2.3. Характеристики активных языков

Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванов считают, что индоевропейский на самой ранней стадии был языком не эргативного, а активного строя (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 273; Gamkrelidze, 1994, р.

А.В. Десницкая в докторской диссертации «Развитие категории прямого дополнения в индоевропейских языках» (1946) поставила под сомнение эргативное прошлое данных языков на том основании, что должен был существовать ещё более древний строй, отличный от номинативного и эргативного («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 258). Термин «активный язык» в 1940 гг. ещё не употреблялся. Д.В. Буб- рих, разделявший мнение А.В. Десницкой, предложил в 1947 г. название «абсолютивный строй» («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 264), которое, однако, не прижилось. Как отмечает Б. Бауэр, на сегодня в лингвистике доминирует теория не активности, а эр- гативности индоевропейского языка, но объясняется это, в первую очередь, недостаточной доступностью материалов по активному строю (основные работы были написаны на русском) (Bauer, 2000, р. 33).

К языкам активного строя принадлежат некоторые кавказские, северо- и южно-американские, кетский (единственный живой представитель енисейской семьи языков) (Toyota, 2004, р. 3; Сусов, 1999). Г.А. Климов, правда, относит к активным только некоторые языки индейцев (языковую семью на-дене: хайда, тлингит, эяк; группу сиу: дакота, ассинибойн, катавба, понка, тутело; группу галф: мускоги, хичити, коасати, чоктав; группу ирокуа-каддо), но перечисляет ещё целый ряд малоизученных языков с похожими характеристиками со всех уголков мира (Климов, 1977, с.

Иногда активный строй называют агентивным, фиентивным и пассивным. Как упоминалось выше, довольно долго активные языки не отличали от эргативных, хотя ещё в 1917 г. Э. Сэпир обращал внимание на то, что языки типа тлинкит, хайда, а также мускогейская и сиуанские семьи (языки индейцев, проживающих в Канаде и США) по многим параметрам отличаются от эргативных: активные и стативные глаголы имеют в них разные флексии. То же касается и активных и инактивных существительных: в них есть глаголы непроизвольного действия и т.д. (Lehmann, 2002, р. 52).

За шесть лет до Сэпира В. Джонс обратил внимание на то, что в языке фокс (также индейском) дихотомия одушевлённого / неодушевлённого пронизывает всю структуру языка (Lehmann, 2002, р. 51-53). В частности, все существительные и глаголы делятся на живые и неживые, у существительных флексия -а обозначает одушевлённость / движение, а флексия -i - противоположные качества (в том числе абстрактные понятия), ср. i'neni'wa (мужчина) и i'neni'wi (мужественность, храбрость). Окончательно отделить эргативные языки от активных удалось несколько десятилетий спустя.

Главные характеристики активного строя заключаются в следующем. В активной конструкции основную роль играет степень активности субъекта: оформление субъекта одинаково при выполнении активного действия (переходного или непереходного) и не соответствует оформлению объекта действия, а также субъекта «пассивного действия» (лежать, знать) (Stempel, 1998, S. 171). Генитив, датив, аккузатив и номинатив в активных языках отсутствуют; то же относится и ко многим эргативным языкам (Климов, 1983, с. 46-47, 50; Климов, 1977, с. 159). Если лингвисты говорят о номинативе в активном языке, обычно подразумевается одна из многочисленных смешанных систем, где активная конструкция конкурирует с номинативной, или же активный падеж (падеж агенса), противопоставляемый пассивному / инактивному (падежу объекта действия и субъекта при стативных глаголах).

Активные и инактивные классы существительных морфологически обычно не маркируются. Дополнениями в предложениях с активными существительными-подлежащими и активными глаголами-сказуемыми выступают преимущественно представители инактивного класса. Прямое дополнение выражает объект направленности действия (сушит листья, бежит к реке), косвенное / дальнее дополнение походит, скорее, на обстоятельство. Из-за отсутствия категории переходности в активных языках глагольные лексемы проявляют определённую диффузность значений: один и тот же глагол обозначает «умирать / убивать», «гореть / жечь», «сохнуть / сушить», «ложиться / класть», «просыпаться / будить», «падать / валить» и т.п. (данная категория присутствует в виде остаточного явления и во многих эргативных языках, несколько примеров уже приводилось выше). Конкретное значение устанавливается по контексту. Заметим, что лабильные глаголы в активных языках отличаются от английских транзитивных- интранзитивных глаголов тем, что последние не делятся на две группы (активные и стативные). Для выражения субъектно-объектных отношений активный строй приспособлен менее эргативного, а эргативный - менее номинативного. Наблюдается некоторая склонность активных языков к полисинтетизму, но однозначной корреляции нет. Время, залог и число глагола морфологически обычно не маркируются. У активных глаголов наблюдается незалоговая диатеза, противопоставляющая центробежные и нецентробежные (центростремительные) версии: форма первой обозначает распространение действия за пределы его носителя, форма второй - замкнутость действия на его носителе. Вместо времён морфологически маркируется способ действия (Aktionsart), превращающийся в категорию времени только при номинативизации (Климов, 1983, с. 91-94, 178, 189; Klimov, 1979, р. 329-330). Категория числа развита слабо и распространяется преимущественно на существительные активного класса, флексий у существительных относительно немного (Schmidt, 1979, S.

Рассмотрим несколько примеров. На языке камаюра (семья тупи- гуарани в Южной Америке) выражение Собака змею укусила выглядит следующим образом: Wararawijawa moja o-u?u, где активное существительное сочетается с активным глаголом, а глагольная словоформа содержит префикс активного ряда о-. Предложение Птица летает переводится как Wsra o-wewe (активное существительное плюс активный глагол с аффиксом активного ряда о-), Камень тяжёл - как Ita i-powdj, Его шея длинна - как I-?ajura i-haku; в обоих последних случаях: инактивное существительное плюс стативный глагол, к глаголу присоединяется показатель 3 л. инактивного ряда i- (Климов, 1983, с. 94-95). Как уже видно по примерам, в языке камаюра глаголы получают активные или инактивные аффиксы. Полностью их парадигма отражена в таблице 3.

Таблица 3

В следующих двух примерах употреблён маркер активности (выделен жирным): A-xa (Я иду), A-gweru aina (Я несу их сейчас); этот маркер отличается от маркера пассивности: Se-reraha (Он меня отнесёт) (Drinka, 1999, р.

Как полагал Е. Курилович, следующие трансформации грамматических категорий имеют необратимый характер при языковой эволюции: способ действия gt; время (в частности, дезидератив gt; будущее время), глагол состояния gt; перфект gt; неопределённое прошедшее, класс gt; род, версия gt; залог, активный падеж gt; номинатив (Климов, 1983, с. 159). Все эти изменения могут в полной мере относиться к активному языку при переходе к номинативному строю. Далее мы неоднократно будем останавливаться на этих трансформациях в индоевропейском.

У. Леман добавляет следующие характеристики активного строя: вся лексика подразделяется всего на три части речи: существительные, глаголы и многофункциональные частицы; флексия развита слабо, особенно у стативных глаголов и существительных; у глаголов больше флексий, чем у существительных; из-за отсутствия категории транзитивности подлежащее при активных глаголах скорее сопоставимо с дополнением, а второе дополнение, если такое употребляется, - с наречием; единственное дополнение при стативных глаголах он также сравнивает с наречием в номинативных языках; активные существительные могут нести роль пациенса при активных глаголах; возвратные и притяжательные местоимения в активных языках часто отсутствуют (Lehmann, 2002; cp. Klimov, 1979, р. 328; Климов, 1977, с. 112); абстрактные и собирательные понятия относятся к неодушевлённым, потому при распаде дихотомии «активный / инактив- ный» оформляются средним родом; глаголы активного класса ассоциируются с волитивными действиями (Lehmann, 2002).

Ю.С. Степанов отмечает, что для языков активного строя характерно применение особой аффективной конструкции (конструкции для передачи непроизвольных действий и состояний), структурно похожей на рус. У меня болит голова, Мне ногу больно, Мне холодно, Мне страшно (Степанов, 1989, с. 32; cp. Schmidt, 1979, S. 336; Gamkrelidze, 1994, р. 27). Логический субъект в этих конструкциях стоит в дательном или аффективном падеже, то есть больше походит не на подлежащее номинативных языков, а на дополнение. В аффективной конструкции встречается третий тип глаголов, употребляющихся в активных языках, - неволитивные глаголы действия и состояния, которые, как было указано выше, обычно относят в качестве отдельного подкласса к классу стативных. К неволитивным принадлежат verba sentiendi типа «видеть», «слышать», «знать», «хотеть»; verba affectuum типа «смеяться», «плакать», «думать»; некоторые другие типа «спать», «бодрствовать» и «быть подходящим» (Klimov, 1979, р. 329); глаголы судьбы (Климов, 1977, с. 76); некоторые причисляют к этой же группе неволитивных глаголов и «метеорологические» глаголы типа «дождить», «снежить» (см. мнение У. Лемана выше), хотя они употребляются совсем иным образом (Климов, напротив, причисляет глаголы типа «греметь» (о громе), «сверкать» (о молнии), «идти» (о дожде) к активным (Климов, 1977, с. 85-86)). Глаголы обычно стоят в форме 3 л. ед. ч.

Рассмотрим несколько примеров: груз. M-t-sm-i-s (Мне слышится то: “m-e” - «мне», “-sm-i” - «слышится», “s”- «то»)); M-sur-s (Мне желается то: “m” - «мне», “-sur” - «желается», “s” - «то»)); Mama-s u-kvar-s mvili (буквально: Отцу ему-любим-он сын, то есть Отец любит сына: “mаmа-s” - дат. п. от слова «отец»)) (Лосев, 1982, cp. Тромбетти, 1950, с. 154)[19], асси- нибойн He mis George Oldwatch wa-mn-aka (Я видел Джорджа Олдуотча / Мне виделся...) (Климов, 1977, с. 63-64), чикасо An-chokma (Мне хорошо) (Andreasson, 2001, р. 26). Добавим, что грузинский причисляют то к эргативным, то к активным языкам. Каждый язык имеет свою специфику в плане сферы употребления аффективной конструкции. Так, в языке асси- нибойн в ней используются глаголы «думаться», «иметься» / «находиться» («обладать»), «изнашиваться», «уставать», «ломаться»; в ирокезском языке сенека - «спать», «смеяться» (все эти глаголы описывают непроизвольные действия, например, спать из-за усталости, бодрствовать из-за бессонницы) (Климов, 1977, с. 97). Аффективная конструкция встречается в остаточном виде и в некоторых эргативных и номинативных языках (Климов, 1977, с. 96; Гухман, 1967, с. 62-63; Klimov, 1979, р. 329): ав. Дие чу бокьула (Мне лошадь любима, то есть Я люблю лошадь); Дие вац вокьула (Мне брат любим); лак. Ттун чу буссар (Мне лошадь любима); Ттун ина ххирара (Мне ты любима) (Мещанинов, 1940, с. 184-186); ав. Вацасе жиндирго лъимер бокьула (Брат любит своего ребёнка; субъект в дат. п.); абх. Бубадиз къе са сев акуна (Отец сегодня одного медведя видел); чеч. Вайна биэза вешан кечийрхой (Мы любим нашу молодёжь); бацб. Сон хьо вабціо (Я тебя знаю) (Мещанинов, 1967, с. 48; 67, 79, 83), дарг. Нам гьит игулла (Я его люблю, дословно: Мне он люблю-я; глагол «игулла» согласован в лице с субъектом «нам», стоящим в дат. п. при объекте «гьит» в абсолютном падеже) (Мещанинов, 1940, с. 65), лезг. Gadadiz rus akwaz k’anzawa (Мальчику хочется увидеть девочку; «мальчик»: дат., «девочка»: абс.) (Haspelmath, 2001, р. 69). Ещё несколько примеров приведены в предыдущем разделе. Для нас особенно интересны современные индоевропейские языки с остатками эргативности / активности. Как показывают следующие примеры, взятые из статьи А. Део и Д. Шармы “Typological Variation in the Ergative Morphology of Indo-Aryan Languages”, датив при глаголах восприятия характерен и для них (Deo, Sharma, 2006):

Непальский              Хинди              Гуджарати

budhi manche-lai chara

, ,, . ,              mujhe              Sita              dikh-i              ma-ne Sita gam-i

dekhin-cha

old woman.f-dat bird.m.nom              I-dat Sita.f.nom              I-dat Sita.f.nom

appear-pres.m.sg              appear-perf.f.sg              please-perf.f.sg

The bird appears Sita appeared to me Sita pleased me to the old woman

Если в активных языках аффективная конструкция чётко выражена, a в эргативных имеет многие исключения, оформляющиеся номинативно, то в номинативных языках уже обычные конструкции с подлежащим в именительном падеже являются правилом, а отклонения в сторону аффективной конструкции принадлежат к редким исключениям (Климов, 1981, с. 51). Н. МакКоли сравнивает грузинские «непрямые глаголы» (то есть глаголы, употребляющиеся в аффективной конструкции) с немецкими безличными типа Es gefallt mir (Мне нравится), Es graut mir (Меня страшит), Mich hungert (дословно: Меня голодит), Es freut mich (Меня радует), Mich friert (Меня морозит) (McCawley, 1975, р. 323-324).

Н.Я. Марр полагал, что косвенный падеж субъекта свидетельствует в таких случаях о вере древних людей в тотем, влияющий на человека извне (Гухман, 1945, с. 148); А.С Чикобава говорил о персонификации страха (Страх вселился в меня gt; Меня страшит) (Мещанинов, 1940, с. 183); М.М. Гухман видела в форме 3 л. либо мифический агенс, либо, что не менее вероятно, отказ от наименования деятеля, чистую центростреми- тельность движения (Гухман, 1945, с. 152). Если какой-то неназванный производитель действия и существовал, полагала она, он был удалён из мысли на очень ранней стадии, в результате чего предложения такого рода стали употребляться для акцентирования пассивности носителя признака, для ухода от наименования агенса (Гухман, 1945, с. 155).

Толкования, относящиеся к иррациональному мировосприятию, не объясняют, почему, например, в кавказских языках экспериенцер, а не источник эмоций или какого-то состояния / действия, согласовывается по числу с глаголом (Bauer, 2000, р. 143). Эту особенность можно объяснить только в том случае, если учитывать, что подлежащее активных и эргативных языков чувствительно к семантическим ролям, не прекращая при этом быть подлежащим. У. Леман отвергает всякие толкования о мифологическом мышлении, указывая на распространённость таких конструкций в языках активного строя; речь идёт просто о неволитивности действия или состояния (Lehmann, 1995 a, р. 57, 59). Наличие остатков «метеорологических» и аффективных безличных конструкций в индоевропейских языках он считает одним из наиболее важных доказательств активного строя их далёкого предка. Х. Шухардт видел в аффективных конструкциях способ особой маркировки низкой транзитивности (Schuhardt, 1895, S. 2-3). По его мнению, выражение Дом видится мне значительно более точно отражает реальное положение вещей, чем Я вижу дом, поэтому языки, в которых достаточно формальных средств отграничить подобные случаи (описание чувств, эмоций, восприятия) от настоящих переходных глаголов (Я бью его), развивают специальные дативные конструкции. В этой же статье можно найти соответствующие примеры из многих кавказских языков. С.Л. Быховская полагала, что остатки более ранних систем в языке не свидетельствуют об иррациональном мышлении его носителей на современном этапе развития, поскольку постепенно переосмысливаются и получают новое содержание. На более раннем этапе, однако, существование мифического деятеля вполне ею допускалось: «Такое понимание [verba sen- tiendi в картвельских языках - Е.З.] чуждо нашему современному мышлению, так как то или иное чувство или ощущение с нашей точки зрения далеко не всегда является результатом волевого акта источника действия: так, в выражении "Мне нравится что-нибудь" мы совсем не мыслим этот предмет как нечто сознательно вызвавшее в нас чувство - слово, стоящее в именительном падеже является для нас грамматическим, отнюдь не реальным субъектом. Другое содержание вкладывалось, однако, в это выражение на других стадиях развития человеческого мышления, когда каждое чувство, каждое ощущение человек приписывал сознательному воздействию на него со стороны какого-нибудь существа или силы, выражающейся в весьма конкретных представлениях...» (цит. по: Климов, 1977, с. 259).

Исчезновение verba sentiendi в кавказских языках С.Л. Быховская объясняет сменой типа мышления с конкретного на абстрактное (то же относится к делению языков на разные парадигмы по содержанию вообще) (Климов, 1981, с. 75). Относительно этого мнения С.Л. Быховской Г.А. Климов замечает, что в начале ХХ в. многие исследователи находились под влиянием идей Л. Леви-Брюля о специфике древнего мышления, частично опровергнутых впоследствии (Климов, 1981, с. 56). В другой работе он останавливается на этом вопросе подробнее: «В связи с рассматриваемым вопросом едва ли возможно и согласиться со взглядом, согласно которому в аффективной ("дативной") конструкции эргативных языков прослеживаются отложения древних воззрений или "концепций", свойственных дологическому мышлению. Подобная точка зрения была, в частности, сформулирована на базе анализа аффективной конструкции предложения в картвельских языках. [...] Вообще после того, как сам Л. Леви- Брюль в 1938-1939 гг. отказался от ранее выдвинутого им тезиса о функционировании на определённом этапе развития общества "дологического" мышления, апеллирующий к последнему взгляд на генезис аффективной конструкции предложения, изложенный к тому же без специальной аргументации, представляется анахронизмом» (Климов, 1973 a, с. 257).

Сам Климов считал, что verba sentiendi являются частью группы глаголов непроизвольного действия и состояния, присущей представителям позднеактивного строя (Климов, 1981, с. 65). Он проводит параллель между аффективной конструкцией деноминативных языков и безличными конструкциями номинативных типа нем. Mich hungert (Меня голодит), рус. Мне нравится (Климов, 1983, с. 178). О соотношении типологического состояния языка и типа мышления Климов пишет, что на ранних этапах исследования, ещё со времён В. Вундта, довольно долго исходили из более или менее ярко выраженной корреляции (Климов, 1981, с. 77). Однако уже тогда некоторые отечественные учёные выражали несогласие с данной позицией (Р.О. Шор, А.А. Холодович). После Второй мировой войны представления о такой корреляции начали понемногу уступать дорогу новым, но в работах некоторых учёных (например, Ф. Кайнца) их можно было найти и значительно позже.

Взгляды М.М. Гухман на пережитки аффективной конструкции в индоевропейских языках мы уже рассмотрели в разделе об эргативном строе. Повторим их с некоторыми дополнениями. Как и многие другие учёные, Гухман полагала, что некоторые безличные конструкции в индоевропейских языках являются пережитками аффективных конструкций (Климов, 1977, с. 122). Гухман обращала внимание на то, что в аффективной конструкции важен не датив сам по себе, а косвенный падеж, так как в грузинском, например, один и тот же падеж на sa может оформлять и прямое, и косвенное дополнение. Вполне вероятно, что от первоначальной аффективной конструкции в индоевропейском могли произойти и Мне кажется, и Меня тошнит. Этим же объясняется употребление некоторых безличных глаголов в различных индоевропейских языках то с аккузативом, то с дативом без видимой смены смысла: д.-англ. hreowan (раскаиваться, печалиться), moetan (сниться). Сопоставим и спектр значений этих конструкций в эргативных и номинативных языках: аффект, чувственное восприятие (груз. M-Mi-a - дословно: Меня голодит), необходимость и долженствование (груз. M-tir-s - Мне нужно). Важное замечание, которое делает Гухман относительно мифологической подоплёки аффективной конструкции, заключается в следующем: носители современного грузинского или лакского языков обнаруживают тенденцию к субъектному восприятию лица, несмотря на его косвенное оформление. Это значит, что содержание аффективной конструкции было переосмыслено, даже если она и отражала когда-то тотемное мышление. Это вполне подтверждает высказанное выше предположение С.Л. Быховской.

В «Лексиконе языкознания» Х. Бусман активная конструкция сравнивается с нем. Mich friert (Меня знобит) и Mir ist angst (Мне страшно), то есть с безличными конструкциями (BuBmann, 1990, S. 61-62). Речь идёт о тех же дативных и аккузативных конструкциях, в которых М.М. Гухман видела признак эргативности индоевропейского праязыка.

Э.              Сэпир полагал, что конструкции типа Мне спится и в активных языках являются безличными, то есть у них нет субъектов, а есть только объекты (Drinka, 1999, р. 466). Возможно, в данной точке зрения отразилась как раз та неспособность снять «индоевропейские очки», о которой говорила

С.Л. Быховская. «Дативные» и «аккузативные» субъекты в аффективных конструкциях - это столь же полноценные подлежащие для носителей активных языков, как номинативные - для носителей номинативных.

По причине того, что в активных языках особый акцент делается на степени активности субъекта, чрезвычайное значение приобретает маркировка волитивности / неволитивности действия или состояния, поскольку без волитивности, без желания что-то осуществить обычно не может быть и активности. Как нам представляется, грамматическое разграничение во- литивных и неволитивных действий в языках активного строя имеет параллель в русском в конструкциях типа Он захотел - Ему захотелось. Особенно чётко такое разграничение субъектных форм отразилось в подвиде активных языков, называемом Fluid-S[ubject], где субъекты при одном и том же глаголе могут оформляться подобно подлежащим или дополнениям в зависимости от уровня волитивности действия. Сохранение таких безличных конструкций со времён индоевропейского или их последующее развитие может быть связано с тем, что русский окружён многочисленными языками эргативного строя, зачастую с реликтами активного.

