Эвиденциальность как эгоцентрическая категория
Согласно общепринятым определениям, эвиденциальный показатель маркирует источник информации, на основании которого говорящий делает утверждение о соответствующей ситуации. Так. в Мельчук 1998: 199 дается следующее определение грамматической эвиденциальности: «Категория эвиденциальности маркирует источники информации, выражаемой говорящим во время речевого сообщения».
Это определение вызывает ряд вопросов.Первый вопрос — почему речь идет только об утверждениях? Разве невозможны показатели эвиденциальности, скажем, в контексте вопроса, который не есть сообщение информации? Некоторые идеи в этом направлении уже были высказаны. Так, есть статья Cohen, Krifka 2011, где речь идет о семантике эвиденциальных показателей в разных типах речевых актов. Здесь, безусловно, есть интересные задачи. Ср., например, слова явно и очевидно, которые оба выражают, лексически, прямую эвиденциальность, но очевидно допустимо в вопросе, а явно — нет:
(14) а. Вы, очевидно, не читали эту книжку? б. *Вы явно не читали эту книжку?
Второй вопрос касается фигуры говорящего. Показатель эвиденциальности — это эгоцентрик. Многие (хотя и не все) эгоцентрические (иначе — индексальные) слова и категории, которые в своем первичном употреблении ориентированы на говорящего, могут употребляться также в контекстах, где подразумеваемым или потенциальным носителем пропозициональной установки является вовсе не говорящий, см. Падучева 20116. Так. есть неканонические коммуникативные ситуации, например нарратив, где говорящего нет вообще, а есть его заместители — это может быть повествователь или персонаж, причем для понимания текста существенно, кто именно. Есть гипотаксический контекст (embedded position).
Вопрос о синтаксической подчинимости (embeddability) эвиденциальных показателей был поставлен в Schenner 2012, где говорится: «embedded evidentials (...) may give rise to unexpected readings and provide interesting challenges to many pure
ly root-clause-informed approaches to evidentials».
О подчинимости вводных слов см. Падучева 1996а: 310—320; Potts 2005 и др. Эта проблематика концентрируется вокруг понятия main clause phenomena, см. Aelbrecht, Haegeman, Nye 2012.Тут можно вернуться к тому же речевому' акту вопроса: известно, что вопрос во многом переносит ориентацию эгоцентриков с говорящего на слушающего (см., например, Падучева 1996: 268). Так что употребление эвиденциальных показателей в контекстах, где подразумеваемый носитель пропозициональной установки не совпадает с говорящим, заслуживает внимания.
Короче говоря, эвиденциальный показатель — это эгоцентрик, и он должен быть рассмотрен на фоне того, что нам уже известно о других эгоцентрических элементах языка. В языках с описанной грамматической категорией эвиденциальности эвиденциальный показатель ориентирован исключительно на говорящего, т. е. ведет себя как первичный, чистый эгоцентрик. Теоретически не исключено, что показатели грамматической эвиденциальности действительно являются первичными эгоцентриками и подразумевают именно говорящего. Но это надо доказать. Ясно, что для русских эвиденциальных показателей это не так. Например, явно в примере (256) — первичный эгоцентрик и не допускает вопросительной проекции, а субъект очевидно — вторичный и ее допускает. Русская конструкция с генитивом наблюдаемого отсутствия показывает, что эвиденциальный показатель может вести себя как вторичный эгоцентрик, т. е. подвергаться разным видам проекции.
В работах Friedman 2005; Friedman 2012 предложена схема грамматически выраженных эвиденциальных противопоставлений, характерная для целого ряда балканских языков, которая существенно отлична от традиционной. Это так наз. «балканский тип» эвиденциальности. который выдвигает на более центральное место (ад)миративность. Существенно, что в работах Виктора Фридмана приводятся данные о том, что семантика эвиденциального показателя может быть разной в утверждении и в вопросе; в диалоге и в нарративе. Иными словами, эти работы прокладывают путь к рассмотрению эвиденциального показателя как полноценного эгоцентрика.
Стоит заметить, что дейксис тоже поначалу' связывали только с говорящим. Один из трех примеров вторичного дейксиса, т. е. дейксиса, ориентированного на наблюдателя, в Апресян 1986 — это глаголы типа белеть. Между тем ранее, в статье Булыгина 1982: 15, про эти глаголы говорилось, что они дают «эффект соприсутствия» говорящего и «могут функционировать только в предикациях, описывающих конкретную, “актуальную” ситуацию, в которой находится (или в которую помещает себя) говорящий». