Грамматическая система Д. Н. Овсянико-Куликовского и психологистическое перерождение потебнианства
Акад. Д. Н. Овсянико-Куликовский в своих грамматических работах, «идя за Потебней, по торной дороге, им проложенной», отошёл далеко в сторону от пути Потебни. Сам этот учёный видел своё основное расхождение с Потебней в «вопросе об отношении грамматического мышления к логическому» .
Борьба Потебни с пере-житками логистического рационализма и априоризма в грамматике, унаследованного от XVIII в. и лишь несколько видоизменённого влиянием идеалистических философских систем первой половины XIX в., казалась исчерпанной. Было необходимо вернуться к теме об отношении грамматических форм мысли к логическим .Следует заметить, что школьное деление всей грамматической традиции на три течения: логическое, психологическое и формальное — не только условно, односторонне, но и явно ошибочно. Овсянико-Куликовский, который был наиболее рьяным психологистом-волюнтаристом, считает необходимым подчеркнуть своё убеждение в неразрывной связи между грамматикой и логикой. «Процессы и формы логической мысли, с одной стороны, и грамматической, с другой, — это явления, при всём их различии, родственные, и едва ли можно сомневаться в том, что между ними есть генетическая связь», — пишет он . «Логические понятия субстанции, аттрибута, действия, состояния и т. д. развиваются постепенно из соответственных грамматических категорий и столь же постепенно процессы анализа и синтеза, данные в грамматическом предложении, претворяются в логические, и грамматическое предложение даёт бытие логическому. Логика зарождается в недрах грамматического мышления и долго остаётся тесно связанной с ним. На известной высоте развития она в большей или меньшей мере освобождается от ферулы грамматических категорий и организуется над языком как высшая инстанция мысли, которая, однако, не управляет им, а только царствует. Между логикой и языком устанавливается известный modus vivendi» (XIV—XV) .
Таким образом, в психологический анализ слова и грамматических категорий врывается своеобразно окрашенная струя логицизма.
Она отражается уже на решении Овсянико-Куликовским вопроса о природе отдельного слова. Отношение к отдельному слову кладёт резкую грань между ним и Потебней. Овсянико-Куликовский считал необходимым доказывать, что отдельные слова существуют в действительности, т. е. в практике «речи-мысли», и доказательство их реального существования видел в том, что «существуют отдельные представления и понятия» (XVIII). Он ставил процесс обособления слов как самостоятельных «единиц речи-мысли» в связь с расширением номинативной функции слов. «Слово, освобождаясь от предложения, где оно всегда приурочено к конкретному значению и, так сказать, прикреплено к месту, приобретает подвижность, способность обозначать и обобщать представления и становится само по себе ценностью, превращаясь в разменную и ходкую монету речи-мысли» (XXX). Но уже система доказательств бытия отдельных слов (вне рамок предложения), а ещё больше самый способ определения структуры слова обнаруживают глубокую пропасть между Потебней и Овсянико-Куликовским даже в методе истолкования грамматических явлений. Овсянико-Куликовский, видоизменяя характерные для Потебни приёмы генетического исследования грамматического мышления, подменяет анализ языковых форм анализом психологических процессов, «актов», сопровождающих понимание языка . Заявив вслед за Потебней, что «некогда, на древнейших ступенях развития языка, любое слово могло быть предикативным», что «тогда в практике речи-мысли, действительно, отдельных слов не было», и «единицей речи было не слово, а предложение» (XXV), Овсянико-Куликовский затем в таких психологических красках рисует процесс образования отдельных слов в языке: «Освобождение слов от тяготы предицирования и эмоциональности, а потом оттеснение грамматических форм в подсознательную сферу — это были процессы сбережения и освобождения энергии, которая и пошла на создание логической мысли» (XXX) .Отсюда было недалеко до подмены самого слова как языкового факта, как исторической реальности, разными психологическими понятиями и явлениями.