Рассмотрим некоторые примеры из тех активных языков, в которых глаголы делятся на два класса по признаку волитивности. В языке мандан семейства сиу глаголы делятся на класс глаголов контролируемого действия («входить», «приезжать», «обдумывать», «говорить», «игнорировать», «давать», «называть», «видеть») и класс глаголов неконтролируемого действия («падать», «теряться», «быть живым», «быть сильным», «быть храбрым»). Первый класс может быть транзитивным или интранзитивным, то есть может сочетаться с подлежащими и дополнениями или только с подлежащими; второй класс сочетается только с дополнениями, то есть высказывания строятся по образцу Меня морозит, Меня храбрит = Я храбрый. Р. Диксон причисляет данный язык к типу Split-S[ubject] (Dixon, 1994, р. 71; Dixon, 1979, р. 82). Следует добавить, что Р. Диксон не различает эргативные и активные языки, но при описании языков типа Split-S и Fluid-S делает замечание, что Г.А. Климов относит Fluid-S к активным языкам (Dixon, 1994, р. 185; Dixon, 1979, р. 84). Обычно к активным относят и первый тип (Split-S). Разница между этими двумя типами заключается в следующем: при типе Split-S все, многие или некоторые глаголы делятся на две группы, а именно на активные (описывающие действия, особенно волитивные) и стативные (описывающие состояния и свойства, сюда же могут относиться и неволитивные действия); при типе Fluid-S одни и те же глаголы могут требовать разного оформления «реальных субъектов» в зависимости от степени волитивности: ср. рус. Я хочу - Мне хочется, то есть чёткого деления на классы нет. Если человек может контролировать свои действия, то используется падеж подлежащего (в эргативных языках обычно эргативный, в активных - активный), если нет - то падеж дополнения. Однако такое разграничение по степени волитивности касается, как правило, только непереходных глаголов (Dixon, 1994, р. 71, 78).

В качестве примерa языга типа Fluid-S Р. Диксон приводит тибетский, где «подлежащее» в предложении «Я отправился в город» оформляется в виде агенса, если говорящий делает это по собственной воле, и в виде пациенса, если он попал в город по чужой воле, например, если его туда привезли ещё ребёнком (Dixon, 1994, р. 80). Ещё один пример - аравакский язык Baniwa do Uana, на котором говорят в Южной Америке. Агенс в нём оформляется приставкой, а пациенс - суффиксом. «Подлежащее» при одной группе непереходных глаголов типа «гулять» оформляется приставкой агенса, при второй группе типа «умирать», «теряться», «дождить» - приставкой пациенса, при третьей - обеими в зависимости от контекста: «говорить» (агенс) vs. «болтать» (пациенс) (Dixon, 1994, р. 81). Подразумевается, что человек не контролирует себя, когда болтает. В языке кроу (абсарока) непереходные глаголы делятся на такие, которые употребляются: a) только с «подлежащим»- агенсом («бежать»), б) только с «подлежащим»-пациенсом («упасть»), в) с агенсом или пациенсом в зависимости от степени волитивности («идти») (Dixon, 1994, р. 81; Dixon, 1979, р. 81). Подразумевается, что человек может идти куда-то не по своей воле, а по приказу или какой-то необходимости.

В языке индейского племени купеньо (Калифорния) каждый глагол должен обозначаться как описывающий естественное / природное событие (без суффикса), описывающий желательное для агенса действие (суффикс -ine) или нежелательное (суффикс -yaxe) (Dixon, 1979, р. 81). Речь идёт о языке типа Split-S.

В языке каланга (Зимбабве) пациентивно оформляются глаголы yitika (случаться), gala (оставаться), wa (падать), fa (умирать), thimula (чихать), kula (расти), mela (давать ростки), tswa (гореть), lala (спать), bola (гнить), tjila (жить), tetema (трястись), bila (кипеть), woma (сохнуть), swaba (вянуть), nyikama (таять), nhuwa (вонять); агентивно - глаголы swika (приезжать), nda (идти), ha (приходить), vima (охотиться), mila (останавливаться), hinga (работать), tobela (следовать), tiha (убегать), bva (оставлять), bhuda (выходить), gwa (драться), zana (танцевать), bhu- kutja (плыть), lebeleka (говорить), muka (подниматься), simuka (вставать), tembezela (молиться), bukula (лаять), tjuluka (прыгать), ngina (входить) (Kangira, 2004, р. 50-51). Все приведённые глаголы интранзитивные, транзитивные глаголы на агентивные и пациентивные не делятся. Речь идёт также о языке типа Split-S.

Разграничение волитивных и неволитивных актов на грамматическом уровне представлено в кавказских языках, не относящихся к индоевропейским. А.М. Дирр писал по этому поводу: «Все глаголы [в кавказских языках - Е.З.] могут быть разделены на следующие две группы: 1) в которых участвует наша воля и 2) где она отсутствует. Это деление действительно для всех происходящих внутри нас процессов, как духовных, так и материальных: "переваривать", "спать", "бодрствовать" являются непроизвольными видами деятельности, а "смотреть", "говорить", "ходить" - произвольными» (цит. по: Дешериев, 1951, с. 590).

Рассмотрим несколько примеров: бацб. (As) vuiz-n-as (Я упал (специально): «я»: 1 л., ед. ч., эрг. + «упал»: аорист, 1 л., ед. ч., эрг.) vs. (So) voz-en- so (Я упал (случайно): «я»: 1 л., ед. ч., ном. + «упал»: аорист, 1 л., ед. ч., ном.) (Butt, 2006, р. 73); Q’arjatye, so kottol (Мне скучно, потому что идёт дождь: «дождь»: ном. + «идёт» + «я»: ном. + «скучаю»; в данном случае подразумевается, что человек скучает по какому-то внешнему импульсу vs. As kottlas, tso yes stev (Не знаю, почему я скучаю: «я»: эрг. + «скучаю» + «не» + «знаю» + «почему»; в данном случае подразумевается, что человек скучает по какому-то внутреннему импульсу); эргативный падеж при непереходных глаголах ассоциируется с волитивностью (Wierzbicka, 1981, р. 49-50); Ас коттлас (Я беспокоюсь) vs. Со коттол (Меня беспокоит); Атхо наздрах кхитра (Мы оземь ударились) vs. Тхо каздрах кхитра (Нас оземь ударило, то есть ударились не по своей воле); Аишуиш цо буиціар (Вы (сами) не наелись) vs. Шу цо буиціар (Вы не наелись, то есть не по своей воле) (Климов, 1977, с. 75).

Г.А. Климов считает бацбийский эргативным языком с явными остатками активного строя (Климов, 1981, с. 61). Р. Диксон относит бацбийский к типу Fluid-S (то есть активных языков), в качестве примеров неволитив- ных (употребляющихся с дополнениями вместо подлежащих) он приводит следующие глаголы: «трястись», «быть голодным» и «созреть»; примеры волитивных глаголов: «идти», «говорить» и «думать»; преимущественно неволитивными глаголами, хотя и не всегда, являются «умирать», «гореть» и «стареть»; преимущественно волитивными являются «засмеяться», «начинать» и «мыть»; между ними находятся глаголы без чётких преференций типа «худеть», «скользить», «опаздывать», «теряться» и «напиваться (алкоголем)» (Dixon, 1994, р. 79-80). В последнем случае подразумевается, что человек может напиться против своей воли. Примечательно, что, по мнению некоторых учёных, система Fluid-S развилась в бацбийском языке на основе эргативного строя, что противоречит тезису о невозможности превращения эргативных языков в активные. Хотя разграничение активных и пациентивных конструкций в бацбийском не абсолютно, тенденции прорисовываются достаточно чётко: глаголы, не требующие никаких признаков агенса у субъекта, оформляются пациентивно в 92 % случаев, у глаголов восприятия этот показатель составляет 81 %, у глаголов (волитивно- го) действия - 0 %, то есть все такие глаголы употребляются агентивно (Primus, 2003, S. 29).

На табасаранском языке (лезгинская подгруппа нахско-дагестанских языков) можно сказать Aqun-vu (Ты упал (случайно)) или Aqun-va (Ты упал (намеренно)) (Энциклопедия «Кругосвет», 2007).

В удинском языке лезгинской группы нахско-дагестанской (восточнокавказской) семьи можно выбрать между маркировкой волитивности и не- волитивности: Xinar axs/um-ne-xa (Девочка смеётся (хочет она этого или нет; субъект стоит в абсолютном падеже, как дополнение)), Xinar-en gold axs/um-ne-xa (Девочка смеётся (+ волитивность; субъект стоит в эргативе, как подлежащее с ролью агенса)) (Schulze, 2001). Непонятно, действительно ли этот язык является (нетипичным) эргативным, или эргативный падеж называется так только по традиции с тех пор, когда активный строй ещё не выделяли. Напомним, что по стандартному определению подлежащее при непереходном глаголе типа «смеяться» в эргативе стоять не может, так как данный падеж употребляется в эргативных языках только с субъектами переходных глаголов.

В австронезийском ачехском языке (= Acehnese, Achinese, Achehnese, Atjenese; Суматра) глаголы делятся на те, которые подразумевают, и те, которые не подразумевают волитивность. Границы между этими группами, однако, прозрачны, так как «волитивный» глагол может стать «неволитив- ным», если добавить приставку teu-, а «неволитивный» - «волитивным», если добавить приставку meu-. Некоторые глаголы употребляются без изменений, и тогда для разграничения смысла используется порядок слов в предложении: если действие совершено намеренно, то «подлежащее» стоит перед глаголом, если нет - то после, как русское дополнение, или отсутствует вообще: ср. (Gopnyan) ka mate (-geuh) (Он [+ вежливость] умер (подлежащее “geuh” стоит после глагола “mate”, но может и отсутствовать, то есть только подразумеваться)); (Gopnyan) ka geu- mate (Он [+ вежливость] умер /убил себя (подлежащее “geu” стоит перед глаголом)) (Gibbard, 2001), Rila ji-mate (Он был готов умереть: «готов» + 3 л. + «мёртвый / мертветь»; подлежащее перед предикатом), ...mate(jih) (Он умер («мёртвый» + 3 л.; подлежащее стоит после предиката или отсутствует)) (Klamer, 2007; Dixon, 1994, р. 82). В отличие от многих других языков, в ачехском с «подлежащим»-агенсом, выражающим волитивность, употребляются не только глаголы действия типа jak (идти), dong (стоять), beudoh (вставать), manoe (купаться), marit (говорить), plueng (бежать), но и глаголы ментальной активности типа kira (думать), pham (понимать), а также глаголы эмоций типа chen (симпатизировать), tem (хотеть); ср. Gopnyan ka lonngieng (-geuh) (Я увидел его / её) vs. Geujak gopnyan (Он / она идёт). Другая группа глаголов ассоциируется с неволитивностью (hanyot (тонуть), lahe (родиться), mabdk (отравиться), rhёt (падать): Gopnyan rhёt (-geuh) - Он / она [случайно] упал(а), reubah (споткнуться, опрокинуться), trdh (случаться), ku'eh (завидовать), ек (нравиться)). К ней же относятся «прилагательные», являющиеся на самом деле глаголами (beuhё (храбрый), carong (умный), gasien (бедный), gasa (грубый), saket (больной, болезненный), gatay (вызывающий чесотку, точнее было бы перевести: чесаться, так как это всё-таки глагол), bagah (быстрый, быть быстрым)) (Andreas- son, 2001, р. 35; Klamer, 2007). Третья группа глаголов может отражать во- литивность или неволитивность в зависимости от контекста, как это было показано выше на примере с глаголом «умирать, убивать себя». Р. Диксон относит ачехский к типу Fluid-S, его примеры неволитивных глаголов: «взрываться», «быть грустным», «быть вкусным»; примеры волитивных глаголов: «кашлять», «мечтать»; примеры пограничных глаголов, употребляющихся то с «подлежащим»-агенсом, то с «подлежащим»-пациенсом: «начинать», «останавливаться», «подозревать», «быть послушным», «быть отвратительным» (Dixon, 1994, р. 80).

В восточном помо (язык индейцев Калифорнии) Ha ce.xelka обозначает Я скольжу (не намеренно), дословно: Меня скользит, а Wi ce.xelka - Я скольжу (намеренно); И.П. Сусов напрямую сравнивает неволитивный вариант этой конструкции с рус. Меня знобит и нем. Mich friert в том же значении (Сусов, 1999). По мнению Р. Диксона, восточный помо относится к языкам типа Fluid-S; его пример неволитивных глаголов - «чихать» (всегда с «подлежащим»-пациенсом), примеры волитивных - «сидеть», «идти»; пример пограничных - «скользить» (Dixon, 1994, р. 81).

В языке камбера, на котором говорят жители о-ва Сумба (Индонезия), семантическая нагрузка «подлежащего» отражается на флексии глагола, то есть по форме глагола видно, является ли «подлежащее» агенсом или паци- енсом: агенс обозначается номинативом, а пациенс - аккузативом. Носитель признака, то есть «подлежащее» при непереходном глаголе, являющееся, с нашей точки зрения, скорее, прилагательным, также маркируется номинативом, ср. Ba na [3 л., ед. ч., ном.] luhuka weling la pindu uma... (Когда он вышел из двери дома); Na [3 л., ед. ч., ном.] mbana na tau Jawa (Чужестранец зол). Если человек не контролирует ситуацию, «подлежащее» ставится в аккузативе, причём это касается всех непереходных глаголов: ...hi hma- aya [3 л., ед. ч., акк.] ka i Mada una... (...а Мада только плакала и плакала). Обычно с аккузативом употребляются глаголы типа pabanjar (болтать), meti (умирать), hi (плакать), kalit (темнеть), hamu (быть хорошим), han- gunja (сидеть, ничего не делая). Примечательно, что в безличных конструкциях, относящихся к погоде, форма глагола содержит обозначение 3 л. пациенса, а не агенса: Lalu haledakya (Очень ясный / -ая / -ое (о погоде), дословно: Его / её / это сильно яснит) (Klamer, 2007). Если бы за этой формой скрывался некий неизвестный деятель, она бы выражала агенс, но форма пациенса демонстрирует, что речь идёт о чисто грамматической функции данной формы. Как и в индоевропейских языках, нужна была какая-то формулировка для выражения подобных значений, где не обозначался бы агенс. Поскольку никакого другого варианта язык не предлагает, была выбрана форма пациенса.

Язык клон, на котором говорят жители о-ва Алор к северу от о-ва Тимор, маркирует агенс переходного глагола местоимением перед глаголом, а пациенс - приставкой или проклитикой (безударным словом, стоящим перед словом, несущим ударение). «Подлежащее» непереходного глагола может маркироваться обоими способами в зависимости от степени воли- тивности. Агентивно маркируются «подлежащие» у глаголов типа med (брать), diqiri (думать), hler (стричь траву), liir (летать), waa (идти); пациентивно - «подлежащие» при стативных глаголах типа atak (быть большим), egel (быть усталым), hrak (быть горячим). Многие стативные глаголы употребляются, правда, только с агенсом (например, mkuun (быть толстым)), поэтому нельзя сказать, что данный язык отличается последовательностью при семантическом делении типов предикатов. Ряд глаголов употребляется с агенсом или пациенсом в зависимости от степени воли- тивности (Klamer, 2007).

В языке абуи (о. Алор) волитивные действия маркируются с помощью «подлежащего»-местоимения перед глаголом, а неволитивные - с помощью приставки глагола (как и пациенс), ср. Na ayong (Я плыву), Na furai (Я бегу); в обоих случаях используются местоимения vs. Ha-yei (Я упал), Na-rik (Я болею), Ne-do kul (Я белый), No-lila (Мне жарко); во всех случаях используются приставки (Klamer, 2007).

В языке танглапуи (о. Алор) переходные глаголы делятся на две группы: а) обозначающие действия без последствий для пациенса, ср. Ng-ya-di (Я вижу тебя, в оригинале: 1 л. + 2 л. + «видеть»); б) обозначающие действия с последствиями для пациенса. Во втором типе подлежащее или дополнение может опускаться, ср. Nga-na-baba (Меня ударил(и), в оригинале: 1 л. + частица, обозначающая инверсию, + «ударять»). То же деление наблюдается у непереходных глаголов: а) без последствий для пациенса к таким глаголам относятся ve (идти), yi (вставать), te (спать), ср. Ng-ve (Я иду: 1 л., ед. ч. + «идти»); б) с последствиями для пациенса, к таким глаголам относятся mata (болеть), ima (быть в лихорадке), loki (быть влажным), tansi (упасть); ср. Ya-na-tansi (Ты упал: 2 л. + частица, обозначающая инверсию, + «падать»). Во втором случае «подлежащее» оформляется как пациенс переходных глаголов (Klamer, 2007).

В австронезийском языке лэрик (Larike), на котором говорят жители о-ва Амбон (Молуккские острова), агенс переходных глаголов маркируется с помощью серии приставок, а пациенс - с помощью серии суффиксов. Непереходные глаголы могут иметь при себе «подлежащие», маркирующиеся либо подобно агенсу, либо подобно пациенсу переходных. К «аген- тивным» глаголам относятся не только глаголы действия типа du ’i (ползти), lawa (бежать), pese (работать), wela (идти домой), keu (идти), piku (сжигать), но и некоторые глаголы состояния типа ’ata (быть высоким), ’ida (быть большим), ko’i (быть маленьким); ср. Ai-du’i (Ты ползёшь: 2 л., ед. ч. + «ползти»), Ai-’ida (Ты большой: 2 л., ед. ч. + «большой»). Другие глаголы состояния употребляются с суффиксами пациенса, как и глаголы неволитивного действия: Lopo-ne (Ты мокрый: «мокрый» + 2 л., ед. ч.), Hanahu-ne (Ты упал: «падать» + 2 л., ед. ч.). Таким образом, оба типа глаголов - действия и состояния - могут в этом языке комбинироваться как с агенсом, так и с пациенсом (Klamer, 2007).

В языке фолопа (Папуа - Новая Гвинея) волитивность выражается суффиксом -ns, причём одни глаголы могут употребляться только с ним («кушать», «готовить», «давать», «говорить / делать», «оценивать», «бить / убивать»), другие - только без него («умирать», «расти», «спать», «стоять», «нравиться»), третьи - с суффиксом или без него в зависимости от контекста («смеяться», «приходить», «сходить с ума»). Кроме того, нево- литивность отображается местоименной формой e, а волитивность - формой yalo: No-o kale naao o make e di-ale-po (Брат, я [случайно] срубил твоё молодое дерево саго: «брат»: вокатив + артикль + «твоё» + «саго» + «молодое» + неволитивность + «срубить»: прош. вр., индикатив) vs. No-o naao o make yalo di-ale-po (Брат, я [специально] срубил твоё молодое дерево саго: «брат»: вокатив + артикль + «твоё» + «саго» + «молодое» + волитивность + «срубить»: прош. вр., индикатив) (Dixon, 1994, р. 32).

Рассмотрим здесь несколько примеров из центрального помо:              beda

З/a w (Я живу здесь), a phdiw ?e (Я прыгнул) vs. Тр lo ya (Мне упалось), Тр 3yaqan (Мне вспомнилось), Те ?es?esya (Мне чихнулось) (Andreasson, 2001, р. 37); ?a С nem - Я стукнулся об него (специально) vs. Те С nem - Я стукнулся об него (случайно). Зт в данном случае маркирует активность, to - па- циентивность. Пациентивно оформляются и глаголы везения: 7o tho?ca q ’ya - Мне повезло (Grimm, 2005, р. 45). Б. Дринка приводит следующие примеры, где один и тот же глагол в каждой паре оформляется по-разному (требует агентивного или пациентивного субъекта) в зависимости от степени воли- тивности действия: ?a ° sma mti°c’ ’ (I went to bed) - To ° sma mti°c’ka (I must have fallen asleep); Weno ?a °sdi°q ’ (I swallowed my medicine) - Qhawe° qua- do°n too sdi°q ’ (I swallowed my chewing gum) (Drinka, 1999, р. 468).

