употреблялся исключительно с неодушевлёнными существительными среднего рода, причём окончание эргативного падежа явно указывает на его родство с инструментальным (Dixon, 1994, р. 187-188). При развитии эргативного строя эргативный падеж вообще часто возникает из инструментального и может дальше нести инструментальное значение (Grimm, 2005, р. 65; Dixon, 1994, р. 188).

Таким образом, при наличии выбора между эргативом и номинативом посредством эргатива оформляется подлежащее с денотатом, для которого агентивность сравнительно нетипична. Именно такое разграничение мы и наблюдаем в русском языке: нельзя сказать Собакой убило человека, так как в данном случае ясно, что субъект «собака» несёт волитивное значение, что собака сама может совершать какие-то действия, в то время как Молнией убило человека оформлено альтернативно, так как молния занимает место ближе к концу ранга агентивности, приведённого выше (1 л. gt; 2 л. и т.д.), и поэтому требуется дополнительное подтверждение, что именно она выполнила какое-то действие. В рамки эргативной конструкции не вписывается только винительный падеж дополнения, что может свидетельствовать о переходном характере данной конструкции. Если предположить, что русский является в какой-то мере языком переходного или смешанного типа, то вполне понятно, почему можно сказать Его убило молнией, но нельзя - Его убило собакой или тем более - Собаку убило мной (максимальная агентивность). Следует также отметить, что конструкции данного типа обычно относятся к прошедшему времени, что также можно объяснить с точки зрения эргативно-номинативного строя, так как при но- минативизации реликты эргативности дольше сохраняются именно в прошедшем времени. С.Д. Кацнельсон отмечал схожесть предложения Ветром задуло свечку с эргативными оборотами, но был далёк от мысли причислять русский к эргативным языкам (Green, 1980, р. 146-147). На такое сходство указывал и В.Д. Аракин, также не делая выводов о чертах эрга- тивности в русском (Аракин, 2005, с. 162). Иногда, однако, можно встретить утверждение, что некоторые безличные конструкции русского языка являются следствием его частично эргативного строя, причём не в исторической перспективе, а на нынешнем этапе развития (ср. Green, 1980, р. 145-146)[17]. Другие авторы (например, М. Грин) категорически отвергают подобные толкования (Green, 1980, р. 143-144). А.С. Чикобава говорит однозначно, что в русском и родственных ему языках эргативной конструкции нет (Чикобава, 1950, с. 5), И.И. Мещанинов также не нашёл в русском ни эргативных, ни аффективных, ни посессивных конструкций (в смысле остатков соответствующего строя), ни пережитков аморфной стадии (Мещанинов, 1947, с. 175). Правда, он отмечал сходство между русскими конструкциями типа Мне хочется и конструкциями с verba sentiendi в эргативных языках, но поиском их общих истоков не занимался (Мещанинов, 1947, с. 179). В последние годы появились работы, доказывающие частичную эргативность и других синтетических индоевропейских языков, например, польского и исландского (Blaszczak, 2003; Pannemann, 2002, р. 25).

“In Polish there is one type of construction which bears a strong resemblance to the constructions found in split-ergative languages like Hindi or Georgian. In the latter languages a special Case marking, i.e., the ergative marking is triggered by a particular tense or aspect; cf. (1). Similarly in Polish, depending on the aspectual properties of the verb bye .to be. the subject NP. (the term .subject. is used here in a purely descriptive pre-theoretical sense) is marked either for NOM or GEN; cf. (2).

1. a. siitaa ne vah ghar khariidaa (thaa) Hindi

Sita-FEM-ERG that house-MASC buy-PERF-MASC be-PAST-MASC

Sita had bought that house..

b. siitaa vah ghar khariidegii

Sita-FEM-NOM that house buy-FUT-FEM

Sita will buy that house..

2. a. Jana nie bylo na przyj^ciu. Polish John-GEN NEG BE-3. SG.NEUT.PAST at school

Lit.: There was no John at the party. / John was not at the party. b. Jan nie bywal na przyj^ciach.