Так и случилось на самом деле. По Овсянико-Куликовскому, слово есть «ассоциация содержания (представления, понятия и т. д.), данного в светлой точке сознания, с звуковым комплексом, отражающимся между двумя порогами (т. е. порогом сознания и порогом внимания. — В. В.), и с грамматическою формою, которая, пребывая в сфере бессознательной, аперципирует содержание известною грамматическою катего- риею (существительным, глаголом и т. д.)» (5—6). Уже из этого определения ясно, что понятие грамматической формы для Овсянико-Куликовского должно слиться с понятием «грамматической формы восприятия» (XVIII), формы живого процесса «речи-мысли»; при этом упор переносился с «речи» на «мысль», т. е. на психические акты, составляющие «грамматическое мышление». Грамматические формы — это не только категории грамматического мышления, но и виды «умственной работы», это «акты языковой мысли, характеризующиеся внешними знаками» (например, суффиксами и окончаниями). Оценка «звуковой формы» у Овсянико-Куликовского та же, что у Потебни. Ведь если «в прогрессирующих языках» многие слова лишены и «этих внешних знаков грамматических форм», отсюда ещё нельзя заключать об отсутствии форм в таких словах. «Они (т. е. формы — В. В.) есть, но только они поставлены в зависимость от форм синтаксических. Слово узнаётся как существительное, прилагательное, глагол по контексту речи, по его роли во фразе, предложении. Но раз оно узнаётся в этом смысле, т. е. определяется (аперципируется) как существительное, прилагательное, глагол и т. д., то, значит, эти грамматические категории существуют в уме говорящих, а, стало быть, существуют грамматические формы слов» (8—9). Ведь грамматические категории — это «отделы или рубрики» языкового мышления. «Весь материал представлений, образов, понятий, приобретаемых нами в течение жизни и в меру нашего умственного развития, распределяется по этим рубрикам, которые являются необходимыми формами нашего мышления» (3). Логическим следствием такого «психологизованного» понимания грамматической категории является следующее определение грамматической формы: грамматическая форма — это «особая работа мысли, совершающаяся автоматически в бессознательной сфере недалеко от порога сознания» (7) и состоящая в аперципировании лексического содержания грамматической категорией. В языке Овсянико-Куликовского понятие «частей речи» почти совпадает с понятием «грамматических форм» (в отличие от форм синтаксических в собственном смысле) (ср. выражения вроде: «мы можем приступить к рассмотрению частей речи, т. е. грамматических форм») (32). Каждая часть речи определяется как особая «форма или работа мысли». «Части речи суть особые формы мысли, которые служат нам для переработки получаемых нами впечатлений» («Синтаксис», 43). Невольно вспоминается тезис Ф. И. Буслаева: «Части речи суть не иное что, как различные формы мысли» . Таким образом, в концепции Овсянико-Куликовского внешние формы грамматического выражения ещё дальше, чем у Потебни, отходят на задний план грамматики, а выдвигается и демонстрируется освещение «формальных (грамматических) значений слов» (36) в духе и стиле волюнтаристической психологии. «Формальное (грамматическое) значение слов — это то, в силу которого они распределяются между частями речи» (36).Выражения грамматическая форма и грамматическое понятие, грамматическое значение употребляются Овсянико- Куликовским как синонимы. Характерно, например, для концепции Овсянико-Куликовского такое заявление: «Прежде чем усвоить научные понятия и знания о мире, мы приобретаем в детстве грамматическое понятие о нём и в дальнейшем пользуемся этими грамматическими формами как необходимым орудием мысли» (43—44). Вполне естественно, что Овсянико-Куликовский применяет в своей грамматической форме количественный критерий степени формальности, оценивая степень свободы формы от реального лексического содержания2, т. е. изучая психологический процесс возникновения иллюзий на почве восприятий. Ведь форма может по-разному сочетаться с содержанием и может находиться в различном отношении к «действительности» (36—37). Понятие, представление нередко превращаются в фикцию (XXXI). «Так многие мифологические представления, ставши фикциями, превратились в символы, в художественные образы и даже в философские и научные понятия и термины» (там же).
Грамматические категории также сначала были «выражением положительного знания и верования» (XXXIII). Они «стали превращаться в формы» — по мере разрыва между «знанием» и грамматическим мышлением. Тогда грамматический облик слов становился фикцией и оттеснялся «за порог внимания». Он делался формой. «Формальность в языке является как следствие фиктивности, прогрессирует с развитием этой последней и достигает крайнего предела, когда фиктивность переходит в мнимость» (XXXIII). В языке, по мнению Овсянико-Куликовского, эти «фикции и мнимые величины играют огромную роль... Вспомним фиктивность, мнимость и затем исчезновение грамматического рода, фиктивность и также мнимость числа в pluralia tantum, мнимость подлежащего в страдательном обороте, частую фиктивность залоговых значений, мнимость и устранение лексического значения отвлечённой связки, фиктивность лексического значения полуотвлечённых — и нередко — и конкретных связок, мнимость лица глагола в бессубъектных предложениях, фиктивность грамматической субстанции в отвлечённых существительных и т. д. и т. д.» (XXXII).Эти мысли (очень плодотворные, если освободить их от абстрактно-психологического тумана и перенести на реальную историческую почву) в концепции Овсянико-Куликовского приводят к наивному смешению лексических и грамматических понятий и категорий, к двусмысленному пониманию «формальности». На этой почве, между прочим, возникает интерпретация местоимений и числительных как особых частей речи, по признаку «формальности» . Например, числительные признаются особой частью речи, потому что признак в них «формален, как всё, что принадлежит к математическим категориям мысли». И далее Овсянико-Куликовский прибавляет: «С грамматической же стороны мы имеем в ряду числительных — существительные (один, два, три... сто, тысяча), прилагательные (первый, второй... десятый... сотый) и наречия (дважды, трижды)» (49).
