ІІ.              ФАМИЛЬЯРНО-БЫТОВОИ СЛОВАРЬ

В этой области следует выделить прежде всего такие факты, которые представляют собой фамильярное или шуточное применение различных мифологических имен (личных, географических

1 Ср.

376

и т. п.), пользовавшихся, как известно, очень широким распространением в поэзии классицизма. Разумеется, в русской поэзии конца XVIII и начала XIX в. подобные имена широко употреблялись и без шуточных и фамильярных контекстов. Так как и в поэзии классицизма мифологические имена не имели точного жанрового прикрепления и употреблялись решительно во всех жанрах, от оды до басни, то в поэзию сентименталистов они перешли, не изменив своей функции своеобразной поэтической условности. Поэтому и в лицейских стихах Пушкина находим во множестве случаев такие имена, как Амур, Аониды, Ахерон, Вакх, Гименей, Грации, Ипокрена, Ком, Коцит, Морфей, Нимфы, Парнас, Пермесс, Пинд, Пиэриды, Помона, Феб, Феллона, Хариты, Церера, Цитерея и т. д. Употребление подобных имен живет в стихотворениях Пушкина пережиточно и долгое время спустя, но становится очень редким и. почти невыразительным. Однако в лицейских стихотворениях Пушкина видим и иное употребление этих имен — не как поэтической условности, а как элементов шутливой и фамильярной фразеологии Так, например, у Пушкина-лицеиста читаем: «Что за птица Купидон», «У граций в отпуску и у любви в отставке»; «с глупой музой»; «парнасский волокита»; «высот Парнаса боярин небольшой»; «Пегаса наездник удалой»; «Фебовы сестрицы»; «Служитель отставной Парнаса»; «вы Дядя мне и на Парнасе»; «парнасской бродяга»; «дюжий Аполлон»; «помилуй, Аполлон»; «С музами сосватал»; «братец Гименей» и т. д. Это, разумеется, не изобретение Пушкина, а использование традиции, созданной «сентименталистами», которые, как известно, были очень большими любителями каламбуров и всяческого иного остроумия, когда снимали с себя обязательный наряд чувствительности и меланхолии.

Далее, необходимо отметить те случаи, в которых содержится: фамильярно-шутливое или ироническое употребление различных терминов литературы и поэтики, в прежней традиции пользовавшихся особым пиететом у поэтов и часто служивших предметом поэтического воспевания. Насыщенная полемикой и острой партийной борьбой литературная жизнь конца XVIII и начала XIX в. часто заставляла сторонников «нового слога» в очень непочтительной фор-

377

ме упоминать о литературных званиях своих противников и об их произведениях. Отсюда такие выражения, как например у Батюшкова: «Как он, на рифмы дюжий, Как он, головорез» (147); «Поэт, философ, педагог, Который задушил Виргилья, Алкею окоротил крилья» (79); «Кто ж ты, болтун? — я Мерзляков» (ib.); «Поэт присяжный, князь вралей» (81), или:

также              член,

писать              учен;

стал              не              пустяками,

потом              и              трудами.

есмь              зело              Славенофил.

Я

Кургановым Известен Терпеньем,

Я

(184.1)

Отсюда и частые выражения такого стиля в полемических произведениях В. Пушкина, например: «Стихомарателей здесь скопище упрямо» (7); «Не песнопение, по сущий только бред» (8); «Я вижу весь собор безграмотных Славян» (ib.); «Кто пишет правильно и не Варяжским слогом» (23); «не люблю глупцов, Похвальных слов высокопарных И плоских, скаредных стихов» (Сочинения, 1895, стр.

Наши стихо-рифмо-детели,

Упиваясь одопением,

Лезут              на              вершину              Пиндову.

(114.) И т. д.

Ср.: «Жестокие врали и прозой и стихами» («Соловей, галки и вороны», 91).

Очень много соответствующего материала дают стихотворения Пушкина-лицеиста, активно переживавшего борьбу своих учителей с представителями старого литературного поколения. Ср., например, такие выражения, как «рифмы плесть» (1, 26); «вперив в латинщину глубокой разум свой» (44); «Арист нам обещал трагедию такую, что все от жалости в театре заревут» (46); «Вельможе знатному с поклоном Подносит оду в двести строф. Но я, любезный Горчаков, Не просыпаюсь с петухами, И напыщенными стихами, Набором громозвучных слов, Я петь пустого не умею» (50); «Под стол холодных мудрецов» (59); «Под стол ученых дураков» (59); «довольно без него Найдем бессмысленных поэтов» (74); «намаранные оды» (101); «стихоткач» (992); «за рифмой часто холостой» (152); «трестопный вздор», (153); «стихикропать» (153); «Стихи текут и              так              и              сяк»              (154);              «стансы              намарать»              (169);