На языке гуарани фраза Я иду звучит как A^a, где приставка а- обозначает агентивность, а Я заболел (то есть неволитивное действие) - как Se-rasi, где приставка se- / che- обозначает пациентивность; ср. тж. A-pu?a (Я встал) vs. Se-ropehii (Мне хочется спать) (Andreasson, 2001, р. 10, 17-18). Приведём ещё несколько примеров в другой транслитерации: а) агентивные конструкции: Che a-guata (Я иду), Che a-juka Juan-pe (Яубиваю Хуана); в обоих случаях а- обозначает агентивность; б) пациентивные конструкции: Che che-tuicha (Я высокий), Juan che-juka (Хуан убивает меня) (che- обозначает пациентивность); А-ma apo (Я работаю; агенс), Ai- pete (Я бью его; агенс) vs. E-manu a (Я вспоминаю; пациенс), Е-pete (Меня бьёт он; пациенс, “e” - «меня») (Primus, 2003, S. 31). C «агентивными» суффиксами в этом африканском языке употребляются глаголы типа gwata (идти), й (приходить), yani (бежать), yemoyeta (болтать), yeroki (танцевать), pita (курить), yemosarai (играть), ma.apo (работать), mano (умирать); с «пациентивными» - глаголы типа kane?o (быть уставшим), kayf- (быть слабым), ao (иметь судороги), aime (быть острым), post (злиться), kaK (быть возможным), kare (онеметь, быть онемелым) (к этому классу относятся все глаголы, которые соответствуют русским прилагательным), а также глаголы типа вспоминать, забывать, плакать, врать (Andreasson, 2001, р. 18; Dixon, 1979, р. 83). Р. Диксон относит гуарани к типу Split-S, но с некоторыми вкраплениями типа Fluid-S, поскольку примерно дюжина глаголов оформляется в зависимости от степени волитивности: Che-karu (Я ем / люблю поесть (и ничего не могу с этим поделать)) vs. A-karu (Я ем (так как голоден)) (Dixon, 1994, р. 81).

В вымершем индейском языке чимарико (Калифорния, США) существовало два ряда глагольных аффиксов, каждый из которых мог выступать в виде приставки и суффикса (Conathan, 2002). Первый ряд обозначал агенс при непереходном глаголе (Yema (Я ем); Kowi (Я кричу)), второй - пациен- тивно оформленный субъект при непереходном глаголе (dtumandamut (Яупал); Сhelecit (Я чёрный)). Первый ряд используется с активными глаголами, подразумевающими контролируемое и желаемое субъектом действие; второй ряд - со стативными глаголами, подразумевающими неаген- тивное, неконтролируемое действие или состояние. Волитивные и неволи- тивные глаголы составляли, однако, лишь небольшую часть общего числа глаголов, то есть существовали скорее в остаточном состоянии. Предполагается, что в самый последний период развития языка 63 глагола можно было причислить к агентивным (k’o ...hu (убегать), lu le (быстро двигаться)), 54 - к пациентивным (imac ’al (быть сухим)), la (быть слабым), men (быть белым), lec (икать), laplap (моргать), q’e (задыхаться), lax...mu (плакать), ic’ama (болеть), qhol... ma (иметь выкидыш), xitR (бояться), 7 - к неопределённым, то есть оформляемым агентивно или пациентивно в зависимости от степени волитивности; речь идёт только о непереходных глаголах. Первоначальное разграничение глаголов уже было явно затемнено, поэтому к агентивным принадлежало и несколько таких, для которых ни волитивности, ни контроля над действием не требуется: p ’ola (быть одному), letRetRi (быть в пятнах), elomtu (быть горячим), sik’i (кровоточить), wi (обжечься), hic ’a (быть больным). Маркеры агентивности являются и субъектами переходных глаголов (в виде префиксов). Маркеры па- циентивности при переходных глаголах оформляют дополнения.

Отмирание Split-S-системы можно продемонстрировать на примере индейского языка гидатса, где классы волитивных и неволитивных глаголов уже смешались и теперь относительно слабо мотивируются семантически. В частности, к волитивным глаголам относятся не только «говорить», «следовать», «бежать», «купаться», «петь», но и «умирать», «забывать», «икать»; к неволитивным - не только «зевать», «ошибаться», «менструировать», «плакать», «падать», но и «вставать», «одеваться», «переворачиваться» (Dixon, 1979, р. 83).

В австронезийском языке добель (Dobel), на котором говорят жители о-вов Ару, агенс и пациенс при переходных глаголах маркируются клитиками, напр. ?A = dayar = ni (Он бьёт его: 3 л., мн. ч. = «ударять» = 3 л., ед.

ч.              / одушевл.), ?A = yokwa = ni (Он видит это: 1 л., ед. ч. = «видеть» = 3 л., ед. ч. / одушевл.). Непереходные глаголы разделены на два класса: в первом субъект, сочетающийся с глаголами действия, маркируется, подобно агенсам переходных глаголов (даже если он не несёт роли агенса): ?A=num (Он ныряет: 3 л., ед. ч. = «нырять»), ?A=bana (Он ушёл: 3 л., ед. ч. = «уходить» + прош. время), Tamatu s-soba=ni ne ?a=kwoy ti (Этот хороший человек умер: «человек» + «хороший» + 3 л., ед. ч. / одушевл. + «этот» + «умирать»: 3 л., ед. ч. + маркер прош. времени); во втором классе субъект, сочетающийся только с глаголами состояния, маркируется подобно паци- енсу переходных глаголов: Tamatu ne soba yu?u=ni (Этот человек очень хороший: «человек» + «этот» + «хороший» + усилитель = 3 л., ед. ч. / одушевл.), Nepan=ni (Он тяжёлый: «тяжёлый» = 3 л., ед. ч. / одушевл.). Таким образом, в данном языке оформление «подлежащих» зависит исключительно от того, обозначает ли следующий за ними глагол действие или состояние. Есть, однако, исключения: например, глагол «(случайно) появляться» требует пациенса, хотя обозначает активное действие: Kwoyar ned oqalu?u=ni (Та собака появилась: «собака» + «та» + «появляться»: 3 л., ед.

ч.              / одушевл.). Объясняется это неволитивностью действия, незапланиро- ванностью происходящего (Klamer, 2007).

Рассмотрим несколько примеров из среднеуэльского: глаголы mar- chogaeth (ехать), kerdet (идти), redec (бежать), llauuryaw (работать), ym- lad (сражаться), bwyta (кушать) употреблялись в агентивных конструкциях, а глаголы marw (умирать), llithraw (поскользнуться), dygwydaw (упасть), hanuot (происходить из), bot (быть) - в пациентивных (Andreas- son, 2001, р. 33). Заметим, что уэльский язык (он же кимрский и валлийский) принадлежит к индоевропейским, а именно к бриттской группе кельтской ветви. В других источниках о характеристиках активного строя в данном языке ничего не говорится.

В языке чочо (Мексика) для маркировки агентивности субъекта используется суффикс -а, а для маркировки пациентивности и / или неволи- тивности субъекта - суффикс -ma: bi-kq-a mi (Я тебя увидел); D-q the-ma (Яупал (случайно)).

О том, каким образом окружение активных языков может повлиять на языки других типов, рассказывает следующий пример. М. Митун описывает один из случаев развития активной конструкции (Mithun, 2004). Речь идёт об индейском языке юки, на котором говорят в Северной Калифорнии. Юки грамматически разграничивает агенс и пациенс, маркируя их посредством местоимений и специальных падежных окончаний существительных, именующих людей. В качестве агенсов маркируются субъекты при глаголах типа «бежать», «есть», «ударять»; в качестве пациенсов - субъекты действий типа «упасть», «умереть», «пугаться», «уставать», «мучиться». В тех случаях, когда люди могут контролировать события, соответствующие существительные и местоимения оформляются агенсами, когда не могут - пациенсами. Когда кого-то рвёт, то он хоть и активен, но действие совершается против его воли, поэтому субъект оформляется в виде пациенса (как и в русском). Такие же разграничения можно встретить в неродственных языку юки семи языках семьи помо (также индейских языках Северной Калифорнии). Митун предполагает, что активная конструкция перешла в юки из-за многочисленности браков между представителями этих восьми языков и сложившейся традиции двуязычия в семьях.

Формально между активными конструкциями помо и юки не наблюдается никакого сходства, но основной принцип разграничения агенсов и пациенсов идентичен (контроль над совершаемыми действиями или состояниями). Митун предполагает следующий механизм заимствования активной конструкции. В юки местоимения третьего лица обычно опускались за ненадобностью, так как их можно было восстановить по контексту. Предложения типа Это утомляет меня выглядели обычно как Утомляет меня, причём глаголы в юки не имеют формальных признаков переходности. Под влиянием языков помо местоимение «меня» в Утомляет меня было переосмыслено из дополнения в пациентивный субъект, о первоначально употреблявшемся в таких конструкциях подлежащем «это» было забыто. Никаких дополнительных деталей Митун не сообщает, примеров также не приводится. Можно предположить, что и русский, не испытывая явного влияния окружающих деноминативных языков, впитал в себя некий общий знаменатель языков деноминативного строя и далее развил такие конструкции благодаря сохранившимся предпосылкам (остаткам активного строя индоевропейского праязыка), экстралингвистическому воздействию через смешанные браки, а также по законам внутренней логики. Тот факт, что сегодня контакты русского с деноминативными языками можно назвать маргинальными, ещё не значит, что так было всегда. Русские веками жили среди других этносов, постепенно сливаясь с ними и ассимилируя их. Носители деноминативных языков, возможно, веками говорили на русском, опираясь при этом мысленно на синтаксические структуры своих родных языков. В результате русский язык впитывал в себя всё больше характеристик деноминативного строя, или же они консервировались в нём так же, как падежная система.

Г.А. Климов видит следующие признаки активного строя в индоевропейском: отсутствие категории залога (но различие в глаголе диатезы актива и медиума), отсутствие переходных и непереходных глаголов, деление глаголов на глаголы действия и состояния, деление имён на классы одушевлённых и неодушевлённых, отсутствие инфинитивов и связочных глаголов, недифференцированность прямого и косвенного дополнений, неразвитость прилагательных, наличие супплетивных глаголов (в значении «идти», «приходить», «бежать», «есть», «быть», «бить», «говорить», «вести», «попадать» и т.д.), невыработанность сквозной системы спряжения, функционирование в системе глагола категории способа действия, а не времени (Климов, 1977, с. 22-24, 119, 180, 209). Из этого списка Р. Диксон ставит под сомнение неразвитость прилагательных и отсутствие категории переходности (Dixon, 1994, р. 216; Dixon, 1979, р. 69).

У. Леман посвятил значительную часть книги «Доиндоевропейский язык» анализу различных доказательств существования активного строя в предшественнике индоевропейского. Леман полагает, что некоторые пары существительных, сохранившиеся с древнейших времён в различных индоевропейских языках и обладающие одинаковыми или похожими значениями, представляют пережитки бывших дихотомий активных и инактивных названий для одного и того же денотата (Lehmann, 2002, р. 27-28). Например, на латыни огонь называется ignis, на санскрите - Agnis (также имя божества), на английском - fire, на хеттском - pahhur. Первые два слова должны, по мнению Лемана, представлять собой активное существительное (в санскрите слово имеет мужской род), вторые два - инактивное (в хеттском слово имеет средний род). Распределение по родам, особенно в древнейших языках, является одним из основных способов установления соответствующих дихотомий. Мужской или женский род представляют остатки древнего класса активных существительных, средний род - остатки класса инактив- ных существительных. После распада категории активности / инактивности одни языки унаследовали активные единицы, другие - инактивные. Аналогично реконструируются формы слова «вода». В греческом оно передаётся как Mdor, в хеттском - как watar (существительные среднего рода); в индоиранских языках сохранилось существительное женского рода ар- (вода), ср. д.-прус. аре, лит. upe (река), авест. afs (активные эквиваленты существительного, сохранившегося в хеттском). Лат. fons (источник, родник) отображает доиндоевропейское представление об активном источнике воды, греч. phrear (колодец) - о пассивном (Lehmann, 2002, р. 54).

Похожим образом можно реконструировать и дихотомии активных / стативных глаголов. Активные сохранились в действительном залоге, ста- тивные - в среднем (со значением центростремительного действия, отображающего соответствующую диатезу активных языков). В следующих примерах первый глагол в каждой паре несёт центростремительное значение, то есть направленное на говорящего (обычно стативное), второй - центробежное (обычно активное): *bher gt; санс. bharati (несёт), д.-исл. bera (уносить, рождать); *ger gt; санс. jarati (просыпается), греч. egeiro (будить); *segh gt; греч. ekho (держать, иметь, достигать), санс. sahate (победить, покорить); *sekw- gt; д.-в.-нем. sehan (видеть), д.-ирл. in-coissig (показывать) (Lehmann, 2002, р. 38-39). Деревья и растения относились к классу активных существительных (так как растут), внутренние органы - к стативным, наружные органы (нога, рука) - к активным. Так, в латыни pirus (груша (дерево)) - м. р., аpirum (груша (плод)) - ср. р., malus (яблоня) - ж. р., а malum (яблоко) - ср. р.; прочие названия деревьев также не относятся к среднему роду: quercus (дуб) - ж. р., pinus (сосна) - ж. р., betula (берёза) - ж. р., abies (ель) - ж. р.; но названия различного рода семян - среднего рода: frUmentum (хлеб, пшеница (зерно)), triticum (пшеница (зерно)), hordeum (ячмень (зерно)) (Lehmann, 2002, р. 54-55, 66-67).

Названия внутренних органов принадлежат к существительным среднего рода: лат. iecur (печень), cor (сердце), хетт. lesi- (печень), ker (сердце); названия наружных органов принадлежат к какому-то другому роду: лат. manus (рука) - ж. р., oculus (глаз) - м. р., pes (нога) - м. р., хетт. kessar- (рука) - общ. р., sakui- (глаз) - общ. р., pata- (нога) - общ. р. Продукты питания именовались неодушевлёнными существительными: лат. lac (молоко), mel (мёд), ovum (яйцо), греч. methu (вино) - все среднего рода. Если какой-то элемент окружающего мира способен к движению или регулярному видоизменению, даже если он неодушевлён (дым, солнце, луна, рассвет, тень, ночь, сезон, вечер), велика вероятность того, что в доиндоевропейском ему соответствовало активное существительное, хотя и не всегда (Lehmann, 2002, р. 69-70). Названия животных в древних индоевропейских языках почти всегда мужского или женского рода (Lehmann, 2002, р. 70-71). В качестве остатков лабильных глаголов Леман приводит немецкий глагол nehmen (брать) в противопоставлении греческому nemo (давать) - оба происходят от одного корня *nem- (Lehmann, 2002, р. 29).

Центростремительные глаголы, как упоминалось выше, стали передаваться формами среднего залога, ср. греч. daneizesthai (занимать, то есть брать деньги) и греч. daneizein (занимать, то есть давать деньги). В первом случае употреблена форма среднего залога. Разница между центробежной и центростремительной версиями могла оформляться морфологически (Lehmann, 2002, р. 85). Третья группа глаголов (неволитивного действия) употреблялась в доиндоевропейском только в 3 л. и без подлежащего, особенно для описания погодных явлений и психологических состоя- ний. Остатки этой группы можно наблюдать в конструкциях типа лат. Pluit (Дождит), лат. Paenit me (Я раскаиваюсь) (Lehmann, 2002, р. 30). Леман делит такие глаголы на три группы: а) природные феномены: авест. Sna- ezaiti, греч. Neiphei и лат. Ningit (Идёт снег); санс. Stanayati и лат. Tonat (Гремит гром); санс. Tapati (Жарко), санс. Vati (Дует (ветер)); б) психологические состояния: греч. Dokei moi (Мне кажется), Melei moi (Меня волнует), лат. Me piget (Мне противно), Me pudet (Мне стыдно), Eos paenite- bat (Они сожалели), Eum taedet (Ему было противно); в) модальные значения (необходимость, возможность, долженствование и т.д.): греч. Dei (Необходимо), лат. Licet (Можно), Potest (Возможно) (Lehmann, 2002, р. 81-84). Эти глаголы всегда были безличными, их расширения типа Зевс дождит автор считает вторичными.

В доиндоевропейском У. Леман видит зачатки будущего безличного пассива: речь идёт в данном случае о стативных глаголах, при которых могло опускаться «подлежащее», походившее в активном языке, скорее, на необязательное дополнение (Lehmann, 2002, р. 84) (ср. выше похожие мысли у М.М. Гухман). Для раннего индоевропейского автор реконструирует актив и перфект - наследие активного и стативного спряжения глаголов. Перфект имел меньше флексий, чем актив, поскольку и у стативных глаголов в активных языках меньше флексий, чем у активных. Перфект передавал, скорее, состояния, а не действия. Леман перечисляет некоторые глаголы, которые являются, как он полагает, остатками активного и стативного классов. Например, только в активе употреблялись санс. atti и греч. edo (есть), санс. bhrjjati и греч. phrugo (готовить), санс. dasati и греч. dakno (кусать), санс. gacchati и греч. basko / baino (приходить), санс. jivati и греч. zao / zoo (жить), санс. sarpati и греч. herpo (скользить, красться) (Lehmann, 2002, р. 77-78). Следующие глаголы употребляются преимущественно или исключительно в перфекте: глаголы, относящиеся к сидению, стоянию и т.п., напр. санс. tasthau (стоит), rarabha (отдыхает на); глаголы психологических состояний типа греч. pepusmai ([я понял gt;] я знаю), gegetha (радоваться), akakhemai (озабочен); глаголы телесных состояний типа санс. tatrpami (удовлетворён), греч. kekmeka (измождён), bebritha (отягощён); глаголы оконченного движения типа санс. jagama ([он пришёл и теперь] присутствует) (Lehmann, 2002, р. 79). Исключительно или преимущественно в медиуме - ещё одной форме развития стативных глаголов - употреблялись первоначально глаголы типа санс. aste (сидит), sete (лежит), modate (радуется), греч. agallomai (хвалиться), tersomai (высыхать), theromai (теплеть), puthomai (гнить, портиться).

Леман также обращает внимание на малочисленность прилагательных в древних индоевропейских языках. Эту характеристику он объясняет отсутствием прилагательных в языках активного строя (Lehmann, 2002, р. 30). Соответственно, формы сравнения прилагательных также не являются индоевропейским наследием, а развиваются в более поздних языках

отдельно, из-за чего могут принимать совершенно разные формы, в том числе супплетивные (ср. лат. malus - peior - pessimus, англ. bad - worse - worst) (Lehmann, 2002, р. 60). Примечательно, что в некоторых языках, в том числе славянских и германских, развитие прилагательных как класса повлекло за собой образование новой парадигмы флексий - слабой, в то время как ещё одна группа сохранила сильное склонение существительных. Это указывает на отымённое происхождение части прилагательных.

Возвратные местоимения в активных языках отсутствуют, поэтому и в индоевропейских языках они представляют собой сравнительно новое явление. Даже в германских языках прослеживается их различное происхождение, ср. нем. mich - англ. myself (Lehmann, 2002, р. 60-61). В протогер- манском, как и в других древних индоевропейских языках, то же значение передавалось без местоимений формами среднего залога. Леман обращает также внимание на сходство глагольной флексии 1 л. активного залога -m(i) с реконструируемой формой местоимения 1 л. ед. ч. акк. *me (меня) (Lehmann, 2002, р. 126-127). Возможно, данная флексия развилась в результате слияния местоимения с глаголом. Это же местоимение могло употребляться и в качестве подлежащего при неагентивных глаголах. Местоимением 1 л. ед. ч. при переходных и непереходных активных глаголах было *еф. (первоначально *е?), после распада активного строя вытеснившее *me из позиции подлежащего; его более поздними формами являются греч. ego, лат. ego, санс. aham (Lehmann, 2002, р. 189; cp. Bauer, 2000, р. 47; Mallory, Adams, 2006, р. 64, 416). Для доиндоевропейского Леман реконструирует флексии активных и стативных глаголов (Lehmann, 2002, р. 171; cp. Бабаев, 2007; Greenberg, 2000, р. 61-74; Kortlandt, 1983, р. 309, 312), представленные в таблице 4.

Таблица 4

Флексии активных и стативных глаголов в доиндоевропейском языке

Например, в хеттском из флексий стативного спряжения возникли флексии центростремительной версии (hi-спряжение), а из флексий активного - флексии центробежной версии (mi-спряжение) (Lehmann, 2002, р. 169; cp. Kortlandt, 2007; Kortlandt, 1983, р. 309-310). К mi-спряжению принадлежат глаголы типа хетт. arsu- (течь), arnu- (двигать), ep- (хватать); к hi-спряжению - глаголы типа ak- (умирать), aus- (видеть), nahh- (бояться). В других языках флексии активного спряжения стали флексиями настоящего времени, а флексии стативного - флексиями перфекта. Дальше из перфекта, то есть показателя завершённости действия / состояния, могло развиться обычное прошедшее время (Lehmann, 2002, р. 176). В

германских языках также прослеживается связь между перфектом и глаголами в настоящем времени, ср. гот. kann ([понял gt;] могу), wait ([увидел gt;] знаю) (weifi)[20].

У существительных флексия -s обозначала первоначально агенс, но со временем превратилась в окончание номинатива единственного числа существительных с одушевлёнными денотатами; -m обозначала цель действия, но со временем стала обозначать номинатив и аккузатив единственного числа существительных с неодушевлёнными денотатами (^m) (Lehmann, 2002, р. 185). Первоначальные формы без окончаний долго сохранялись в вокативах разных языков. Сначала в индоевропейском возникли номинатив, аккузатив и вокатив, позже к ним добавился генитив, затем - локатив и датив (очевидно, путём слияния частиц с существительными) (Lehmann, 2002, р. 185-186). Порядок слов в доиндоевропейском соответствовал стандартному порядку слов в активных языках - дополнение стоит перед глаголом (Lehmann, 2002, р. 45).