Здесь Овсянико-Куликовский идёт не в сторону, а прямо назад от своего учителя Потебни. Ведь Потебня, опираясь на Штейнталгг, решительно протестовал против отнесения местоимений и числительных к служебным словам, означающим «отвлечённые понятия и отношения», и вскрывал игру двусмысленностью слова формальность: «Оснований деления здесь два: отвлечённость и значение отношения (формальность); но невсякая отвлечённость есть формальность, так что в сущности здесь смешаны два деления.
Число есть оно из высших отвлечений, но чи-слительное неесть слово формальное... оно заключает в себе... как лексические, так и формальные стихии... Тоже следует сказать о местоимении... Местоимения, кроме некоторых случаев, означают не отношения и связи, а явления и восприятия, но обозначают их не посредством признака, взятого из круга самых восприятий, а по-средством отношения к говорящему, т. е. не качественно, а указательно» .В этом пункте с необыкновенной остротой обнаружилось влияние старой «логической грамматики» на Овсянико-Куликовского. Как известно, Беккер в своём «Организме языка», противопоставляя словам, обозначающим самостоятельные понятия (Begriffsworter), слова, служащие исключительно для обозначения «отношений» (Beziehungen), формальные слова(Formworter), относил к этим формальным словам наряду с предлогами, союзами, вспомогательными глаголами также местоимения и числительные . Основания для такого понимания грамматической сущности местоимений и числительных у Беккера были очень просты, но не столько «грамматичны», сколько схоластичны. Ведь личные местоимения (как это ещё доказывал Бопп) в иных языках и в известных случаях при глаголе даже не ставятся, а содержатся в окончании самого глагола (люблю, любишь и т. п., как формы 1-го, 2-го лица и т. д.) . Числительные формальны потому, что они только ближе определяют значения чисел — единственного, двойственного и множественного.
Но Овсянико-Куликовский должен был примирить логицизм Беккера с формально-грамматическими критериями, выступающими на почве русского языка . Поэтому «классификация всех слов русского языка по частям речи» у Овсянико-Куликовского становится двойственной. Различаются две точки зрения — формально-грамматическая и точка зрения «возрастающей формальност и». С первой точки зрения слова делятся на 1) существительные, 2) прилагательные, 3) глаголы, 4) причастия, 5) наречия, 6) деепричастия,
служебные слова (связки, предлоги, союзы) (стр. 49—50) .
«Со стороны убывающей знаменательности и возрастающей формальности слова делятся на
существительные (кроме немногих — отвлечённых);
прилагательные;
1. Знаменательные:
глаголы (кроме немногих — отвлечённых и связок);
причастия (кроме немногих — отвлечённых);
наречия (кроме формальных);
деепричастия (кроме немногих —отвлечённых).
2. Знаменательные отвлечённые:
глаголы-существительные (быть, существовать), соответственные причастия и деепричастия (бывший, сущий, будучи) и также отглагольные имена существительные, выражающие отвлечённое понятие бытия (бытие, существование);
числительные. 1) Малознаменательные ¦ формальные:
местоимения;
формальные наречия;
конкретные (или полуотвлечённые) глаголы-связки (являться, жить, итти, сидеть и др.). 1) 4. Незнаменательные формальные:
отвлечённые глаголы-связки (быть, есть, суть);
предлоги;
союзы . Смешанный и искусственный характер этой классификации, не вполне согласо-ванной с формально-грамматической классификацией (ср., например, вопрос об от-ношении категорий местоимений и числительных к категориям существительных и прилагательных и др.), очевиден . Вместе с тем эта классификация слов резко отделена от проблемы предложения и членов предложения. По концепции Овсянико-Куликовского, части предложения «апперципируются» частями речи, и таким образом создаются из грамматических форм формы синтаксические» (32). «Синтактические формы — это особая работа мысли, совершающаяся автоматически в бессознательной сфере недалеко от порога сознания, направленная на грамматические формы слов и безусловно необходимая для того, чтобы то, что дано в сознании, могло превратиться в акт речи-мысли» (7). Части речи, данные в сознании, становятся в акте речи-мысли членами предложения. Так «система Потебни» объединяется с «системой Миклошича», изучавшей «эволюцию грамматических форм самих по себе», независимо от предложения, и «следившей за изменением самих «вещей», за развитием «особей», оставляя в стороне вопрос о целом, о предложении» (IX—X) .
Конечно, и преобразование учения о слове, и новое понимание отношений между грамматическими и синтаксическими формами, и новая схема «частей речи», и вывернутый наизнанку тезис о связи их с членами предложения, и более широкая струя «логицизма» — всё это отделяло Овсянико-Куликовского от Потебни. Но главная беда была не в этом: Потебня ставил целью изучение самого языка, в его внутренних формах, а Овсянико-Куликовский стремился к психологическим медитациям и в языке (как и в художественной литературе) видел лишь подходящий материал и стимул для этих медитаций и для психологистического теоретизирования.