«над славенскими глупцами Смеюся русскими стихами» (180); «угрюмый рифмотвор» (121); «холодных од творец

1. К истории слова славянофил см. И. В. Я г и ч, История славянской филологии (Э. С.              Ф.,              т.              1),              СПБ,              1910,              стр.              160.
2. Слово это дважды употреблено Сумароковым в его притчах: «какой то стихоткач, Несмысленной рифмач» (VII, 50) и «Российской то сказал нам древности толмач И стихоткач» (VII,335). Таким образом, корни всей этой полемической фразеологии, как и следовало ожидать, старинные.

378

ретивый (121); «демон метроманов»; «пел вино водяными стихами»; «в бешеных трагедиях хрипят»; «стихи визжат»; «риторов безграмотных собор»; а отсюда потом и «Ванюша Лафонтен», и «фернейский злой крикун», и «болтун страны Эллинския» и многие другие.

В тесной связи с этим непринужденным и фамильярным «обыгрыванием» литературных понятий и терминов, в особенности стимулировавшимся обстановкой ожесточенной литературной борьбы, стоят и находившиеся в очень широком употреблении в эту эпоху разного рода насмешливые и оскорбительные клички, которые изобретались в лагере карамзинистов по адресу «славенофилов». Ср., например, у Батюшкова такие клички, как Балдус; Бибрус, у Милонова: Балдус, Вздоркин, Ханжихин, Кокеткина, Вралев, Бес-смыслов, Распутин и т. п. Молодой Пушкин также отдал дань этому увлечению. Он употребляет по адресу высмеиваемых им представителей отмирающей литературы такие имена, как Свистов, Безрифмин, Бестолков, Визгов, Глупон, Хлыстов, Рифманов и т. д., следуя примеру своих учителей, среди которых, в частности, Батюшков в значительной степени содействовал распространению этой манеры своим «Видением на берегах Леты». Большую роль в этом отношении сыграл также «Арзамас» с его исключительным пристрастием к зубоскальству и издевательским церемониям разного рода.

Наконец, в соответствующих жанрах поэты господствовавшей на рубеже XVIII—XIX вв. школы вообще широко пользовались элементами фамильярного языка, до тех пор считавшимися нелитературными и употреблявшимися исключительно в «низких» родах словесности — в комедии, бурлеске, реже — в басне и т. д. Писатели-карамзинисты отчасти продолжают эту традицию «низкого» стиля, отчасти же переносят соответствующий языковой материал в те роды поэзии, которые ими в особенности популяризировались, как например дружеское или шутливое послание, игривые любовные стихотворения, эпиграммы и тому подобные «мелочи» и «безделки». Нужно сказать, что в наименьшей степени фамильярная лексика и фразеология была свойственна самому Карамзину, который как истинный мэтр, даже и в легком и шутливом роде умел сохранить вполне светский и «благородный» тон. Все же и в его стихотворениях можно отметить некоторые факты этого рода, идущие из непринужденного разговорного языка, например: «Вечно смотрит сентябрем» («Веселый час», 1791, 51); «быть плаксивым Селадоном» (132); «Кто дар воображать имеет В кармане тысячу рублей, Копейки дома не имея» (168); «Пусть, Хлоя, мой обширный лоб Подчас украсится рогами» (172); «Украсить рогами Лбы вечных богов» (215); «Один за другим Все были рогаты» (ib.); «Амур явится вдруг с усами как — гусар» (249); «Пыль в глаза пускал» (256); «Наш бурмистр несет пустое» (263); «Это не беда» (279); «Без смысла он желудком жил» (281) и пр.

379

сапун, зевака, Иль плакса, иль брюзга» (II, 124—125); «Да отвяжися ты, лихая пустомеля» (III, 226); «Там тятя, старый хрен» (Сочинения, 1893, стр. 185) и др. Приведу два-три примера из Нелединского-Мелецкого: «Люблю бутылкин взор» (340); «Смотри-ко, хват какой! — Он ладит хоть подраться» (111 — 112); «матка»; «к хомутам головушки протянут»; «Ан лих не быть по твоему»; «уши прожузжала»; «попы машонки понабьют»; «ведь экой молодчина»; «и он знать вор детина» (111 — 112) и др. Нечего и говорить об «Опасном соседе» В. Пушкина, где встречаем выражения вроде «подтибрил»,. «лихо прокачу», «ракалью в зубы», и даже вполне непечатные для нас теперь слова. Ср. в «Послании к Дашкову» того же автора: «Четверкою лихою, Каретой дорогою И всем я щеголял!.. Транжирить я умел» (17). Обращаясь к Батюшкову, и у него находим фамильярные слова и выражения вроде «в карманы заглянул пустые» (67); «Попов слуга усердный, Чуме и смерти брат» (146); «Клянуся честью и усами Любви не изменить» (181); «Двуструнной балалайкой Походы прозвени» (133); «Ага, фон-Визин молвил братьям» (78) и т. п.