John-NOM NEG BE-3.SG.MASC.PAST.HABIT at parties

Lit.: John was not at parties. / John didn.t use to come to parties.

To solve the puzzle posed by the data in (2) I will assume that (2a) displays an ergative structure known form (split)-ergative languages” (Blaszczak, 2003).

“As we will see the Icelandic dative-nominative constructions [типа Henni likudu ekki Pessar athugasemdir "Ей (дат.) не понравились эти комментарии (ном.)" - Е.З.] show many similarities with morphological ergative languages. Furthermore I illustrate in section 3 of this chapter that there is an astonishing correspondence between the person restriction on nominative objects in Icelandic and the person split in NP-split ergative languages like Yidin (Pama-Nyungan, Australian)” (Pannemann, 2002, р. 25).

Примечательно, что описанная в первой цитате особенность польского имеет эквивалент и в русском: Ивана (ген.) не было на празднике vs. Иван (ном.) не бывал на праздниках (падеж субъекта, похоже, зависит от категории вида). То же касается и конструкций из второй цитаты, что уже видно по переводу примера.

М.М. Гухман высказывала предположение, что наследием эргативного строя могут быть конструкции типа нем. Mich wundert des schwarzen Ritters (Меня удивляет чёрный рыцарь), д.-исл. Girnik mik (Мне хочется), д.-англ. Me likad (Мне нравится), лат. Videtur mihi (Мне видится), Piget me (Мне досадно, неприятно), Poenitet me alicuius rei (Яраскаиваюсь, недоволен чем-то), д.-англ. Hine ne lyste his metes (Ему не хотелось еды), рус. Мне нравятся красные розы, то есть сочетания безличных глаголов с дательными или винительными падежами лица или, точнее, носителя признака (Гухман, 1967, c. 64-65; Гухман, 1973, c. 359-360; cp. Быховская, 1934). В таких конструкциях обычно употребляются глаголы аффекта, чувственного восприятия, психических процессов и долженствования (Гухман, 1967, с. 65). Наблюдается явное сходство с аффективными конструкциями эргативных языков типа груз. Mamas h-riam-s rnvili (Отец верит сыну, дословно: Отцу верится сын), где -s в глаголе является показателем 3 л. субъекта, но согласуется не с “mamas” («отец»), а с “rnvilf ” («сын»), то есть «отец» является объектом не только по оформлению дативом, но и по глагольной флексии (Гухман, 1945, с. 148). К эргативоподобным она относит и похожие по смыслу конструкции не с глаголами, а с существительными, прилагательными и наречиями; носитель признака и здесь оформлен винительным или дательным падежом: гот. Kara ist ina (Его заботит = Ему есть забота), д.-исл. Ifi es mer а (Мне есть сомнение, то есть Я сомневаюсь), д.-ирл. Issum ecen (Мне есть необходимость, то есть Мне надо), рус. Мне жаль, Мне жарко, д.-англ. Me is leof (Мне любо), Me is well (Мне хорошо), Me is lap (Мне отвратительно) (Гухман, 1967, с. 67; Гухман, 1973, с. 360; Гухман, 1945, с. 152). Спектр значений в данном случае тот же, что и в конструкциях с глаголами: восприятие, чувства, долженствование, аффекты. Во всех случаях дативом или аккузативом оформляется только определённое состояние лица, нелицо не может выступать носителем признака. О конструкциях такого рода М.М. Гухман говорит, что, вероятно, на самой ранней стадии развития описываемые оборотами типа Мне любо процессы казались людям независимыми от их воли, но теперь от первичного значения осталась только ничего не значащая форма (Гухман, 1973, с. 360).