Частицы выполняли роль союзов и постпозиций. Как активные языки (Lehmann, 2002, р. 31), так и доиндоевропейский (Lehmann, 2002, р. 60) различали на морфологическом уровне отчуждаемую и неотчуждаемую принадлежность (собственность). В первом случае подразумевается нечто внешнее, не принадлежащее к телу одушевлённого существа (одежда, оружие, инструменты), во втором - нечто неотделимое от одушевлённого существа (внешние и внутренние органы, моральные качества).

Помимо описанной выше книги «Доиндоевропейский язык», Леман ещё в нескольких работах останавливался на доказательствах активного строя предка индоевропейского языка. В статье “Active language characteristics in Pre-Indo-European and Pre-AfTo-Asiatic” он сравнивает доиндоевро- пейский с доафро-азиатским языком (прародителем кушитских, омотских, берберо-ливийских, чадских и семитских языков, а также древнеегипетского), распавшимся за 8 000 лет до н.э. Многие потомки доафро-азиатского принадлежали или по сей день принадлежат к языкам классного типа, который он считает подвидом активного (Климов, напротив, видел в классном строе предшественника активного строя). В классных языках существительные делятся не на активные и инактивные классы, а на неопределённое множество других классов типа «полезные животные», «опасные животные», «инструменты», «деревья» и т.д.[21] В протоафро-азиатском (= протоаф- разийском, протосемитохамитском, протохамитосемитском), как и в доин- доевропейском, поначалу почти не было флексий, глаголы делились на активные и стативные, принадлежность также выражалась дативной или, вернее, дативоподобной конструкцией с глаголом «быть», древние афроазиатские языки также часто причисляли к эргативным, пока от них не были отделены активные, в них также с самых древних времён, которые можно проследить по священным текстам типа Библии, использовались безличные конструкции тех же аффективных и метеорологических типов (хотя в Библии ниспослание дождя зависело от Бога, ср. «Бытие 2.5»: «...ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли»), в них также прослеживалась двойственность местоимений, когда одна и та же форма могла употребляться и в качестве субъекта, и в качестве объекта (Lehmann, 1995 a, р. 67-68). Схожесть доиндоевропейского и доафро- азиатского по этим пунктам Леман считает случайной (Lehmann, 1995 a, р. 72). Он отмечает, однако, что сходство языкового строя может в какой-то мере объясняться не только генетически, но и с точки зрения культурного развития. Из этого не следует, однако, что переход от одного строя к другому должен свидетельствовать об интеллектуальном превосходстве одной культуры или одной группы наций над другой (Lehmann, 1995 a, р. 75). «Идеологическое» обоснование номинативного строя он видит в греческой философии, не вдаваясь, однако, далее в подробности.

В статье “Impersonal verbs as relics of a sub-class in Pre-Indo-European” Леман высказывает предположение, что флексией имперсонала в доиндоев- ропейском был -r, cp. лат. Itur (дословно: Идётся) (Lehmann, 1991, р. 35; cp. Bauer, 2000, р. 116; Bomhard, Kerns, 1994, р. 179). Г. Хирт полагал, что в данном случае речь может идти о происхождении имперсонала из глаголов с высокой степенью номинальности (ср. лат. iter - «путь»), вообще о происхождении глаголов от существительных. Это предположение требует, однако, дополнительных доказательств. Леман, например, обращает внимание на тот факт, что в активных языках глаголы и существительные уже чётко разграничиваются. Первоначальная флексия имперсонала сохранилась только в медиопассиве некоторых древних индоевропейских языков: хеттском, тохарском, италийском, кельтском, фригийском (Lehmann, 1991, р. 36).

В качестве доказательства активного строя индоевропейского языка Ю. Тойота перечисляет следующие характеристики древнеанглийского: в предложениях доминирует глагол, с глаголами восприятия используется обратный порядок слов (ср. рус. Мне видится что-то), обычным порядком слов является SOV, у глагола больше флексий, чем у существительного; актив противостоит не пассиву, а среднему залогу; морфологическая категория числа выражена слабо (Toyota, 2004, р. 7; cp. Климов, 1977, с. 123, 131, 156). Исчезновение безличных конструкций с дативом в английском Тойота связывает с переходом от активного строя к номинативному (к «ак- кузативному» в другой терминологии): “The development from active to accusative alignment is often associated with the emergence of transitivity: active alignment organizes the clause in terms of aspect, but accusative, transitivity. Such a developmental path can clearly be seen in the development of the impersonal verb. It was present until around 1600. The subject of this construction is commonly found in dative, but there are some variations. [...] Chronologically, however, the dative experiencer... [is - Е.З.] older and the nominative is a later development. This may be partly aided by the loss of case marking system in English, but earlier dative subject represents the experiencer as a mere recipient of sensation, to which sensation is directed. When transitivity overtook the aspectual distinction, the construction was unified into a single pattern, i.e. nominative subject” (Toyota, 2004, р. 7-8).

Дополнительные признаки номинативизации Тойота видит в развитии пассива и переходе от строя «тема gt; рема» к строю «субъект gt; предикат gt; объект». Тойота также обращает внимание на так называемый адъективный пассив в современном английском: I am interested in linguistics (Я интересуюсь лингвистикой); I am amazed at the scenery (Я поражён пейзажем). Партицип уподобляется в них прилагательному, а сама конструкция, которую он называет не пассивной, а «пассивообразной», напоминает безличные дативные конструкции восприятия в активных языках, так как подлежащее здесь, хотя и выражено номинативом, явно несёт вместо аген- тивной функции функцию экспериенцера. Автор полагает, что глаголы, употребляющиеся в адъективном пассиве, похожи на описанные выше системы Fluid-S в том смысле, что говорящий может выбирать, поставить ли экспериенцер в номинативе (как в адъективном пассиве) или в косвенном падеже (как в Linguistics interests me (Меня интересует лингвистика) и The scenery amazes me (Меня поражает пейзаж)). Едва ли такая аналогия уместна, поскольку таким же образом можно причислить к активным языкам любой язык, имеющий противопоставление актив-пассив в сочетании с противопоставлением «номинатив» - «датив» (или другой косвенный падеж) субъекта. В остальном Тойота повторяет уже приведённые выше мысли Климова и Лемана.

Интересны мысли о дономинативном строе индоевропейского языка, высказываемые А.Н. Савченко. Заметим, что к моменту написания работы теория активных языков находилась ещё в зачаточном состоянии, поэтому некоторые выводы автора можно переосмыслить в свете новых данных. Так, Савченко начинает статью с тезиса, что все существительные в раннем индоевропейском (а эргативная конструкция существовала, по мнению автора, только в раннем индоевропейском) делились на два класса - активный и пассивный. Первый со временем разделился на мужской и женский роды, а второй стал средним (Савченко, 1967, с. 74). То же утверждал и У. Леман (см. выше), но в рамках теории об активном строе доиндоевро- пейского языка, так как разделение существительных на два класса характерно именно для активных, а не для эргативных языков. А.Н. Савченко вплотную подходит к основной черте, отличающей эргативный строй от активного: «Видимо, эргативная конструкция возникла на основе такого строя языка, в котором не субъект противопоставлялся объекту, а активный предмет - пассивному...» (Савченко, 1967, с. 83).

Падежных форм в индоевропейском было всего две: -es и нулевая. Из -es образовались номинатив активного класса и генитив. Форма без окончания стала номинативом и аккузативом пассивного класса и только аккузативом активного. Нулевая форма по сей день маркирует номинатив и аккузатив среднего рода (бывшего пассивного класса), из-за чего их формы идентичны во всех индоевропейских языках. Из двух рядов личных окончаний глаголов первый предназначался для маркировки глаголов действия, второй - глаголов состояния (Савченко, 1967, с. 81). Пассивные существительные могли выступать в качестве подлежащего только со стативными глаголами (Савченко, 1967, с. 84). Это также более характерно для активных языков. Как и многие другие исследователи, Савченко полагал, что индоевропейский медий возник на базе категории состояния, причём глаголы состояния были непереходными по своей семантике: «мочь», «надеяться», «лежать» (Листунова, 1998). Савченко приходит к выводу, ещё раз подтверждающему, что за терминологией эргативных языков уже отчётливо проступили характеристики активного строя: «Следовательно, в праин- доевропейском языке на древнейшем этапе развития его грамматического строя была эргативная конструкция предложения. При сравнении с вариантами эргативной конструкции, существующей в современных языках, она оказывается нетипичной, так как в ней выражение субъекта действия эргативным или абсолютным падежом зависело не от переходности или непереходности глагола, а от глагольной формы действия или состояния, эргатив выражал в ней не только субъект действия и косвенный объект, но и объект желания, восприятия и мысли...» (Савченко, 1967, с. 90). В последнем случае речь идёт, очевидно, об аффективной конструкции, описанной выше.

Во многом повторяет мысли А.Н. Савченко И.М. Тронский (Трон- ский, 1967): существительные в индоевропейских языках делились на классы активных и пассивных / инертных, у активного класса было два падежа - именительный (-s) и винительный (его окончанием был, как правило, носовой сонант). Вместе с тем, мог существовать casus indefinitus с нулевым окончанием. У имён инертного класса такого противопоставления падежных окончаний не было, что до сих пор видно по одинаковым формам среднего рода в именительном и винительном падежах во всех индоевропейских языках. Возможно, существительные этого класса получили свои окончания позже по образцу активных. Глаголы делились на группы действия и состояния. Категории переходности ещё не существовало, что заставляет Тронского усомниться в эргативности индоевропейского. На это можно ответить, что категория переходности действительно характерна для эргативных языков, но её нет в активных, так что противоречие здесь только мнимое.

Некоторые замечания по поводу остатков активного строя в индоевропейском делает Б. Дринка. Он обращает внимание на тот факт, что языков абсолютно однородных в типологическом отношении не существует, нет и чисто активных языков. Обычно они представляют собой смесь черт активности и номинативности, то есть, например, одну часть глаголов можно отнести к обычным переходным и непереходным, а другая часть оформляется агентивно или пациентивно по принципам активного строя (Drinka, 1999, р. 477). Как он полагает, переходность является слишком универсальной категорией, чтобы хоть один язык мог полностью от неё избавиться. Соответственно, в индоевропейском наверняка были и обычные переходные глаголы, даже если он был языком активного строя. Эти глаголы не развились в процессе номинативизации, а существовали с самого начала в рамках смешанной системы. Более того, вполне возможно, что индоевропейский был, скорее, номинативным языком, но с яркими чертами активности. Высказывание Э. Харрис, что любой строй может превращаться в любой, Дринка модифицирует в том отношении, что, во- первых, смена строя встречается в языках очень редко и, во-вторых, практически всегда является частичной, то есть меняется соотношение номинативных, эргативных и активных характеристик в одном языке (Drinka, 1999, р. 481). То же касается и индоевропейского (на это обстоятельство указывал и Б. Комри, отмечая, что большинство существующих языков типологически неоднородны, поэтому вполне вероятно, что и индоевропейский не представлял исключения в данном отношении (Comrie, 1983, р. 205; cp. Pirkola, 2001)).

Относительно предположения Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванова, что языки мира развиваются по принципу «активный gt; (эргативный) gt; номинативный» (что относится и к индоевропейскому), Дринка замечает, что такая схема подразумевает происхождение всех языков мира из активного строя, строя слишком редкого, чтобы выдвигать подобные гипотезы (Drinka, 1999, р. 482). Кроме того, современные активные языки практически не выказывают движения к номинативному строю. Далее Дринка приводит реконструкцию флексий активных и стативных глаголов по версии Э. Ноя (Drinka, 1999, р. 484) (табл. 5). Она несколько отличается от версии У. Лемана (см. выше).

Таблица 5

Флексии активных и стативных глаголов индоевропейского праязыка (по Э. Ною)

Как видно из таблицы, в индоевропейском перфект имел поначалу стативное значение, а не результативное (Т.В. Гамкрелидзе полагает, что индоевропейское ha-спряжение возникло из «безличных конструкций с семантически инактивными аргументами», но при переходе к номинативному строю оно было переосмыслено, благодаря чему в таких конструкциях стало возможным употреблять и семантически активные аргументы (Gamkrelidze, 1994, р. 30)). Для выражения результативного значения в древних индоевропейских языках развился аорист (Drinka, 1999, р. 485). В перфекте действие было непереходным и замыкалось на самом субъекте, как в более позднем медии (Я мучился), в аористе этот акцент снимался. Первоначально перфект выражал не время, а стативность и ориентированность действия на субъект. Со временем у него развилось и результативное значение. В более позднем медии индоевропейского Дринка видит систему, напоминающую по своим функциям Fluid-S: в древних индоевропейских языках некоторые глаголы могли употребляться только агентивно (activa tantum), другие - только в медии (то есть пациентивно; media tantum), третьи - агентивно или в медии в зависимости от контекста (Drinka, 1999, р. 489). Только агентивно в языках типа греческого, латыни и санскрита обычно употреблялись глаголы «быть» (санс. asti, греч. sari), «идти» (санс. gachati, греч. fiaivei), «есть», «пить», «жить», «ползти» и т.д.; только в медии - глаголы «родиться», «умереть», «следовать», «лежать», «наслаждаться», «страдать» и т.д.; агентивно или в медии - «нести». Наконец, Дринка делает одно интересное замечание о природе некоторых существительных активного класса. В существительных, которые обычно рассматривались как неактивные, но могли иногда выступать и в качестве активных, прослеживается суффикс активности -(a)nt: хетт. watar (вода) gt; wetenant (в контексте типа Пусть вода спросит меня), eshar (кровь) gt; esh anant (в контексте типа Кровь излечивает болезни), uttar (слово) gt; udda- nant (в контексте типа Мои слова покорили их) (Drinka, 1999, р. 474; Oettin- ger, 2001, S. 312).

Некоторые считают, что -n(t) следует рассматривать в качестве индоевропейского окончания эргативного падежа (использовавшегося только с неодушевлёнными субъектами), другие видят в нём «индивидуализирующий суффикс», то есть языковое средство, с помощью которого неодушевлённые сущности дополнительно маркируются подобно одушевлённым, чтобы их можно было использовать в качестве субъектов (Oettinger, 2001,

S.              301-303). В любом случае подразумевается, что неодушевлённые сущности не могли быть использованы в качестве субъектов без особой маркировки, возможно, сопоставимой с инструменталем (cp. Kortlandt, 1983, р. 308, 321-322; Kortlandt, 2001). Буква t добавилась к n уже относительно поздно (ср. Oettinger, 2001, S. 308). Мы не нашли ничего определённого о происхождении русского окончания творительного падежа -(o/e)^, но можно предположить, что оно является разновидностью упомянутого индоевропейского окончания -n, так как m и n, будучи оба назальными и звонкими, часто переходят друг в друга. В древнерусском оно уже присутствовало (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 185). Альтернативно можно предположить, что -м происходит от одного из нескольких реконструируемых для индоевропейского окончаний творительного падежа, в которых присутствует м (ср. Quiles, 2007, р. 121-133). В любом случае, как подтвердил известный индоевропеист Ф. Кортландт, хеттская конструкция рассматриваемого типа, а также эквивалентная ей русская конструкция Его переехало трамваем являются наследниками общей индоевропейской конструкции: “Indeed, I think that the Russian construction you mention [Его переехало трамваем - Е.З.] is a relic of the Indo-European ergative construction, though I would object to the idea that Russian is "split-ergative". [...] The Hittite construction [with -nt-suffix - Е.З.] is probably also a relic of the same because a transitive verb cannot have a regular neuter subject in this language” (получено по электронной почте в феврале 2008 г.).

Заметим, что Кортландт считает первичным элементом в хетт. -nt не n (как Н. Еттингер), а t; этот суффикс он считает наследием индоуральского аблатива-инструменталиса *-t. Относительно предположения Еттингера, что -nt является индивидуализирующим суффиксом, Кортландт замечает: “These views are not in contradiction because the morphological origin of the suffix is different from the syntax. Of course, I do not claim that the suffix *-nt continues the original ergative suffix. The point is that the form in *-nt (whatever its origin) fills the syntactic gap created by the fact that a neuter noun is disallowed in the subject position of a transitive verb” (получено по электронной почте в феврале 2008 г.).

Огромный вклад в реконструкцию активной стадии индоевропейского языка внесли Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванов (Gamkrelidze, Ivanov, 1995). Здесь мы приводим некоторые аргументы авторов, взятые из первого тома их труда «Индоевропейский язык и индоевропейцы». Как и другие авторы, они обращают внимание на явную бинарность индоевропейского языка. В окончании *-os, уже описывавшемся выше, они видят предшественника флексии номинатива, в окончании *-om - предшественника аккузатива. Характерно, что образования на -om обозначали в древнейших языках обычно нечто неодушевлённое, образования на -os - нечто одушевлённое. К одушевлённым причислялись и неживые предметы, способные к активной деятельности, поэтому более верным для этой группы было бы название «класс активных существительных». Речь идёт только об основных суффиксах, так как были и менее распространённые: *-t', *-k, нулевой для образования существительных инактивного класса и т.д.

Гамкрелидзе и Иванов, как и Леман, обращают внимание на тот факт, что в древних языках названия растений обычно относились к мужскому или женскому роду (то есть к активному классу), а их плоды - к среднему роду (то есть к инактивному классу). К активному классу обычно относились существительные типа «ветер», «гроза», «молния», «осень», «вода», «река», «рок», «судьба», «доля», «благо» и другие. Класс активных глаголов сочетался с активными существительными; к таким глаголам относились «ходить», «гнать / бежать», «губить / гибнуть», «есть», «жить», «дышать», «говорить» и прочие глаголы, выражающие действия, характерные для живых существ или способных к движению предметов. Второй класс глаголов (обычно глаголы состояния) сочетался с инактивными существительными: «лежать», «падать», «быть тяжёлым», «быть маленьким», «быть большим».

Для описания одного и того же действия, выполняемого одушевлёнными и неодушевлёнными денотатами, существовали глагольные дублеты (лежать, падать, двигаться, быть); ср. и.-е. *es- и *set- (сидеть), *es- и *b[h]uH- (быть), *st[h]-aH- и *or (стоять). Возможно также, что существовали параллельные морфологические показатели глагола, соотносимые с именами активного и инактивного классов.

Для оформления пациенса в предложениях типа Человек убил зверя к существительному активного класса (зверя) добавляли формант пассивного класса *-om. Из этого же окончания впоследствии развился аккузатив, имевший значительно более широкий спектр значений. Его семантика предполагала общую направленность, адресата и цель действия: Человек убил зверя, Я иду в Рим, Они ведут воды к небу. Далее от флексий инактивного класса (*^m и нулевой) отделился и датив, поначалу не разграничивавшийся с аккузативом, что видно по многочисленным случаям двойных прямых дополнений, а также по совпадению дативных и аккузативных форм местоимений (мне / меня) в древних индоевропейских языках (ср. с приведённой выше мыслью М.М. Гухман об общем происхождении аккузатива и датива). Дополнительно от того же аккузатива отделились местный и направительный падежи, причём датив и местный, очевидно, прошли через общую стадию обстоятельственного падежа. Дательный падеж стал употребляться с существительными активного класса в том же контексте, в каком местный падеж употреблялся с существительными инак- тивного класса.

Класс активных существительных подразделялся на способных и неспособных к восприятию (к неспособным относились растения, некоторые животные). Есть все основания полагать, что датив изначально применялся только с классом существительных со способными к восприятию денотатами (см. описанную выше аффективную конструкцию). Таким образом, датив отделился от общего пациентивного падежа (можно назвать его аккузативом, но спектр его значений был шире) для обозначения воздействия на способных к восприятию живых существ (боль, слух, зрение, холод, страх и т.д.). Употребление в данном случае вместо датива окончания *-os было бы неуместно, так как одушевлённые существа мыслились здесь не агенсами, а объектами действия. Противопоставление активного и инак- тивного начал видно также в системе местоимений, где форма *is (этот, эта) относилась только к активным денотатам, а форма *it (это) - к инактивным.

Показатели презенса и аориста развились из показателей активного спряжения глаголов, показатели перфекта и медия (медиума) - из показателей стативного (носившего поначалу безличный характер). Первоначальное значение перфекта в индоевропейском - выражение состояния объекта (в том числе психического), возникшего в результате предшествующего действия, а также выражение свойства или качества. Той же парадигмой окончаний выражался и индоевропейский медий. Возникновение медиального спряжения в индоевропейском авторы объясняют необходимостью передачи семантики глагольной версии (категории, выражающей направленность и предназначение действия), а именно центростремительных значений. Медиальное спряжение подчёркивало направленность действия на сам субъект, a не на других / другого; ср. Он мылся (центростремительная версия) - Он мыл кого-то (центробежная версия). Поначалу версии маркировались флексиями глаголов, но при переходе к номинативному строю развились аналитические формы выражения флексионных отношений с помощью номинальных образований в значении «себя». Поскольку действие направлено на самого себя, соответствующие глаголы становятся непереходными. В дальнейшем медий, образовавшийся из форм центростремительной версии, может трансформироваться в пассивные конструкции, поскольку и для них характерно значение центростреми- тельности действия, направленного на грамматический субъект.