Таким образом, у Пушкина было достаточно образцов такого поэтического словоупотребления, которое снабжало санкцией «литературности», пусть шутливой и легкой только, но все же литературности, бытовые, обиходные, домашние элементы русской разговорной речи. Пушкин в своих лицейских стихотворениях широко воспользовался этой традицией, в иных случаях даже несколько утрируя ее, в качестве прозелита «нового стиля». Сказанное нетрудно иллюстрировать многими примерами, из которых обращу внимание на следующие слова и выражения, выбранные из лицейских стихотворений Пушкина и расположенные в хронологическом порядке:

«Любви не зная бремя, Я живал, да попевал» (5); «Смехи, вольность — всё под лавку» (5); «Целый день, как ни верчуся, Лишь тобою занят я» (6); «Дамам вслух того не скажет, А уж так и сяк размажет» (6); «Я — по- свойски объяснюсь» (6); «С хватской шапкой на бекрене» (6); «по уши влюбленный» (7); «Не представь и немчурою, С колпаком на волосах, С кружкой, пивом налитою И с цыгаркою в зубах» (7); «Коль совести хоть капельку имеешь» (10); «а дьявол тут как тут» (11); «Плешивый лоб с досадою чесал — Стоя, как пень, и рот в сажень разинув» (15); «Сердись, кричи, бранись, а я токи поэт» (26); «табак толченый — Пихает в длинный нос» (44); «Что прибыли соваться в воду, Сначала не спросившись броду» (50); «сиятельный повеса» (60); «повеса из повес» (61); «с тобой тасуюсь без чинов» (61); «удалый хват, головорез»(61); «для пьяных все ведь ладно» (61); «Два года все кружился Без дела в хлопотах» (95); «ни на часок» (95); «вытолкал за дверь» (95); «седой шалун» (97); «цари...

380

Играя              разломал»              (105);              «хлеб-соль              откушать» (105);

«крючковатый Подьяческий народ» (106); «уходим горе За чашей круговой» (106);              «Завью              в              колечки              гордый              ус»              (122);

«Партером полноумным Прославлен,              оглушен»              (135);

«С вертушкою слепой Знакомиться желаешь» (то есть с Фортуной; 136);

«за шаткий стол, кряхтя, засяду» (153); «с миленькой актрисой» (131); «И той волшебницы лукавой, Которая весь мир вертит» (169); «С цыгаррой дымною в зубах» (170); «Со вздохом усачу сказал» (178); «надухарским седлом» (179) и многие другие. Ср. еще в «Монахе»: кабаков, тюфяков, пуховик, девкою, юбчонки, девчонки, плешивый, поддеть святого с бока и              т.              д.              Ср.              еще              такие              слова,

как частёхонько (227), дурачество (228), богиня-дура (228), плут (259), не рвусь грудью (259) и т. д.

Было бы ошибочно видеть в этом свободном использовании фамильярно-обиходных слов и выражений какое-либо «преобразование языка» или вообще какое-либо новшество. На фоне приведенных выше примеров из произведений старших современников Пушкина становится совершенно ясным, что Пушкин-лицеист только следовал тому, на что ему указывали его учителя. В свою очередь и учителя Пушкина здесь пользовались материалом прежней литературной традиции, именно традиции низкого стиля, видоизменив ее в двух следующих отношениях: 1) освободив ее от некоторых чисто вульгарных, грубых элементов, а также от проявлений местной, областной речи и 2) переместив соответствующие языковые материалы в жанровом отношении, то есть пользуясь ими не только в освященных традицией жанрах бурлеска, пародии или басни, но также в легких светских жанрах послания, любовного объяснения и т. п. Так, известные элементы старой традиции «низкого слога», очищенные от «простонародных» крайностей, приобрели значение элементов салонной речи и в этом качестве фигурировали в модных жанрах легкой поэзии, откуда перешли и в те лицейские произведения Пушкина, которые выдержаны в духе этих жанров.