М.М. Г ухман также подчёркивает, что значение от оформления глаголом, существительным, наречием или прилагательным не меняется, так как во всех случаях речь идёт о пассивном лице или о его состоянии и о влиянии на этот субъект, грамматически оформленный дополнением, каких-то внешних сил, ср. лат. Miseret me (глагол) - рус. Мне жаль, д.-англ. Ме caeld (глагол) - рус. Мне холодно (Гухман, 1945, с. 152-153). Гухман высказывает предположение, что в конструкциях такого рода могло отразиться не только воздействие на пассивный субъект извне, но и первоначальное выражение лица при предикатах состояния и качества. В архаичном кимрском ещё можно было встретить конструкции типа Ysym arglwyd (Ягосподин, дословно: Мне есть господин), где никак нельзя говорить о пассивности субъекта, но выражается его состояние, свойство. Так же оформляются субъекты при предикатах свойства и состояния и в эргативных языках. Гухман не склонна видеть в хорошей сохранности дативных конструкций в том или ином языке какие-то особенности менталитета его носителей: «В одних и.е. языках продолжают существовать оба варианта [Mich wundert - Меня удивляет и Ich wundre mich - Я удивляюсь - Е.З.], по- разному распределяясь по отдельным глагольным единицам, в других - они фактически исчезают. Даже сравнение только материалов русского, немецкого, английского языков позволяет увидеть различия. Но пытаться обнаружить за этими различиями какие-либо "глубинные" отношения, а тем более проецировать их на уровень мышления было бы так же неверно, как стремиться вскрыть в предложении "Солнце село в тучу" пережитки мифологического мышления. [...] По-видимому, к соотношению мышления и языка не вполне применима известная притча о новом (молодом) вине и старых мехах. Новое мыслительное содержание не всегда взрывает старую языковую систему. Оно может сохраняться и служить средством выражения новых, более сложных категорий мышления» (Гухман, 1973, с. 360).

Далее Гухман причисляет к остаткам эргативности и безличные пассивные конструкции с дативом и аккузативом (Гухман, 1967, с. 68-70; Гухман, 1945, с. 153-154): гот. Bajopum gabairgada - Обоим [меху и вину] сохранится (отрывок из Евангелия, где говорится о новых мехах, в которые следует наливать новое вино, чтобы они сохранились; носитель признака оформлен дативом, а сказуемое - медиопассивом 3 л. ед. ч., то есть сочетание построено как бесподлежащная конструкция); д.-исл. A landi ok a vatni borgit er lofdunga flota (дословно: На земле и на воде спрятано князя флоту, то есть спрятан флот князя (пассивное причастие стоит в краткой несогласуемой форме)); д.-исл. Porsteini varpar vel fagnat (Торстейну было там хорошо принято, то есть Торстейн был там хорошо принят); д.-исл. Sva er inn lyda landi eydid (Как опустошено стране в отношении людей); примечательно, что данные конструкции употребляются в активе с дательным падежом прямого дополнения; рус. За моё же жито мене же побито, Меня так и так сейчас обкрадено (конструкции с пассивными причастиями среднего рода). Во всех приведённых формах пассива носитель признака стоит в косвенном падеже, а глагольная форма не знает согласования, хотя нормой построения предложения со страдательным залогом в индоевропейских языках является именительный падеж носителя признака и возможность обозначения деятеля в косвенном падеже или предложной конструкции. Во всех случаях дополнение, оформлено ли оно дативом или аккузативом, является центром высказывания, а форма глагола является направленной на него, центростремительной, подчёркивающей не действие, а состояние дативного или аккузативного субъекта. В пассивах такого рода Гухман усматривает отголоски эргативной конструкции состояния.

Взаимозаменяемость датива и аккузатива при безличных глаголах в древних индоевропейских языках, как и возможность выражать прямое дополнение дативом при личных глаголах, демонстрируют их недиффе- ренцированность на ранних стадиях развития. Очевидно, их объединяла общая категория направительности и вместе с тем объектного падежа. Тот факт, что безличные конструкции превратились в личные путём замены объектного косвенного падежа субъектным (именительным), говорит о том, что ещё раньше носитель признака, то есть дополнение в конструкциях типа Мне думается, воспринимался как субъект состояния. Иначе говоря, прежде чем объектный падеж был заменён именительным, он существовал как пассивный падеж субъекта состояния. Таким образом, М.М. Гухман видит в приведённых конструкциях трёх типов (глагольных, неглагольных, пассивных) пережитки эргативного строя, хотя и сохранившиеся в разных видах, а отчасти и возникшие по аналогии уже после смены языкового строя. Для сравнения она приводит примеры дативных конструкций из современных эргативных языков типа грузинского. Гухман полагает, что в индоевропейском первоначально существовало два строя предложения - предложение действия и предложение состояния. Единая общая категория одинаково оформляемого субъекта отсутствовала, активному деятелю противостоял пассивный носитель состояния, имевший старую объектную форму. Номинативизация привела к отмиранию оформления субъекта состояния, из-за чего носитель признака оформляется теперь в индоевропейских языках (псевдо)активно, даже если семантика глагола явно этому противоречит. Некоторые безличные конструкции перешли в страдательный залог, что позволило сохранить оттенок инактивности, инертности, пассивности субъекта состояния.

В.Н. Сидоров и И.С. Ильинская указывают на чрезвычайное сходство русских конструкций типа Отцом дано детям по груше и По груше упало с дерева, где «подлежащее» и дополнение выражены при помощи предлогов, с эргативными, но не рискуют назвать их пережитками эргативности в индоевропейском: «Отрицательный или положительный ответ на этот вопрос могло бы дать только конкретное историческое изучение этих конструкций» (Сидоров, Ильинская, 1949, с. 352). Они полагают, что конструкции такого рода могли возникнуть либо как закономерное продолжение эргативных, либо как аномалия в номинативном строе. Они также обращают внимание на другие отклонения от законов номинативного строя, когда для выражения субъектно-объектных отношений используется родительный или другой косвенный падеж: Я купил хлеба, Мною ничего не сделано, Угля завезено на месяц, Воды в реке прибыло, Денег нам хватает, Волков у нас не водится, У меня нет книги. Речь идёт о тех конструкциях, которые А.А. Шахматов называл «двучленными безличными предложениями» (цит. по: Сидоров, Ильинская, 1949, с. 353). Похожие примеры приводят

А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов, усматривавшие в оформлении предикатива творительным падежом (рус. Он был студентом vs. нем. Er war ein Student (дословно: Он был студент)) отклонение от законов номинативного строя; то же касается и оформления бенефицианта предложной группой (рус. У меня есть vs. нем. Ich habe (Я имею)) (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 105). Относительно безличных конструкций вообще эти авторы пишут, что «богатые возможности "обезличивания" следует толковать скорее как количественное расхождение в степени номинативности, оказывающееся тем самым существенной характерологической чертой сравниваемых языков [русского и немецкого - Е.З.]» (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 104).

Об упомянутых В.Н. Сидоровым и И.С. Ильинской генитивных конструкциях типа Я купил хлеба скажем особо. По мнению И. Вахроса, речь в данном случае идёт о влиянии на русский финно-угорских языков, где широко распространён genitivus partitivus[18], но, по мнению большинства учёных, такое употребление является общим наследием индоевропейских языков (cp. Востриков, 1990, с. 47-48). А.Н. Савченко приводит несколько примеров из древних индоевропейских языков, где значение генитива явно соответствует рус. Он купил хлеба: санс. Apam agnati (вкушает воды), гот. Pis hlaibis matjai (Пусть поест хлеба) (Савченко, 1967, с. 85). Савченко полагает, что подобные конструкции первоначально появились посредством элизии типа посыпал горсть соли gt; посыпал соли (Савченко, 1967, с. 86). Если это так, то о наследии какого-либо дономинативного строя в данном случае речи быть не может. М. Хаспельмат пишет, что употребление genitivus partitivus вообще характерно для европейских языков (Haspelmath, 2001, р. 57), то есть никак не ограничивается сферой влияния финно-угорских языков.