Переход индоевропейского языка от активного строя к номинативному сопряжён с перестройкой системы, основанной на бинарном принципе активности / инактивности, в систему, основанную на противопоставлении переходных и непереходных глаголов. При этом «подлежащее» инактив- ного класса при одновалентных глаголах начинает ассоциироваться с «подлежащим» активного класса и противопоставляться «дополнению» любого класса при двухвалентных глаголах. Порядок слов в индоевропейском, как и в активных языках, соответствовал схеме «субъект gt; объект gt; глагол», что, однако, не может считаться однозначным доказательством активного строя, так как тот же порядок слов наблюдается обычно и в эргативных языках. Промежуточную стадию эргативности при переходе индоевропейского языка к номинативному строю Гамкрелидзе и Иванов отрицают.

Единственная известная нам работа, где активный строй индоевропейского ставится под сомнение, - это небольшая статья Х. Курзовой «Синтаксис в индоевропейском морфосинтаксическом типе». Х. Курзова не видит в перечисленных в этой главе характеристиках, в том числе безличных конструкциях, признака эргативного или активного строя, предполагая, скорее, флуктуации в рамках номинативной системы (Kurzova, 1999, р. 505). Индоевропейский был, по её мнению, номинативным языком, причём и деление существительных на классы, и деление глаголов на активные и инактивные (употребляемые в медии) она считает типичными характеристиками номинативных языков или, по крайней мере, характеристиками, не противоречащими их принципам (Kurzova, 1999, р. 507). Маркер активного падежа -s она считает маркером топика, то есть уже известной информации, а отсутствие маркера у дополнений должно значить, что речь идёт о реме (Kurzova, 1999, р. 508). Как мы покажем в главе «Тема / рема и порядок слов», данное предположение ещё несколько десятилетий назад было опровергнуто.

Данные по грамматическому строю ностратического языка, как бы ни были они скудны, вполне подтверждают теорию об остатках активного строя в индоевропейском. Так, М. Кайзер и В. Шеворошкин пишут, что порядок слов в ностратическом языке был SOV, первое лицо маркировалось местоимением *mi, присоединявшимся к глаголу, второе - *ti, третье в настоящем времени не маркировалось; глаголы делились на активные и пассивные (инактивные), существительные - на одушевлённые и неодушевлённые (с разными маркерами множественного числа), то же деление наблюдалось у местоимений; использовались локативные и другие частицы (аналитическое средство); слова состояли либо из корней, либо из корней с суффиксами; префиксов не было (Kaiser, Shevoroshkin, 1988, р. 314315; cp. Bomhard, Kerns, 1994, р. 159, 163, 166, 182). Последняя упомянутая особенность ностратического языка вписывается в общую картину, если вспомнить, что “OV languages tend to have suffixes and VO languages prefixes” (“The Universals Archive”, 2007). Отсутствие флексий также характерно для активного строя, флексии возникли уже при переходе к индоевропейскому в качестве вспомогательного средства, «поддерживавшего» терявшие мотивацию грамматические категории. Флексионная парадигма не полностью совпадает с приводившимися выше, что, однако, вполне естественно, если учитывать возраст искомых окончаний. Падежные окончания в ностратическом предположительно возникли из постпозиций, причём А. Бомхард и Дж. Кернс отмечают позитивную корреляцию между обилием флексий и порядком слов SOV (Bomhard, Kerns, 1994, р. 162). Авторами отмечается также высокая степень номинальности ностратического глагола. Хотя авторы ассоциируют SOV с деноминативностью, они считают, что возникавшие в отдельных ветвях ностратических языков черты эргативного строя едва ли были связаны друг с другом и имели общие корни (Bomhard, Kerns, 1994, р. 163). Пассив в ностратическом языке маловероятен (Bomhard, Kerns, 1994, р. 168). Форма аккузатива обычно не имела собственного маркера, как в современных языках не имеет его номинатив (Bomhard, Kerns, 1994, р. 172-173). А. Бомхард и Дж. Кернс, в отличие от большинства авторов, видят в источнике категории рода деление существительных не по принципу «одушевлённый / неодушевлённый» или «активный / инактивный», а по принципу «определённый / неопределённый» (Bomhard, Kerns, 1994, р. 184). В данном случае они больше исходят из свидетельств уральских языков, чем индоевропейских. Кроме того, их предположение нарушает следующую универсалию, общую для всех человеческих языков: “The implicational hierarchy of semantic distinctions for noun class systems: Animacy is involved in all noun class systems” (“The Uni- versals Archive”, 2007).

Таким образом, предполагаемые характеристики ностратического языка в большинстве своём подтверждают теорию о его активном строе. Явные следы данного строя должны были оставаться и в индоевропейском. Термин «ностратический язык» перекликается с термином У. Лемана «до- индоевропейский язык», хотя приравнивать друг к другу их нельзя, так как обычно пропоненты ностратической теории исходят из значительно более обширного родства индоевропейских языков, чем предполагал Леман. До- индоевропейский, по мнению Лемана, существовал в 8000-5000 гг. до н.э., то есть значительно позже ностратического (Lehmann, 2002, р. 219). Из но- стратического языка развились, как полагает А. Долгопольский, хамитосемитские, картвельские, индоевропейские, уральские (уральско-юкагирские), алтайские и дравидийские языки; из евроазиатского (евразийского) развились, как полагает Дж. Гринберг, индоевропейские, уральско-юкагирские, алтайские, корейский, японский, айнский, гилякский, чукотский и эскимосско-алеутские языки (Lehmann, 2002, р. 246; cp. Dolgopolsky, 1998, р. XII). Некоторые учёные считают евроазиатский одним из потомков ностратического языка (Bomhard, Kerns, 1994, р. 36). Индоевропейские языки считаются сравнительно консервативными среди ностратических, в том числе в синтаксисе и словарном запасе (Bomhard, Kerns, 1994, р. 155).

Ниже представлены некоторые предположения о чертах активного строя в современном русском языке.

В статье “A case of rare fluid intransitivity in Europe: Russian” американский типолог Дж. Николс указывает на признаки активного строя в русском языке, приводя в качестве доказательства волитивные и неволитивные конструкции типа Я не работаю - Мне не работается, Я хочу - Мне хочется (Nichols, 2006). Среди двух подтипов языков активного строя - Split-S (где непереходные глаголы разделены на две части, одна из которых требует только субъекта-агенса, а другая - только объекта в зависимости от семантики) и Fluid-S (где одни и те же непереходные глаголы могут требовать субъекта-агенса или объекта в зависимости от степени волитивности) - русский она причисляет к относительно редкому второму типу.

Б. Бикель и Дж. Николс видят признак активного строя в русских дативных экспериенцерах: “First, there are lexical splits: most and probably all languages have verbs that display distinct valence patterns. For instance, Basque has enough agentively inflected subjects, and Russian enough dative experiencer subjects, to qualify either language as split-intransitive” (Bickel, Nichols, 2007). Под “split-intransitive” здесь подразумевается язык активного строя (Fluid-S), ср. “Split intransitive: The pattern exemplified in an active language, in which the single argument or valent of an intransitive construction is identified in some conditions with the agent in a transitive construction and in others with the patient” (Matthews, 1997; cp. Andreasson, 2001, р. 10; Nichols, 2006).

Хотя Дж. Николс не приводит в своей статье следующие пары глаголов, мы перечислим их здесь для полноты картины; все они напоминают волитивные и неволитивные пары глаголов в активных языках (Fluid-S): Он не верил - Ему не верилось; Я вздремнул - Мне вздремнулось; Я вздумал - Мне вздумалось; Я врал - Мне вралось; Я вспомнил - Мне вспомнилось; Я не встречал - Мне не встречалось; Я не грустил - Мне не грустилось; Я не гулял - Мне не гулялось; Я не дремал - Мне не дремалось; Я не ездил - Мне не ездилось; Он не писал - Ему не писалось; Он не плакал - Ему не плакалось; Он плясал - Ему плясалось; Он подумал - Ему подумалось; Он пожелал - Ему пожелалось; Он полюбил - Ему полюбилось; Он не сидел - Ему не сиделось; Он не смеялся - Ему не смеялось (редко; в русском такие диатезы от возвратных глаголов, как правило, не образуются); Я не ел - Мне не елось; Я желал - Мне желалось; Я жил - Мне жилось; Я забыл - Мне забылось; Он зевал - Ему зевалось; Он икал - Ему икалось; Он не лежал - Ему не лежалось; Он не может - Ему не можется; Он отдыхал - Ему отдыха- лось; Он не пел - Ему не пелось; Он не пил - Ему не пилось Он спал - Ему спалось; Он не танцевал - Ему не танцевалось; Он умирал - Ему умиралось и т.д. Во всех случаях используется дативный субъект для акцентирования неволитивности. Дативные конструкции для подчёркивания неволи- тивности действия по сей день употребляются и в некоторых других индоевропейских языках: исл. Honum maltist vel (Ему хорошо говорилось); автор, приводящий этот пример, подчёркивает, что в исландском аккузатив- ные и дативные субъекты никогда не передают волитивность действий и зависимость результатов действий от субъекта (Andrews, 2001, р. 99).

Возможно, именно активным строем индоевропейского языка объясняется возникновение в русском языке конструкций типа Его убило молнией: как отмечает Г.А. Климов, в активных языках позицию подлежащего могут занимать только имена активного класса, в то время как имена инак- тивного в лучшем случае могут выступать орудным дополнением (Климов, 1973 б, с. 443). Слово «молнией» в приведённом примере как раз и является таким орудным дополнением (впрочем, как было показано выше, Гам- крелидзе и Иванов причисляют индоевропейский эквивалент слова «молния» к активному классу, то же делает Климов по отношению к эквиваленту слова «сверкать» (о молнии), но Леман относит «метеорологические» конструкции к неволитивным, так что данный вопрос остаётся открытым).

Г. Хеттрих обращает внимание на тот факт, что, по мнению многих учёных, в индоевропейском праязыке в инструменталисе употреблялись поначалу только существительные, имеющие неодушевлённые денотаты, и только со временем инструменталис начал по принципу аналогии переходить на одушевлённые (Hettrich, 1990, S. 81-82). Это также вполне согласуется с высказанным нами предположением о невозможности конструкций типа Его убило собакой в индоевропейском и возможности конструкций типа Его убило молнией. Происхождение данной конструкции не следует привязывать именно к слову «молнией» - частному случаю, когда соответствующее существительное действительно могло принадлежать к классу активных. Можно привести множество других примеров, когда производитель действия явно не причислялся и не причисляется к активным и/или одушевлённым. Мы ввели в поиск по Интернету слово «убило» и нашли такие заголовки статей: Трёх рабочих убило нефтяной вышкой; Спасателей убило перемычкой; Водителя ЗИЛа убило оторвавшимся прицепом; Женщину убило ящиком водки; 13-летнего мальчика убило бетонной плитой; Жителя Ленинградской области убило глыбой льда; Беназир Бхутто убило люком; В Новосибирске сосулькой убило пенсионера. Как отмечалось выше, особую маркировку нестандартные (неодушевлённые) агенсы получают и в эргативных языках, поэтому соответствующие флексии (суффиксы?) в древних индоевропейских языках типа хеттского часто получают название эргативных. Название «активные» было бы не менее верным.

Поскольку русский язык ближе к первоначальному строю, чем английский, переходность в нём развита слабее; ещё в большей мере это касается древнерусского (Букатевич и др., 1974, с. 188). В «Исторической грамматике русского языка» становление транзитивности напрямую связывается с номинативизацией (Букатевич и др., 1974, с. 210). Соответствующие статистические данные для русского по сравнению с английским, итальянским и немецким мы приведём в главе «Безличные конструкции в языках мира: обзор». Здесь же только скажем, что в русском языке переходных глаголов меньше, чем в этих трёх языках. Помимо индоевропейского прошлого, можно также предположить «консервирующее» влияние на русский деноминативных языков, на которых говорят жители России, а также финно-угорских (с реликтами деноминативности), поскольку ни в тех, ни в других нет винительного падежа (Мещанинов, 1967, с. 51, 213; Климов, 1973 а, с. 24; Чикобава, 1950, с. 5; Мещанинов, 1947, с. 177; Дьяконов, 1967, с. 105), хотя «безаккузативные» переходные глаголы в эргативных языках есть (Мещанинов, 1967, с. 172; Чикобава, 1950, с. 5; Дешериев, 1951, с. 594-595). Если использовать терминологию Уленбека, то, как отмечалось выше, аккузатив развился из пассивного падежа, употреблявшегося в первоначальной дихотомии «активный / пассивный падеж», причём активный обозначал деятеля, а пассивный - объект действия (Уленбек, 1950 a, с. 101-102). Вопрос требует более подробного изучения, так как, например, Р. Диксон утверждает, что категория переходности является универсальной, и эргативные языки (в которые он включает и активные) не могут быть исключением (Dixon, 1994, р. 118; cp. Onishi, 2001 a, р. 1). Относительно тезиса Г.А. Климова, что наличие лабильных глаголов в эргативных языках есть свидетельство их активного строя на более ранних стадиях развития, Диксон замечает, что более подробное исследование эргативных языков Австралии зачастую не позволяло обнаружить таких глаголов. Следовательно, нельзя утверждать, что все эргативные языки были активными или что для эргативных языков характерны лабильные глаголы (Dixon, 1994, р. 185-186, 217-218). Этот якобы характерный признак языков без категории транзитивности (по Климову) представляется не таким распространённым в деноминативных языках.

Особенно отметим сохранение в русском языке эргативной / активной конструкции с глаголом «быть» для выражения посессивности: У меня есть собака вместо Я имею собаку. В германских языках значение «обладать» у глагола «быть» было утеряно в процессе аналитизации, в результате чего принадлежность начал выражать глагол «иметь» (более древнее значение - «держать в руке»); во французском и его предшественнике латинском первоначальное употребление сохранилось: лат. Est mihi, фр. C’est a moi - У меня есть (“Oxford English Dictionary”, 1989). Похожие примеры можно найти в раннем санскрите, кельтских и балтийских языках (Lehmann, 1995 b, р. 54), в готском (Ni was im rUmis in stadapamma, patei saurga mis ist mikila) и церковнославянском (Rumeno lice jemu jestb) (Brugmann, 1904, S. 431).

По данным Б. Бауэр, конструкции принадлежности с глаголом «быть» встречались во всех древних индоевропейских языках. Она приводит примеры из хеттского, умбрского, оскского, древнегреческого, церковнославянского, санскрита, кельтских языков, латыни; без приведения примеров упоминается наличие соответствующих конструкций в литовском, классическом армянском, тохарском и древнеперсидском языках (в данном случае - с генитивом вместо датива, но первый возник из второго) (Bauer, 2000, р. 171-190).

На основе посессивных конструкций возникли модальные типа лат. Mihi est legendum (Мне надо [= есть] читать) (Bauer, 2000, р. 152). О.В. Востриков напрямую указывает на индоевропейское происхождение конструкций принадлежности с глаголом «быть» (Востриков, 1990, с. 50; cp. Benveniste, 1974, S. 211, 220). А. фон Зеефранц-Монтаг отмечает, что замена конструкции «быть + датив / локатив / генитив» на «иметь + аккузатив» в индоевропейских языках является относительно поздним явлением; конструкции с «быть» встречались или до сих пор встречаются в ирландском, древненемецком, индоиранском, в алтайских, финно-угорских, картвельских и многих других языках, то есть выходят далеко за пределы индоевропейской семьи (von Seefranz-Montag, 1983, S. 77; cp. Bauer, 2000, р. 152). Целый ряд языков обнаруживает синонимию глаголов «быть» и «существовать»: например, в якутском выражение «У меня есть дом» передаётся дословно как Мой дом существует (Кассирер, 2001, с. 195). Заметим, что русский язык, обычно выражающий принадлежность локативно, иногда использует и дативные конструкции для выражения метафорической принадлежности: По крайности, царю будет слуга; А то вот ещё какой мне был сон; Ему там будет занятие (Мразек, 1990, с. 46). «Фаталистические» конструкции типа рус. Мне некуда идти, чешск. Nemam kam jit Р. Мразек считает производными от дативных посессивных конструкций, приспособленных впоследствии для передачи модальных значений возможности / невозможности (Мразек, 1990, с. 51). Мразек, хотя и не пишет об эргативных и активных языках, всё же приходит к выводу о том, что посессивные конструкции типа рус. У меня есть и болг. Лице му беше бле- до (то есть «быть» + датив)[22] не вписываются в рамки номинативного строя (Мразек, 1990, с. 30).

Сосуществование глаголов «быть» и «иметь» для выражения принадлежности в древнерусском описано в статье Е.Е. Рыбниковой и М.М. Ке- меровой «Предикативные посессивные конструкции с глаголом имети в древнерусском языке» (Рыбникова, Кемерова, 2007). Как полагают Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванов, выражение принадлежности с глаголом *-es (быть) является одной из древнейших функций датива в индоевропейском, ср. хетт. Tuqqa UL kuitki eszi (У тебя ничего нет), греч. Esti soi khrusos (У тебя золото), д.-ирл. Ni-t-ta (У тебя нет) (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 250; cp. Schmidt-Brandt, 1998, S. 192). Эта характеристика свидетельствует, как они полагают, о его активном строе; в языках активного строя глагол «иметь» для выражения принадлежности не употребляется: нав. N-tcij xglg (У тебя есть дрова / Твои дрова есть) (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 268-269; cp. Gamkrelidze, 1994, р. 27).

Поскольку принадлежность не является действием, субъект в посессивных конструкциях активных языков должен выражаться подобно объекту в номинативных языках, что мы и наблюдаем в конструкциях с глаголом «быть» (Bauer, 2000, р. 81). Г.А. Климов обращает внимание на тот факт, что в современных активных языках принадлежность неизменно выражается глаголами «быть», «находиться», «наличествовать», различными глаголами непроизвольного действия или состояния, что объясняется отсутствием в активных языках переходных глаголов, к которым принадлежит и «иметь» (Климов, 1977, с. 64-65, 101; cp. Lehmann, 2002, р. 30; Justus, 1999, р. 613, 616; Drinka, 1999, р. 469; Bauer, 1999, р. 592). По его мнению, verba habendi появляются только в языках номинативного строя, и то не во всех (Климов, 1983, с. 177; cp. Lehmann, 2002, р. 83).

Типична конструкция с глаголом «быть» и для эргативных языков: ав. Дир чу буго (Моя лошадь есть) и Дих чу буго (Возле меня лошадь есть): «я» стоит в локативе, то есть У меня есть лошадь; лак. Ттул чу бур (Моя лошадь есть) (Мещанинов, 1940, с. 184-185; cp. Bomhard, Kerns, 1994, р. 164-165). Д.И. Эдельман сообщает, что в древнеиранском глагол «иметь» ещё не потерял первоначального значения «держать, схватывать», для выражения посессивности использовался глагол «быть»; автор приводит эти данные в контексте перехода от активного строя к номинативному (Эдельман, 2002, с. 115-116). Б. Дринка приводит несколько примеров из древних индоевропейских языков, где принадлежность выражается сочетанием глагола «быть» и субъекта в генитиве, производном от датива: ведийский санс. Ahar devanam (GEN) asid ratrir asuranam (GEN) - the day belongs to (= is of) the gods, the night to the Asuras; греч. (времён Гомера) тои (GEN) yap кратод eafi peyiaxov - for to him belongs (= of him is) the greatest power; лат. Galliam potius esse Ariovisti (GEN) quam populi romani (GEN) - (he could not believe) that Gaul could belong to Ariovistus rather than to the Roman people (Drinka, 1999, р. 472; cp. Lehmann, 2002, р. 83). Дринка считает, что глагол «иметь» слишком редко употребляется в языках мира, чтобы ассоциировать его с каким-то языковым строем. Однако, следующая универсалия из «Архива универсалий» университета Констанц явно связывает наличие глагола «иметь» с аналитическим строем: “IF there is no definite article, THEN there is no transitive verb of possession (have)” (“The Universals Archive”, 2007); артикли присущи аналитическому строю.

В.Ю. Копров пишет по поводу происхождения конструкции с глаголом «иметь» следующее: «Особое положение глаголов "быть" и "иметь" в языках, их частотность, широкая сочетаемость и участие в конструкциях различного типа обусловливают их притягательность для лингвофилософских изысканий. Анализируя рассматриваемую проблему в широком плане,

В.Г. Гак отмечает, что глаголы "быть" и "иметь" настолько употребительны в западноевропейских языках, что создается впечатление, будто язык без них обоих вообще обойтись не может. А между тем было время, когда в индоевропейских языках глагола "иметь" не было: до его появления для выражения обладания (принадлежности) использовали глагол "быть" с наименованием обладателя в косвенном падеже. Но есть и современные языки, где глагола "иметь" нет, а обладание выражается только глаголом "быть" (венгерский, семитские, многие африканские)» (Копров, 2002 a; cp. Короткова, 2008, с. 11; Bauer, 2000, р. 151).

Подобные мысли находим у Ю. Тойоты, видевшего в конструкции с глаголом «быть» наследие активного строя: «Принадлежность в индоевропейском передавалась перефрастически, номинальной фразой в дативе для обозначения обладателя + номинальной фразой в номинативе для обозначения обладаемого + *es- (быть). Глагола "иметь" в индоевропейском не было, он возник, как полагают, значительно позже. [Уинфред - Е.З.] Леман, например, утверждает, что глагол "иметь" в различных потомках индоевропейского возник независимо от внешнего влияния после появления различных характеристик номинативного строя. Первоначально он, очевидно, имел значение "держать", ср. хетт. hark- "держать", лат. arceo "держать, удерживать", греч. ekho из индоевропейского *segh- "держать"» (Toyota, 2004, р. 5).

Как и Тойота, К. Юстус обращает внимание на тот факт, что в различных индоевропейских языках глагол «иметь» не имеет общего происхождения, то есть зародился относительно поздно: хетт. H2ark- gt; h ar(k), греч. *segh- gt; ekho, лат. *ghab(hh- gt; habere, гот. *kabh- gt; haban (Justus, 1999, р. 614-615; cp. Bauer, 1999, р. 605) (по данным Б. Бауэр, один из таких глаголов,              er, до сих пор употребляется в осетинском и ягнобском в значе

нии «держать» (Bauer, 2000, р. 177)). То же касается и глагола «обладать». Всего в индоевропейской семье 9 из 25 языков, данные по которым приведены в “World Atlas of Language Structures”, выражают принадлежность локативно (как русский), 4 - генитивно, 12 - глаголом «иметь» (“World Atlas of Language Structures”, 2005). Использование одной и той же формы для выражения существования и принадлежности является, согласно Д. Бикертону, одной из языковых универсалий, проявляющихся и при развитии креольских языков (то есть дети, являющиеся создателями нового языка при невозможности усвоить язык родителей, автоматически, согласно заложенной в их мозге программе, прибегают именно к этому способу выражения данных значений, что видно по неродственным креольским языкам мира): гав. к. я. Get one wahine she get one daughter - Жила-была женщина, и была у неё дочь; для выражения существования и принадлежности использован глагол to get (“Encyclopedia of Language and Linguistics”, 2006, р. 8207). По данным энциклопедии “Language Typology and Language Universals”, наиболее часто принадлежность выражается в языках мира локативно, что характерно и для выражения существования / наличия (“Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 943). Английский с двумя разными конструкциями (There is и I have) является исключением из этого правила.

Таким образом, можно с высокой долей вероятности утверждать, что в данном случае речь идёт не о каких-то особенностях русского менталитета, отразившихся в конструкции У меня есть (некоторые видят в ней отсутствие интереса к частной собственности и накопительству), а о консервативности русского языка. Против этнологический трактовки глагола «иметь» говорит и следующее замечание М. Хаспельмата касательно широкого распространения данного глагола в европейских языках: комментируя примеры типа фр. J'ai froid (Я имею холод, то есть Мне холодно); исп. Tengo hambare (Я имею голод); нем. Hab Mitleid mit uns (Имей сострадание к нам); итал. Ho bisogno di te (Я имею надобность в тебе); англ. I have a headache (Я имею головную боль), он называет глагол «иметь» составной частью конструкции экспериенцера (Haspelmath, 2001, р. 64).

Э. Бенвенист сравнивает глагол «иметь» в современных индоевропейских языках с глаголами состояния в активных языках индейцев (типа чувствовать голод, знать, забыть, быть счастливым) (Benveniste, 1974,

S.              221-223). Субъект при глаголе «иметь» является, по его мнению, носителем состояния, и именно поэтому «иметь» так часто используется для описания состояний: нем. Hunger haben (иметь голод), Lust haben (иметь желание). Переход от глагола «быть» к «иметь» обусловлен аналогией (но не более!) с глаголами действия, требующими номинативного субъекта. «Быть» также является глаголом состояния. Фраза «иметь больного сына», как полагает Бенвенист, не более агентивна, чем «иметь лихорадку», то есть ни агентивности, ни интереса к частной собственности в “to have” и его эквивалентах не отражается, речь идёт о переходе от дативного экспе- риенцера / обладателя / носителя состояния с глаголом «быть» к номинативному с глаголом «иметь». Б. Бауэр полагает, что глагол «иметь» в конструкциях типа Я имею холод является вспомогательным и не обладает собственным значением, его возникновение она связывает с развитием категории переходности (Bauer, 2000, р. 126). Поскольку «я» выполняет здесь роль экспериенцера (= рус. мне), а у «иметь» собственного значения нет, «Я имею холод» вполне можно перевести как Мне - холод.

Заметим также, что современный русский использует противопоставление конструкций У меня есть и Я имею для выражения различий между отчуждаемой и неотчуждаемой принадлежностью (собственностью). Оно не может считаться унаследованным со времён активного строя индоевропейского языка, так как при активном строе глагола «иметь» нет, то есть в русском данное разграничение видов принадлежности, типичное для активных языков, было воссоздано с помощью новых языковых средств. Конструкция с глаголом «быть» используется для выражения неотчуждаемой принадлежности (У него были серые глаза), конструкция с глаголом «иметь» - для выражения отчуждаемой принадлежности (Тогда он имел обширное состояние, три дачи и три квартиры впридачу). Разграничение это не очень чёткое, но всё же фразы типа Он имел серые глаза в русском языке не допускаются. С другой стороны, фразы типа У него была машина вполне допустимы, то есть ограничения касаются только относительно молодого глагола «иметь».

А.М. Лаврентьев в статье «Русский: аккузативный или активный?» (Lavrent’ev, 2004) указывает на некоторые особенности русского языка, не вписывающиеся в общую картину номинативного строя. Например, если в английском подлежащее обычно стоит в номинативе, а дополнение в аккузативе, то в русском та же маркировка наблюдается далеко не всегда. В частности, типичный номинативный строй можно проследить в выражениях с существительными на -а (Я вижу машину), но не у существительных с одушевлёнными денотатами и местоимений, у которых форма аккузатива совпадает с формой генитива (Я вижу Ивана / его), а также не у существительных с неодушевлёнными денотатами, у которых форма аккузатива совпадает с номинативом (Я вижу стол). Это напоминает оформление актантов во многих деноминативных языках. Дательный падеж, употребляемый в безличных конструкциях, должен, с его точки зрения, оформлять пассивность одушевлённых актантов, что особенно важно для активных языков.

По мнению А.М. Лаврентьева, при поисках следов активного строя в русском языке следует обратить особое внимание на так называемую категорию состояния, выделяемую некоторыми учёными в отдельную часть речи (другие названия - безлично-предикативные слова, предикативные наречия) (Lavrent’ev, 2004). Лаврентьев видит в категории состояния нечто напоминающее инактивные глаголы активных языков. К данной категории относятся неизменяемые слова, способные сочетаться со связкой и употребляться в функции главного члена безличного предложения или в роли сказуемого двусоставного предложения с подлежащим-инфинитивом (Бэнь, 2001). Слова категории состояния обозначают преимущественно состояние природы или среды: Было холодно / туманно / темно / жарко / сыро / мокро / душно / ветрено / пустынно / тихо / солнечно / снежно; физическое или психическое состояние человека: Мне уютно / радостно /хорошо / весело / плохо / мутно / тошно / больно / зябко / горько / дурно / щекотно / горячо / сладостно / жутко / обидно / неудобно / стыдно / приятно / досадно и оценку действий: Можно / надо / надобно / нужно /нельзя / возможно / должно / необходимо пойти в кино. Некоторые из таких слов можно употреблять и в личных конструкциях (Паша сидел тихо (наречие) vs. В классе было тихо (категория состояния)), другие - только в безличных: можно, нельзя, боязно, совестно, стыдно, пора, жаль и т.п. А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов обращают внимание на тот факт, что русские слова данного типа встречаются обычно в безличных конструкциях, в немецком - изредка в безличных, но обычно в личных (ср. Mir ist angst und bange (Мне страшно) - Ich habe Angst (дословно: Я имею страх)), a в английском подобные предикативы вовсе исчезли, что говорит о его большей номинативности (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 156).

Дативные субъекты для выражения состояния (Мне жарко) употребляются в индоевропейских языках ещё со времён общего праязыка (Hettrich, 1990, S. 75). Р. Шмидт-Брандт пишет, что датив употреблялся в индоевропейском для выражения субъектов при прилагательных ощущений и чувств (Schmidt-Brandt, 1998, S. 192), причём следует учитывать, что в немецкой терминологии прилагательными часто называют то, что русские учёные относят к наречиям. В книге В.И. Борковского «Сравнительно-исторический синтаксис восточно-славянских языков. Типы простого предложения» можно найти соответствующие примеры из древнерусского и родственных ему языков (в терминологии автора книги слова категории состояния называются наречиями-сказуемыми) (Борковский, 1968, с. 179-191).

Таким образом, нам представляется возможным, что часть слов, относимых к категории состояния, употребляется в безличных конструкциях ещё со времён индоевропейского, где субъекты при описании состояний оформлялись неагентивно. Наиболее вероятными кандидатами являются слова, описывающие состояния природы и человека, а также оценку действий (примеры с ними даны первыми). Или же употребляемые в категории состояния слова возникли по аналогии с более древними, уже исчезнувшими (это представляется нам более вероятным, так как самые важные слова категории состояния - можно, надо, надобно, нужно - явно не имеют общих индоевропейских корней с другими языками, то есть они возникли уже в русском). Примечательно, однако, что слова категории состояния заканчиваются на -о - типичный способ производства наречий в древнерусском по аналогии с прилагательными им. п. / вин. п. ср. р. (Букатевич и др., 1974, с. 228). То же -о встречается и у существительных среднего рода (просо), и у глаголов (дождило), и у местоимений (оно, это). По случайному совпадению или нет, предполагаемое окончание 3 л. ед. ч. у предикатов состояния (стативных глаголов) в индоевропейском тоже было -о: *h1eh1s-o(-i) - «сидит» (Oettinger, 1993, S. 347, 359; Kortlandt, 1983, р. 312; Kortlandt, 2001). Можно предположить, что первоначально -о было универсальным маркером инактивности, пассивности, неодушевлённости, перешедшим в древнерусском от существительных к прилагательным и затем к наречиям, оформившимся затем в отдельную категорию состояния. Специалист по индоевропеистике Ф. Кортландт, к которому мы обратились за дальнейшими разъяснениями, считает, однако, что -о в рус. надо и т.д. не имеет никакого отношения к и.-е. -о в медиальных (бывших стативных) глаголах: “The -o of Russian Xto, nado, selo, etc. is simply the original pronominal neuter ending -o lt; *-od, cf. Latin quod, OHG hwaz. It has nothing to do with the IE middle ending - o, which developed from the Indo-Uralic reflexive *u/w” (получено по электронной почте в феврале 2008 г.). Таким образом, по его мнению, речь здесь идёт о случайном совпадении.

А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов отмечают, что в русском языке вероятность употребления безличной конструкции особенно велика, если речь идёт о глаголе состояния в сочетании с экспериенцером или бенефициантом (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 155; cp. Bauer, 2000, р. 131) (не путать с категорией состояния, к которой глаголы не относятся). К глаголам состояния (англ. stative verbs, нем. Zustandsverben) обычно относят «пахнуть», «жить», «нуждаться», «оставаться», «лежать», «стоять», «любить», «ненавидеть», «хотеть», «слышать», «видеть» и т.п. Предположение Зеленецкого и Монахова вполне вписывается в приведённую выше схему употребления имперсонала в языках мира: если агентивность / волитив- ность субъекта низка или если действие, выраженное сказуемым, направлено на него, субъект оформляется нестандартным падежом подлежащего. Например, когда человек что-то слышит, когда ему что-то кажется или видится, его агентивность и волитивность практически равны нулю, потому употребление имперсонала вполне закономерно. Примерно в том же духе высказывается М. Гиро-Вебер, обращая внимание на тот факт, что русские безличные конструкции обычно описывают неконтролируемые события, то есть события, в которых субъект не проявляет волитивности и потому оформляется особым падежом: «Представляется, что определение интересующих нас конструкций [безличных - Е.З.] в современном русском языке должно основываться на признаке "неконтролируемость", который объединяет синтаксические структуры, выражающие разные степени отчуждения субъекта от действия-состояния. Интересно, что показателями этого отчуждения являются именно косвенные падежи, не способные обозначать активного производителя действия, организующего мир вокруг своего ego» (Гиро-Вебер, 2001, с. 77). Таким образом, многие глаголы состояния могут происходить из индоевропейских неволитивных глаголов, изначально оформлявшихся неагентивно, или возникли по аналогии с ними.

Ю.С. Степанов отмечает у некоторых русских безличных конструкций те же характеристики, что и предыдущие авторы (форму 3 л. ед. ч., исконную бессубъектность, происхождение из категории состояния): «Отсутствие объекта при древнейшем типе перфектных [перфект здесь - это вид, а не время - Е.З.] предикатов было давно подмечено, между тем как их бессубъектность оставалась вне внимания исследователей, возможно, потому, что вообще отношения предикатов к субъектам мало исследовались. Исконная бессубъектность вытекает из типов тех синтаксических конструкций, которые засвидетельствованы при перфектных предикативах в разных языках. Всюду при них отмечаются либо безличные предложения (типа рус. На дворе студит, студёно, холодно), либо конструкции с присоединённым аккузативом или дативом (типа рус. Мне больно, Мне ногу больно, Ногу больно..). Таким образом, индоевропейский перфект, вопреки его названию, которое наводит на мысль о грамматической категории, первоначально был, скорее, не парадигмой, а специфической группой предикативных лексем, выражавших состояние (ср. "перфект первоначально был не словообразовательной категорией внутри системы глагола, а составлял особый лексико-грамматический класс слов, служивших для выражения физических и психических состояний" [И.А. Перельмутер]). [...] Морфологический облик перфекта, напротив, реконструируется достаточно определённо: первоначально перфект связан с формой 3-го "лица", то есть структурно безличной формой, не знавшей парадигматических противопоставлений по лицам» (Степанов, 1989, с. 27).

Ф. Кортландт считает «наследниками» стативных глаголов индоевропейского языка непереходные славянские глаголы на -еть: “On the other hand, the intransitive Slavic verbs in -dti clearly correspond to an original perfect, which can now be identified with the Hittite hi-verbs in *-(o)i-. It follows that the latter formation must be reconstructed for the Indo-European proto-language. It is reflected in Skt. kupya- (be angry), tusya- (be content), trsya- (be thirsty), drhya- (be firm), budhya- (be awake), manya- (think), yudhya- (fight), lubhya- (be confused), hrsya- (be exited), Gr. mainomai (be furious), phainomai (appear), khairo (rejoice), Latin cupio (desire), fugio (flee), patior (suffer), Old Irish do-moinethar (think)” (Kortlandt, 2007). Выше мы уже отмечали, что hi-спряжение хеттского языка, о котором говорит Кортландт, было продолжением стативного. Автор подчёркивает, что в случае упомянутых славянских глаголов речь идёт именно о стативных глаголах, причём первоначально с ними употреблялись не номинативные, а дативные субъекты: “...unlike aorists and athe- matic presents, Indo-European perfects and thematic presents originally had a dative subject, as in German mir traumt "me dreams" for ich traume "I dream", e.g. Greek oida "I know" lt; "it is known to me", edomai "I will eat" lt; "it is eatable to me". [.] The Slavic stative verbs in -dti such as Czech klecet "to kneel", viddt "to see", drzet "to hold" correspond to the Greek perfect, denoting an event where the non-agentive subject has no effect on an outside object. [...] Turning now to the Hittite material, we may wonder if the hi-verbs can semantically be derived from Indo-European perfects along the lines indicated by [Herman - Е.З.] K0lln for the Slavic stative verbs in -dti such as Czech klecet, pucet, pistdt, bolet, sumdt, letdt, bdzet, horet, kricet, viddt, drzet, vrtdt. An important point which must be taken into account is the syntactic change from dative subject to nominative subject.” (Kortlandt, 2007; cp. Kortlandt, 1983, р. 321; Kortlandt, 2001). В плане дено- минативности автор усматривает признаки родства индоевропейского с уральскими языками (Kortlandt, 1983, р. 322). Примечательно также, что Кортландт восстанавливает флексию стативных глаголов -о (3 л. ед. ч.) не только для индоевропейского, но даже для гипотетического индоуральского (Kortlandt, 2001). Как обычно, подразумевается, что стативные глаголы были непереходными.

Й. Барддал в статье «Происхождение конструкции с косвенным субъектом: индоевропейские языки в сравнении» приводит доводы в пользу того, что дативные, генитивные и аккузативные конструкции типа исл. Mer (DAT) er illt (Мне нехорошо); нем. Mir (DAT) ist tibel (Мне нехорошо); исл. Mer (DAT) likar pessi tilgata (Мне нравится эта гипотеза); рус. Мне (DAT) жаль Вашу сестру; лат. Fratris me (ACC) pudet (Мне стыдно за брата); лит. Man (DAT) mzti (У меня чешется), встречающиеся во всех древних индоевропейских языках, являются наследием активного строя (Bar6dal, Eythorsson, 2008). Она полагает, что в германских языках дативные, генитивные и аккузативные субъекты в большинстве своём не могут быть производными от объектов, а были субъектами со времён индоевропейского. Барддал отвергает предположение М. Хаспельмата, что дативные экспери- енцеры получили свойства субъектов из-за частой топикализации и одушевлённости (только одушевлённые существа могут что-то переживать, а типичные субъекты также одушевлены). Барддал считает объяснение Хас- пельмата неверным, поскольку оно подразумевает наличие в предложении номинативного субъекта (если топикализируется объект, то где-то дальше должен стоять настоящий субъект в типичном падеже субъекта), отсутствующего в некоторых рассматриваемых конструкциях древних и современных языков (ср. Мне жарко; Мне больно). С помощью различных синтаксических тестов автор демонстрирует, что в дативных и аккузативных конструкциях никаких «скрытых» или «нулевых» субъектов нет. Объяснение, что дативные субъекты могли возникнуть из «свободных дативов» типа нем. Das is mir eine grosse Freude (Это для меня [дословно: мне] большая радость), она считает недостаточным, поскольку оно может охватить лишь небольшую часть дативных конструкций и вообще не охватывает ак- кузативные. Обычно предикаты (глаголы или другие части речи), требующие неканонических субъектов, обладают низкой переходностью, что характерно и для инактивных предикатов в активных языках. Заметим также, что при перечислении типичных характеристик активных языков (отсутствие глагола «иметь» и пассива, деление лексики по принципу активности / инактивности и т.д.) она отрицает их обязательность для активного строя, то есть язык будет не менее «типичным» активным языком, если в нём будут присутствовать пассив и глагол «иметь», но при этом сохранятся определяющие черты активного строя (оформление субъектов и объектов по принципу активности / инактивности). Поэтому нет смысла искать в индоевропейском всех особенностей, приписываемых современным активным языкам. Наиболее важным признаком активного строя в современных индоевропейских языках она считает как раз аккузативные, генитивные и дативные субъекты греческого, латыни, хеттского, готского, протогерман- ского, славянских и балтийских языков. Обычно конструкции с подобными субъектами непродуктивны, то есть сохранились со времён индоевропейского и сейчас вымирают. Так, в древнеисландском на 20 000 слов текстов четырёх жанров приходилось в среднем по 72 типа (в противовес метам) дативных, генитивных и аккузативных конструкций, в современном исландском - по 48.

Если исходить из частичной деноминативности современного русского языка, следует заново поставить вопрос о статусе дативных и аккуза- тивных дополнений в конструкциях, называемых безличными. Поскольку в активных языках дополнения при неволитивных глаголах обычно причисляют к подлежащим, можно было бы аргументировать, что и в русском именительный падеж не является единственным падежом подлежащего.

Насколько нам известно, впервые подобные мысли были высказаны ещё в XIX в. В.И. Классовским (Бирюлин, 1994, с. 57). Полагая, что формальные критерии не могут служить достаточным основанием для определения синтаксических ролей, он расценивал дополнения в дательном падеже в качестве подлежащего (его примеры: Быть тебе биту; Ему стыдно).

С.Д. Кацнельсон полагал, что подлежащее не обязательно должно оформляться именительным падежом; более адекватным ему представлялся подход со стороны валентных свойств глагола: например, единственный аргумент одноместного предиката безличного предложения и есть его подлежащее (Климов, 1977, с. 116-117).

Г.А. Золотова, исходя из тезиса о принципиальной двусоставности предложения, полагает, что за некоторыми формами косвенных падежей следует признать роль подлежащего (Золотова, 1998, с. 320).

Нельзя не признать подлежащной сущности членов предложения в дативе (Мне кажется), если исходить из (частичной) эргативности современного русского языка, так как в эргативных языках падежное оформление подлежащего зависит от семантического наполнения субъекта и его грамматических функций (ср. Мещанинов, 1984, с. 34; Мещанинов, 1967, с. 22-23, 48; Мещанинов, 1947, с. 176): подлежащее с ролью агенса оформляется эргативом, подлежащее с ролью экспериенцера - дативом и т.д., выше приводились и некоторые альтернативные варианты.

Если мы сочтём возможным называть подлежащим член предложения в неканонических падежах субъекта, то сам вопрос о широкой сфере безличности в русском языке перестанет существовать, поскольку практически все безличные конструкции обретут подлежащее в дательном или винительном падеже. То же относится и к прочим индоевропейским языкам, сохранившим остатки деноминативности. Следует, однако, отметить, что в этом вопросе остаётся много неясного из-за путаницы в терминологии (субъект / квазисубъект / подлежащее / реальный субъект / семантический субъект / психологический субъект / логический субъект и т.д.). Кроме того, как говорилось выше, не совсем ясен и статус неволитивных конструкций в активных языках. Э. Сэпир, в частности, считал их безличными.

Как было указано выше, индоевропейский язык чётко разграничивал существительные активного и инактивного классов. Одно из различий состояло в том, что существительные второго класса в позиции объекта действия не имели специального окончания, а существительные первого класса, обычно выступавшие деятелем, получали специальное окончание, маркировавшее их инактивность в данном случае. Было бы логично предположить, что в языке с остатками активного строя подобное разграничение будет более или менее последовательно проводиться на флексионном уровне при условии наличия развитой флексионной системы. Действительно, в русском языке (как и в польском, чешском) существует так называемая категория одушевлённости, которая позволяет формально различать одушевлённые (активные) и неодушевлённые (инактивные) объекты действия: Я мою стол (объект пассивен, неодушевлён, не получает специальной флексии, так как ясно, что он - объект) vs. Я мою младенца (объект действия одушевлён, а потому обычно активен, но в данном случае пассивен; отклонение от нормы обозначается специальной флексией -а). Мы не ставим себе целью дать здесь подробное описание данной категории, поэтому рассмотрим лишь основные её характеристики (cp. Швачко и др., 1977, с. 93).

Одушевлённые и неодушевлённые существительные отличаются друг от друга формой винительного падежа множественного числа: у одушевлённых существительных эта форма совпадает с формой родительного падежа, у неодушевлённых - с формой именительного: нет друзей - вижу друзей (но: нет столов - вижу столы), нет братьев - вижу братьев (но: нет огней - вижу огни), нет лошадей - вижу лошадей (но: нет теней - вижу тени), нет детей - вижу детей (но: нет морей - вижу моря). У имён существительных мужского рода, кроме существительных на -а и -я, это различие сохраняется и в единственном числе: нет друга - вижу друга (но: нет дома - вижу дом).

История категории одушевлённости описывается в исторических грамматиках русского языка (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 208-211; Букатевич и др., 1974, с. 148-150). Её становление обусловлено совпадением субъектных и объектных форм из-за разрушительных фонетических процессов ещё в общеславянские времена (их последствия сохранились в выражениях типа выйти замуж, где «муж» - дополнение в винительном падеже, формально совпавшем с именительным; ср. также выйти в люди /гости, призвать в солдаты (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 211)). «Исправление» падежной формы существительных с одушевлёнными денотатами шло по схеме купить волъ gt; купить вола (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 208-209; Винокур, 1959, с. 15).

Современная категория одушевлённости является наследницей более древней, которая распалась из-за «проглатывания» окончаний. Сегодня к одушевлённым существительным относятся названия людей, животных, насекомых и прочих живых существ (то есть существительные преимущественно мужского и женского рода), к неодушевлённым - названия предметов, абстракций, явлений действительности (зачастую - существительные среднего рода). К неодушевлённым принадлежат и собирательные существительные, то есть названия групп людей и животных (народ, стадо и т.п.); та же картина наблюдается и в активных языках. Существует, однако, столько исключений, что вполне можно ожидать реорганизации или выхода из строя данной грамматической категории (например, Я вижу машину, корзину - неодушевлённые существительные оформляются подобно одушевлённым).

Грамматические категории, в большей или меньшей степени напоминающие категорию одушевлённости, присутствуют и в некоторых других индоевропейских языках, включая языки Западной Европы. Например, в немецком языке есть особый тип склонения (слабое), к которому относятся главным образом одушевлённые имена существительные (Нещеретова, 2006, с. 18). В польском форма одушевлённых существительных мужского рода единственного числа в винительном падеже соответствует форме родительного падежа, а у неодушевлённых - форме именительного; у неодушевлённых существительных мужского и среднего рода винительный падеж формально совпадает с именительным; во множественном числе существительные мужского рода, относящиеся к людям, в винительном падеже оформляются так же, как в родительном, а все остальные существительные - так же, как в именительном; у женского рода различий по оформлению в зависимости от одушевлённости нет (Wierzbicka, 1981, р. 53).

Как и в других индоевропейских языках, в древнерусском наблюдался синкретизм форм существительных среднего рода в именительном и винительном падеже (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 184). Данная особенность русского языка соответствует также следующей универсалии из «Архива универсалий» университета Констанц, относящейся ко всем языкам мира: “If in a language there is a special distinction of animate and inanimate (personal and non-personal) nouns connected with a regular syncretism in the expression of these categories, then it is always the expression of the inanimate (non-personal) that is connected with the syncretism of forms” (“The Universals Archive”, 2007); ср. “If inanimate nominals have the opposition of the syntactic form of the nominative and the syntactic form of the accusative, then animate nominals also have this opposition” (“The Universals Archive”, 2007). Это совпадение форм отчасти сохранилось в русском поныне (“Languages and their Status”, 1987, р. 102): Я вижу болото / дверь / платье / заблуждение / облако / автобусы / заводы. Обусловлено оно ненадобностью особой маркировки активности у существительных с неодушевлёнными денотатами, так как они в принципе не могли выступать в роли субъекта-агенса, если исходить из активного строя индоевропейского)[23]. Вот что пишет по поводу совпадения аккузативных и номинативных форм в русском типолог Б. Комри: «Только в редких случаях приходится описывать ситуации, когда неодушевлённый предмет осуществляет какое-то действие (физическое или чаще абстрактное) над другим предметом (одушевлённым или неодушевлённым). [...] Обычно в русском языке существительные с неодушевлёнными денотатами не встречаются в позиции подлежащего при переходном глаголе, а с непереходными глаголами, то есть глаголами без объектов, смешения субъекта и объекта быть не может, так как не может быть самого объекта, потому различение форм номинатива и аккузатива ирреле- вантно» (цит. по: “Languages and their Status”, 1987, р. 107).

Хотя стремление использовать в субъектной позиции при переходном глаголе одушевлённый агенс типично для всех языков, к русскому высказывание Комри относится в большей мере, чем к английскому, так как в русском языке реже, чем в английском, подлежащее выполняет иные функции, нежели обозначение производителя действия, ср. The crash killed 20 people (подлежащее-агенс заменено здесь обстоятельством причины, что типичнее для английского) gt; В результате аварии погибло 20 человек (Комиссаров, 2000, с. 171). В этом отношении русский остался ближе к активному строю, чем английский, так как в активных языках субъектами при глаголах действия являются одушевлённые агенсы.

Как известно, в русском сохранилась категория рода, являющаяся трансформированной категорией классов существительных (активных и инактивных) в раннем индоевропейском языке. Вполне может быть, что

О.              Есперсен не без оснований сравнивал деление на классы в некоторых африканских языках с делением существительных по родам в индоевропейских (Jespersen, 1894, р. 73), так как индоевропейский ещё до активной стадии мог принадлежать к языкам классного строя, о чём уже говорилось выше. Со временем деление на множество классов могло смениться делением на два класса: одушевлённое и неодушевлённое или активное и инактивное. Деление существительных по родам присутствовало во всех древних индоевропейских языках (Brugmann, 1897, р. 2-3); в современных языках К. Бругман называет его «абсолютно излишним», обращая внимание на потерявшуюся логику родовых классов (Brugmann, 1897, р. 6). Как мы покажем ниже, излишне оно в немецком, но не в русском, где мотивированность категории рода в значительной мере сохранилась. В английском категория рода распалась в процессе аналитизации к концу XIV в., в этом отношении он отошёл от первоначальной парадигмы дальше, чем все родственные ему языки (McWhorter, 2004, р. 29). Как и в большинстве других славянских языков, а также в санскрите, греческом, немецком и латыни, в русском насчитывается три рода (мужской, женский, средний). Мужской и женский являются остатками категории одушевлённых / активных существительных (ср. Нещеретова, 2006, с. 10). В некоторых других индоевропейских языках средний род исчез (романские и кельтские) или вместо мужского и женско-

го рода используется общий (некоторые германские). В большей или меньшей степени категория рода - одна из «наименее логичных и наиболее непредвиденных категорий», по А. Мейе - сохранилась почти во всех индоевропейских языках (Нещеретова, 2006, с. 3). Ещё в XIX в. была подмечена несклонность индоевропейских языков разграничивать формы единственного и множественного числа у существительных среднего рода (Jespersen, 1894, р. 74), что вполне согласуется с одной из особенностей активного строя: “In languages with a distinction between active (animate) vs. passive (inanimate) nouns, passive nouns don’t distinguish numbers (SG/PL)” (“The Uni- versals Archive”, 2007; cp. Lehmann, 2002, р. 184).

Вполне вероятно, что развитость и прозрачность категории рода напрямую соотносится с наличием других признаков, унаследованных от деноминативного строя, так как он подразумевает деление всех существительных на одушевлённые / активные и неодушевлённые / пассивные. В номинативном строе такое подразделение больше не требуется, поэтому категория рода теряет свою мотивацию и исчезает. Поскольку в русском деление на мужской, женский и средний род ещё в значительной мере совпадает с делением на одушевлённое и неодушевлённое, это способствует сохранению реликтов активного строя.

Большую мотивированность и сохранность категории рода в русском по сравнению с другими индоевропейскими языками мы продемонстрируем на примере немецкого. Как отмечает Т.Т. Нещеретова, проводившая статистические исследования по этой теме, в группу одушевлённых существительных в русском языке входят, в основном, имена существительные мужского и женского рода, и лишь немногие среднего рода (дитя, животное, существо, божество, ничтожество, млекопитающее, пресмыкающееся, земноводное), а в современном немецком языке, наряду со словами мужского и женского рода, в группу одушевлённых входит значительное количество существительных среднего рода, обозначающих как лица, так и животных: Kind (ребёнок), Weib (женщина, баба), Weibsbild (баба, тётка); Ferkel (поросёнок), Kalb (телёнок), Pferd (лошадь), Lamm (ягнёнок), Schaf (овца), Tier (животное), Vieh (скот), Rind (крупный рогатый скот), Wesen (существо), Geschopf (создание), Elefantenweibchen (слониха) и многие другие (Нещеретова, 2006, с. 16, 22). Т.Т. Нещеретова подразделяет немецкие существительные среднего рода с одушевлёнными денотатами на следующие категории: обозначения людей и животных в раннем возрасте, обобщающие названия лиц и животных, имена существительные, образованные при помощи суффиксов среднего рода (часто уменьшительноласкательных, но потерявших первоначальную мотивацию) и т.д. Т.Т. Не- щеретова, как и многие другие учёные, исходит из первоначальной мотивированности рода, причём не только в русском, но и в языках вообще

(Нещеретова, 2006, с. 14)[24]. От себя добавим, что искать стоит не столько мотивированность рода, сколько мотивированность принадлежности существительных мужского и женского рода к более общему классу всего одушевлённого и активного.

Большая мотивированность рода в русском по сравнению с немецким коррелирует с его большей морфологической выраженностью: русский язык располагает более обширной базой суффиксов, образующих слова того или иного рода (Нещеретова, 2006, с. 7). Анализ категории рода в русском, немецком и других индоевропейских языках позволяет Нещеретовой сделать вывод о том, что «категория рода - классифицирующая грамматическая категория, восходящая к двучленной именной классификации, развитие которой, приведшее к формированию трёхчленной родовой классификации, связано со становлением категории лица и с развитием категории склонения» (Нещеретова, 2006, с. 13; cp. Иванов, 1983, с. 263). Это вполне соответствует предложенной здесь теории о первоначальном делении существительных на одушевлённые и неодушевлённые с последующим распадом на три рода. Возможно, следует ещё раз подчеркнуть, что речь идёт о теории, поскольку и Нещеретова замечает, что «вопросы происхождения и сущности рода, сформулированные более двух тысячелетий тому назад и вовлекавшие в дискуссию многие поколения лингвистов, до сих пор остаются большей частью открытыми» (Нещеретова, 2006, с. 9). Так, теория о первоначальном семантическом делении существительных по родам, предложенная, среди прочих учёных, А. Мейе, критиковалась известным индоевропеистом К. Бругманом (ср. Нещеретова, 2006, с. 10-11).

Бругман полагал, что род одушевлённых имён существительных никак не связан с полом (что само по себе верно: род первоначально был связан не с полом, а с одушевлённостью и/или активностью). Исходным моментом в возникновении категории рода явилось, по его мнению, чисто внешнее морфологическое сходство имён, обозначавших существа женского рода, и других отпричастных образований, называвших неодушевлённые предметы. К. Бругман отвергает теорию Я. Гримма о персонификации и анимизации всего окружающего мира древними людьми как изжившую себя: во-первых, нет никаких свидетельств, что носители древних индоевропейских языков видели в неодушевлённых предметах женского и мужского рода какие-то характеристики женского и мужского пола, что носители современных индоевропейских языков видят такие характеристики сейчас (например, в рус. рука - что-то женское); во-вторых, современные «примитивные» народы обычно не анимизируют окружающий мир в такой мере, чтоб видеть в каждом предмете существо какого-то пола; в- третьих, персонификации в индоевропейском культурном пространстве вторичны и производятся уже на основе существующего деления по родам, то есть боги становятся мужчинами или женщинами по роду существительного, а не существительные становятся мужского или женского рода в зависимости от пола богов (Brugmann, 1897, р. 9-13, 17). С отказом от персонификации и анимизации можно согласиться, так как если бы древние индоевропейцы анимизировали всё вокруг, класс неодушевлённых существительных был бы излишним. Бругман считает, что слова женского рода изначально обозначали собирательные и абстрактные понятия, а его перенесение на женщин произошло по той же схеме, по какой в европейских языках слово «красота» перенимает значение «красавица», «молодость» - значение «юноша» и т.п. (Brugmann, 1897, р. 25-27; cp. Jespersen, 1894, р. 74). Кроме того, слова могли причисляться к женскому роду по аналогии с наиболее распространёнными существительными на -а (в первую очередь, по аналогии со словами «мама» и «женщина», имевшими в древних индоевропейских языках окончание -а) (cp. Jespersen, 1894, р. 72-73). Бругман не увидел, что за разграничением родов могло скрываться более общее разграничение классов одушевлённого и неодушевлённого. Если рассмотреть пример русского слова «рука», который он приводит, можно убедиться, что хотя в самом понятии «рука» нет ничего женского (связанного с женским полом), но, как уже отмечалось, внешние органы человека рассматривались индоевропейцами в качестве одушевлённых / активных, поэтому их обозначения принадлежали к классу одушевлённых / активных сущностей (из которого и развился женский род). По каким принципам происходил распад данного класса - это уже иной вопрос, которого мы не будем касаться в данной работе. Г. Стронг полагал, что деление родов первоначально происходило по биологическому полу денотатов, а затем - по принципу аналогии (Strong, 1891, р. 240; cp. Lehmann, 2002, р. 67). Дж. Гринберг считал, что слова, выделившиеся в женский род, первоначально были уменьшительными формами с древним суффиксом, имевшим в доиндоевропейский период форму -k- (Greenberg, 2000, р. 164-166). Причина распада категории классов на три рода связана со становлением разграничения «номинатив vs. аккузатив», если исходить из следующей универсалии университета Констанц («Архив универсалий»): ‘The presence of the category of gender is connected with the development of the morphological opposition of nominative/accusative. In those systems where the special form of accusative is attested, the category of gender exists” (“The Universals Archive”, 2007). Судя по двум следующим универсалиям, исчезновение рода связано также с распадом системы флексий и упрощением морфологической системы: “Grammatical gender occurs only in flexive languages”; “Languages that have a complex morphological structure are more likely to show systems of noun classes” (“The Universals Archive”, 2007).

В русском языке порядок слов SOV встречается чаще, чем в английском и многих других аналитизированных индоевропейских языках (благодаря более свободному порядку слов), но нельзя забывать о том, что данная фреквенталия активных языков была поставлена под вопрос американским типологом Дж. Николс (см. выше). Тем не менее, если частотность SOV не свидетельствует о близости к активному строю, она всё же свидетельствует о близости к индоевропейскому языку. В русском сериализация SOV характерна для предложений с местоимениями. Так, в корпусе А. Тимберлейка (художественная литература) 30 % высказываний, содержавших местоимение «меня», имели порядок слов SOV, 46 % - SVO (Timberlake, 2004, р. 451452). Хотя существует множество более или менее универсальных языковых характеристик порядка слов SVO или SOV, среди которых можно было бы усмотреть и типичные различия между русским и аналитизированными индоевропейскими языками, речь обычно идёт о столь общих и труднообъяснимых явлениях, что точно установить корреляцию с типом сериализации невозможно. Ниже приведены некоторые из них.

1. В «Архиве универсалий» университета Констанц можно найти следующие два утверждения: “IF basic order is VO, THEN syllable structure is complex (permitting initial and final consonant clusters)” и “IF basic order is OV, THEN syllable structure is simple (tending towards CV)” (“The Universals Archive”, 2007), то есть языки с порядком слов «глагол gt; объект» склонны к закрытым слогам, а языки с порядком слов «объект gt; глагол» - к открытым. В русском языке слова с открытыми слогами действительно встречаются значительно чаще, чем в английском и других западных языках индоевропейского происхождения (Зеленецкий, 2004, с. 64), но на это обстоятельство могло повлиять такое необозримое количество других факторов, не имеющих отношения к порядку слов, что искать здесь фреквенталию первичной индоевропейской сериализации было бы недопустимым упро- стительством, тем более что для индоевропейского, как и для ностратиче- ского, восстанавливаются два основных типа слогов: «согласный - гласный» и «согласный - гласный - согласный» (Bomhard, Kerns, 1994, р. 58, 123), то есть структура слога не отразила однозначно SOV.
2. Поскольку для порядка слов SOV характерны постпозиции (ср. “With overwhelmingly greater than chance frequency, languages with normal SOV order are postpositional” (“The Universals Archive”, 2007; ср. Bomhard, Kerns, 1994, р. 161)), можно было бы предположить, что они встречаются в русском чаще, чем в английском, что также теоретически могло бы свидетельствовать о близости русского языка индоевропейскому. Действительно, в английском постпозиций всего три (ago, away, hence), в русском же значительно больше, хотя все или почти все они используются и в качестве обычных препозиций (ради, вопреки, навстречу, наперекор, погодя, спустя, включая, исключая, начиная, вслед, наперерез: несколько часов спустя, собственным интересам вопреки) (Крылов, Муравенко, 2007, с. 279; Галактионова, 2007, с. 273). В разряд послелогов переходят также некоторые русские наречия в форме сравнительной степени: часом раньше, годом позже, этажом ниже. Относительное множество послелогов, однако, едва ли имеет прямое отношение к индоевропейскому, так как «первообразных послелогов в русском языке нет, все послелоги производные» (Крылов, Муравен- ко, 2007, с. 279). В индоевропейском постпозиции использовались активно, что У. Леман связывает с SOV (Lehmann, 2002, р. 45).
3. 1142-я универсалия «Архива универсалий» гласит: “IF there is a passive, THEN basic word order will be SVO rather than (S)OV” (“The Universals Archive”, 2007). В русском пассив действительно развит несоизмеримо меньше, чем в английском (см. главу «Пассив в английском как функциональное соответствие русским безличным конструкциям»).
4. Для языков с сериализацией SOV характерно активное применение глагольных префиксов, а не суффиксов (Bomhard, Kerns, 1994, р. 162). Данных по английским глагольным префиксам у нас нет, но едва ли их наберётся больше 11-12 (причём продуктивность некоторых вызывает сомнения): re-build, un-lock, over-whelm, be-moan, dis-connect, out-reach, misguide, en-slave (+ em-power), counter-act, de-emphasise, under-achieve. В русском таких приставок 23, то есть и по этому параметру русский ближе сериализации «субъект gt; объект gt; глагол». Выше мы показали, что в немецком префиксов меньше, чем в русском. Этому способствовала сохранность синтетического строя в русском. В современном русском префиксальный способ образования глаголов является доминирующим, но связывать это с реликтами индоевропейского языка не позволяет тот факт, что в древнерусском с помощью префиксов образовывалось сравнительно мало глаголов, то есть больше прибегали к суффиксации (Букатевич и др., 1974, с. 188-189).
5. 1372-я универсалия «Архива универсалий» гласит: “A lexically distinct form of verb HAVE is generally missing in verb peripheral languages (i.e. SOV, VOS). That is, a verb HAVE is generally confined to SVO languages” (“The Universals Archive”, 2007). В русском глагол «иметь» действительно используется несоизмеримо реже, чем в английском, даже в качестве полнозначного.

Наверняка найдутся и другие универсалии, которые противопоставят русский язык языкам с порядком слов SOV, тем более что доминирует в нём всё-таки SVO.

Если предположить, что русский язык сохранил в себе признаки активного строя, то в нём должна быть относительно сильно развита категория вида (вид = аспект - грамматическая категория, выражающая то, как говорящий осмысливает протекание действия во времени, то есть описывает ли он действие как одномоментное, постоянное, продолжительное и т.д.). В активных языках она обычно используется вместо времён (Климов, 1977, с. 144; Панфилов, 2002; Wichmann, 2008). Как известно, «...индоевропейские языки первоначально не имели глагольных форм времени, а выражали различные виды - совершенный, несовершенный, мгновенный, длительный, начинательный или другие» (Есперсен, 1958). В русском языке глаголы принадлежат к совершенному или несовершенному виду, существует также ограниченная группа двувидовых глаголов (преимущественно заимствований типа реконструировать).

Существование категории вида в современном английском ставилось под сомнение многими учёными: Г. Суитом, О. Есперсеном, И. Вахеком, Б. Трикой, Р. Зандвоортом, Н.Ф. Иртеньевой; другие считали, что вид в английском подчинён категории времени и не существует отдельно (Швачко и др. 1977, с. 97). А.Л. Зеленецкий, напротив, полагает, что категория вида выступает наиболее отчётливо как раз в английском, по сравнению с другими европейскими языками и русским (Зеленецкий, 2004, с. 141). Те учёные, которые выделяют в английском категорию вида, различают общий и продолженный / длительный вид (Швачко и др., 1977, с. 98). Б. Комри противопоставляет в английском следующие пары видовых форм: habitual - nonhabitual, progressive - nonprogressive (“Languages and their Status”, 1987, р. 120). “Concise Companion to the English Language” сообщает о существовании в английском двух видов - perfect, progressive (McArthur, 1998, р. 51). В.Д. Аракин указывает на то, что древняя категория вида (совершенный / несовершенный) в английском была утрачена, а новая (общий / длительный) появилась относительно недавно (Аракин, 2005, с. 116-118; cp. Широкова, 2000, с. 135).

Мы придерживаемся взгляда, что категория вида в русском языке осталась более независимой от системы времён, чем в других индоевропейских языках, в том числе в английском. Так, в русском любой глагол может выражать видовые различия вне зависимости от категории времён (читать, читывать), что в английском и других аналитических языках невозможно. “Metzler Lexikon Sprache” приводит русский в качестве образцового языка с развитой категорией вида и обращает внимание на то, что данная категория компенсирует в славянских языках неразвитость времён (“Metzler Lexikon Sprache”, 2000). Точку зрения, согласно которой аспект может выражаться через систему времён, как в английском и немецком (нем. Ich machte (Я делал); Ich habe gemacht - (Я сделал)), авторы называют очень проблематичной. В случае английского они допускают существование категории аспекта только при условии расширения и переосмысления данного термина, в случае немецкого они вообще не допускают возможности её существования (“Metzler Lexikon Sprache”, 2000). Славянские же языки, и в первую очередь русский, они относят к так называемым Aspektsprachen - аспектным языкам, вся глагольная система которых проникнута категорией аспекта. Это может свидетельствовать об относительной близости русского к языкам активного строя.

Заметим, что в древнерусском унаследованная от индоевропейского категория вида была ослаблена и не совпадала с её современным пониманием, поэтому и терминология для её описания несколько отличается: относительно глаголов несовершенного вида в древнерусском предпочитают термин «глаголы с имперфективным значением», а относительно глаголов совершенного вида - «глаголы с перфективным значением» (Букатевич и др., 1974, с. 188). Следствием этой ослабленности стало использование множества временных форм, которые, однако, затем постепенно отмирали по мере восстановления категории вида. Примечательно, что некоторые исчезнувшие времена строились аналитически (перфект, давнопрошедшее), а вид выражается синтетически (в этом отношении русский вернулся от аналитических форм к синтетическим).

Ещё одним фактором, влияющим на систему времён, является флективность: “The more developed a case system is, the less is its system of verbal tenses” (“The Universals Archive”, 2007). В русском меньше времён, чем в английском, но флективность не может объяснить возникновения более обширной системы времён на ранних стадиях развития русского языка, а затем её исчезновение. Решающим фактором была всё-таки развитость категории вида, cp. “A large number of tense oppositions correlates with the absence of aspect differentiation”; “There is a correlation between the development of continuous tenses and absence of aspect differentiation” (“The Uni- versals Archive”, 2007).

Существует ещё одно доказательство большей близости русского языка к активному строю по сравнению с английским. Как указывалось выше, в активных языках нет прилагательных, вместо них употребляются обычно стативные глаголы. Можно предположить, что тот индоевропейский язык, в котором прилагательные как часть речи развиты слабее, чем в остальных, стоит ближе к первоначальному языковому строю. Здесь, однако, может вмешаться и множество других факторов, поэтому мы считаем данное доказательство второстепенным. В списке 6 000 наиболее частых лексем английского языка, согласно British National Corpus (Kilgarriff, 1995), встречается 1 055 прилагательных (большего частотного списка английских лексем у нас нет), а среди 6 000 наиболее частых русских лексем (Шаров, 2001 б) - 932. В списке наиболее частых 7 726 английских словоформ встречается 1 072 прилагательных (Leech et al., 2001); в списке словоформ Шарова той же длины - 900 (Шаров, 2001 а). Таким образом, в английском прилагательные употребляются интенсивнее, хотя функцию прилагательных в нём выполняют и практически отсутствующие в русском атрибутивные существительные (ср. family business - семейный бизнес), называемые О. Есперсеном «квазиадъективами» (Jespersen, 1894, р. 79). Можно предположить, что прилагательные как часть речи успели развиться в английском больше, чем в русском, благодаря большей степени номи- нативизации.

С другой стороны, в русском интенсивнее употребляются глаголы: 1 308 в английском против 1 703 в русском на первые 6 000 лексем; 1 650 в английском против 2 035 в русском на первые 7 726 словоформ. 5 000 наиболее частотных лексем покрывают 82 % всех слов среднестатистического русского текста (Шаров, 2001 б). Каким образом многочисленность глаголов может компенсировать меньшее распространение прилагательных, показывает следующий пример. Мы составили несколько корпусов русской и английской художественной литературы размером 16 140 000 словоформ каждый: досоветская литература, советская и постсоветская литература плюс два корпуса переводов с английского без деления по векам. Все выборки были составлены на основе текстовых файлов из он-лайн- библиотеки Максима Мошкова (www.lib.ru). Из корпуса русской классики были удалены многочисленные сноски и комментарии, если они не принадлежали самому автору (поскольку почти все они были составлены только в ХХ в.). То же относится и ко многим переводным произведениям. Читаемость файлов была проверена программой “Wordsmith Tools”, подсчёты производились программами “SearchInform Desktop” и “Wordsmith Tools”. Состав корпусов выглядит следующим образом.

Литература до 1917 г.: Авдеев М.В., Аксаков СТ., Андреев Л.Н., Анненков П.В., Анненский И.Ф., Апухтин А.Н., Баратынский Е.А., Белинский В.Г., Бестужев- Марлинский А.А., Боборыкин П.Д., Булгарин Ф.В., Гаршин В.М., Герцен А.И., Гоголь Н.В., Гончаров И.А., Грибоедов А.С., Григорьев А.А., Давыдов Д.В., Добролюбов Н.А., Достоевский Ф.М., Ершов П.В., Жуковский В.А., Карамзин Н.М., Крылов И.А., Куприн А.И., Левитов А.И., Лермонтов М.Ю., Лесков Н.С., Ломоносов М.В., Некрасов Н.А., Одоевский В.Ф., Островский А.Н., Писарев Д.И., Писемский A^., Погорельский А. (Перовский А.А.), Помяловский Н.Г., Пушкин А.С., Радищев А.Н., Репин И.Е., Салтыков-Щедрин М.Е., Сомов О.И., Толстой А.К., Толстой Л.Н., Тургенев И.С., Тютчев Ф.И., Тынянов Ю.Н., Фет А.А., Фонвизин Д.И., Чернышевский Н.Г., Чехов А.П.

Литература 1917-1980-х гг.: Аверченко А.Т., Авилова Л.А., Алданов М.А., Арц- бышев М.П., Архангельский А.Г., Ахматова А.А., Белый А. (Бугаев Б.Н.), Булгаков М.А., Бунин И.А., Вересаев В.В., Виноградов А.К., Волошин М.А., Гайдар (Голиков) А.П., Гарин-Михайловский Н.Г., Гиляровский В.А., Гиппиус З.Н., Горький М. (Пешков А.М.), Грин А.С., Гуль Р.Б., Гумилев Н.С., Добычин Л.И., Дорошевич В.М., Жаботинский З.Е., Заболоцкий Н.А., Зазубрин В.Я., Зайцев Б.К., Зощенко М.М., Иванов Г.В., Ильф И.А. и Петров Е.П., К.Р. (Романов К.К.), Кин В.П., Короленко В.Г., Лавренёв Б.А., Мариенгоф А.Б., Маяковский В.В., Мережковский Д.С., Осоргин М.А., Островский Н.А., Пантелеев А.И., Пастернак Б.Л., Пикуль В.С., Платонов А.П., Пришвин М.М., Серафимович А. (Попов А.С.), Свирский А.И., Северянин И. (Лота- рев И.В.), Сергеев-Ценский С.Н., Скалдин А.Д., Соболев Л.С., Соловьёв В.С., Сологуб Ф.К., Станюкович К.М., Толстой А.Н., Тынянов Ю.Н., Тэффи (Лохвицкая Н.А.), Фадеев А.А., Федорова Н.Н., Фурманов Д.А., Хлебников В.В., Цветаева М.И., Шварц Е.Л., Шмелёв И.С., Чаянов А.В.

Литература 1990-2000 гг.: Авин В., Аграновский В., Агрис Б., Алфеева В., Белобров В., Бен-Лев С., Беттгер Н., Блоцкий О., Божидарова Н., Болотовский М., Бонч- Осмоловская М., Борисова И., Буртяк С., Бутов М., Веллер М., Винокур М., Витков- ский Е., Волос А., Вулах А., Габриэлян Н., Гвоздей В., Гембицкий А., Генинг Г., Горда- севич А., Горчев Д., Гергенредер И., Джин Н., Дыбин А., Дяченко М. и С., Елизаров М.,

Зиганшин К., Злотин Г., Исаев М., Казанов Б., Калугин С., Канович Г., Капкин П., Ка- ралис Д., Карив А., Кейс Е., Кеслер Д., Кинзбурская И., Климова М., Козлова М., Коку- рина Е., Копсова Н., Королев В., Крапп Р., Кунин В., Курякова К., Левинштейн М., Лисовская И., Лихачев В., Лобас В., Лукьяненко С., Лысенков В., Макаров Р., Малахов О., Маринина А., Матрос Л., Машинская И., Межирицкий П., Митрошник Д., Наталик И., Нель В., Немировская М., Немчинов Г., Нетребо Л., Никонов А., Обломов С., Ольшанский А., Ольшевский Р., Орлова В., Пекуровская А., Пелевин В., Письменный Б., Плотник И., Полянская И., Попандопуло Д., Попов А., Проталин В., Рапопорт В., Рейнгольд Г., Рекшан В., Ройзман Е., Романчук Л., Роньшин В., Рубина Д., Садовский М., Садур Е., Свинаренко И., Свирский Г., Себастьян О., Семенов А., Сергеев И., Сидоренко А., Соловьев В., Сорин И., Сорокин В., Старилов Н., Стогоff И., Суворов О., Торин А., Файнберг В., Федотов М., Фридлянд А., Хаецкая Е., Холмогоров В., Хулин А., Хур- гин А., Черкасский М., Шавырин В., Шамес А., Шахов А., Шишкин Е., Шкловский Е., Шленский А., Этерман А., Ярмолинец В. Отчества были опущены, поскольку многие постсоветские авторы их не указывают.

Переводы художественной литературы с английского (1): Адамс Генри, Адамс Дуглас, Азимов Айзек, Апдайк Джон, Вулф Вирджиния, Голдинг Уильям, Джером Клапка Джером, Джойс Джеймс, Ирвинг Вашингтон, Кизи Кен, Киплинг Редьярд, Конан Дойл Артур, Кэрролл Льюис, Ле Гуин Урсула К., Лондон Джек, Лоуренс Дэвид Герберт, Мелвилл Герман, Олдридж Джеймс, Оруэлл Джордж, Стейнбек Джон, Стивенсон Роберт Луис, Сэлинджер Джером, Уайлд Оскар, Фаулз Джон, Хаггард Райдер, Шоу Бернард.

Переводы художественной литературы с английского (2): Андерсон Шервуд, Беккет Сэмюэл, Берджесс Энтони, Берроуз Вильям, Бичер-Стоу Гарриет, Бронте Эмилия, Буковски Чарльз, Вулф Томас, Гарди Томас, Диккенс Чарльз, Доктороу Эдгар Л., Драйзер Теодор, Конрад Джозеф, Мейлер Норман, Миллер Генри, Митчелл Дэвид, Митчелл Маргарет, Моэм Сомерсет, О. Генри, Паланик Чак, Пассос Джон Дос, Синклер Эптон, Таунсенд Сью, Теккерей Уильям Мейкпис, Торо Генри Дэвид, Филдинг Хелен, Фицджеральд Фрэнсис Скотт, Фолкнер Уильям, Хемингуэй Эрнест.

Мы ввели в поиск глаголы «белеть», «краснеть», «синеть», «чернеть», «зеленеть», «желтеть», «розоветь», «алеть» и «голубеть». Проверялись все формы слов. Как выяснилось, в выборках русской художественной литературы эти глаголы употребляются чаще, чем в переводах с английского: досоветская литература - 1 619 словоформ, советская - 2 266, постсоветская - 975, первый корпус переводов - 728, второй - 860. Возможно, то же относится и к оригиналам (проверка по списку 6 000 лексем невозможна потому, что подобные глаголы слишком редки, а проверка по списку словоформ - потому, что в английском списке их нельзя отличить от других частей речи из-за формальной идентичности, cp. “green” - «зелёный», «зеленеть»). Правильность результатов данного исследования подтверждается и данными по мегакорпусу объёмом свыше 276 млн словоформ. Мегакорпус составлен на основе материалов той же он-лайн-библиотеки (www.lib.ru) по тем же принципам, что и предыдущий, с делением на четыре подкорпуса (досоветская, советская, постсоветская художественная литература плюс один подкорпус переводов с английского), каждый объёмом примерно 69 млн словоформ. Объём мегакорпуса обусловлен относительной малочисленностью классических произведений (если бы было оцифровано больше классики, объём подкорпусов можно было бы значительно увеличить, так как материала для расширения других подкорпусов достаточно). В тексте были по возможности унифицированы правила грамматического оформления, удалены стандартные ошибки. Подсчёт по мегакорпусу проводился для проверки результатов не во всех случаях, так как это сопряжено со значительными техническими трудностями и вре- менньїми затратами. В мегакорпус вошли все более или менее известные дореволюционные (классические) и советские произведения. Из постсоветских и переводных были отобраны те, которые имеются в бесплатном доступе, чтобы не нарушались авторские права. Полный список авторов мы не приводим в целях экономии места.

В случае глаголов «белеть», «краснеть», «синеть», «чернеть», «зеленеть», «желтеть», «розоветь», «алеть» и «голубеть» результаты распределились следующим образом: досоветская литература - 5 417 словоформ, советская - 6 531, постсоветская - 3 340, корпус переводов - 2 646. Таким образом, все тенденции подтверждаются: повышение частотности в советские времена, спад в постсоветские, низкая частотность в английской литературе, по сравнению с русской. Репрезентативный подсчёт частотности прилагательных, обозначающих цвета, не представляется возможным из-за того, что они часто употребляются в качестве существительных (например, в советской литературе очень высока частотность прилагательного «красный» и производного существительного в значении «коммунист»). Если не учитывать это обстоятельство, то можно установить, что прилагательные «белый», «красный», «синий», «чёрный», «зелёный», «жёлтый», «розовый», «алый» и «голубой» действительно встречаются в русской художественной литературе реже, чем в переводах с английского (мегакорпус: в русских корпусах в среднем - 112 095, в переводах - 116 807). Этот разрыв, очевидно, компенсируется русскими глаголами «белеть», «краснеть» и т.д. Вполне вероятно, что на частотность прилагательных и глаголов, обозначающих цвета, влияет и множество других неучтённых факторов (например, частотность наречий типа «зелено», которые встречаются чаще в русских текстах, чем в переводах).

Интенсивное развитие прилагательных как части речи началось в русском языке только в XVI в., до этого их было относительно немного (Бука- тевич и др., 1974, с. 165). Заметим, что выполнение прилагательными и глаголами одних и тех же функций не подразумевает происхождения первых от вторых. В индоевропейском и древнерусском многие прилагательные формально походили на существительные и зачастую могли использоваться в качестве существительных без изменения формы, что указывает на их деноминальное происхождение (Mallory, Adams, 2006, р. 59; Борковский, Кузнецов, 2006, с. 163; Lehmann, 2002, р. 187-188)[25]. Примечательно также, что сравнительные степени в древнерусском можно было строить только от ограниченного числа прилагательных, а превосходной не существовало вообще (Борковский, Кузнецов, 2006, с. 230). Это соответствует описанным выше представлениям У. Лемана о развитии прилагательных в индоевропейских языках (он приводил примеры из германских языков). Правда, у других авторов можно найти реконструируемые суффиксы сравнительной и превосходной степеней и для индоевропейского (Mallory, Adams, 2006, р. 59).

Как и в случае с эргативными конструкциями, некоторые учёные усмотрели в активных языках признаки пассивности, иррациональности и т.д. Это дало повод Г.А. Климову сделать в одной из работ замечание о том, что особенности конструкций активного строя не должны инструмен- тализироваться для культурологических спекуляций: «Не приходится здесь говорить и о сколько-нибудь пассивном или "орудийном" восприятии действующего участника ситуации в речевом сознании говорящих на этих языках, которое постулировалось в прошлом, исходя исключительно из анализа языковых форм...» (Климов, 1977, с. 130). Также он отрицал иррациональность носителей активных языков: «Дихотомия активного и инак- тивного начал наложила, как полагают, определённый отпечаток и на обычаи, мифологию, искусство и фольклор их носителей. Необходимо вместе с тем подчеркнуть, что её функционирование было обусловлено не столько струёй иррационального в мышлении, как это неоднократно представлялось в прошлом, а скорее теми вполне рациональными аналогиями, которые могут быть проведены между ингредиентами живой природы (человеком, животными, растениями), с одной стороны, и элементами неживой, с другой. В этой связи полезно вспомнить следующее высказывание С.Д. Кацнельсона: "Смешно отрицать, что фантастические элементы наподобие мифологии, магии и т.п. занимали огромное место в сознании первобытных людей. Но каков бы ни был удельный вес этих иррациональных элементов в первобытном сознании, не им должна принадлежать главенствующая роль при определении важнейших особенностей этой стадии. Мышление всякой эпохи есть, прежде всего, процесс отражения действительности, процесс подхода к жизни и воспроизведение её с различной степенью точности и приближения. Понять мышление какой-либо эпохи значит, прежде всего, раскрыть отношения этого мышления к действительности..." Думается, что принципы активного строя составляют одно из наиболее очевидных проявлений того, как внешний мир детерминирует через сферу сознания характер языковой структуры. Эти принципы не дают никаких оснований думать, что они порождены так называемым дологическим мышлением» (Климов, 1977, с. 167).

Роль анимистического начала в мышлении носителей активного строя Г.А. Климов считал преувеличенной, как и роль мифологического мышления, тем более что в некоторых отношениях степень выразительности (точности отображения действительности) активных языков явно превосходит степень выразительности номинативных (Климов, 1977, с. 301-302). Свою книгу об активных языках он завершает следующей цитатой: «...подобно другим языкам, американские аборигенные идиомы представляют собой в высшей степени совершенные знаковые системы, непохожие на наши собственные, но столько же хорошо приспособленные к коммуникации и другим функциям языка, как и самые восхитительные из классических и современных европейских языков» (Г. Хойер, цит. по: Климов, 1977, с. 303).

После рассмотрения характеристик эргативного и активного строя можно ответить на вопрос, почему отечественные и зарубежные лингвисты проводили параллели между русскими безличными конструкциями и обоими типами деноминативности: а) как в эргативных, так и в активных языках употребляется «аффективная конструкция», похожая на рус. Мне любо, Мне нравится; б) в обоих типах для оформления нестандартного (неодушевлённого) агенса, если он вообще допускается, используется маркировка субъекта, сопоставимая с русским творительным падежом (отсюда параллели с рус. Его переехало трамваем); в) в обоих типах присутствуют глаголы неволитивного действия и состояния, используемые для описания природных явлений (отсюда параллели с рус. Дождит); г) в обоих типах возможно противопоставление волитивных и неволитивных конструкций, сопоставимых с рус. Я не сплю - Мне не спится.

Поскольку, как утверждал Г.А. Климов, неволитивные и аффективные конструкции в эргативных языках являются непродуктивными, то есть сохранились со времён активного строя, можно предположить, что русские безличные конструкции типов (а) и (в) так или иначе являются реликтами той фазы развития индоевропейского или доиндоевропейского языка, для которой были характерны черты активного строя. Что касается пар Я не сплю - Мне не спится, то они типичны для активных языков типа Fluid-S, а в эргативных обычно могут возникнуть только при номинативизации, когда номинатив противопоставляется эргативу, генитиву, аккузативу или дативу. Теоретически можно предположить возникновение типа (г) при эргативном строе в индоевропейском без предварительной или последующей стадии активности, но в таком случае остаётся необъяснённым ряд характеристик данного языка, явно указывающих на его активное прошлое (например, деление существительных на классы «одушевлённое - неодушевлённое» или «активное - инактивное», которое при эргативном строе отсутствует). Соответственно, существование фазы активного строя представляется неизбежным.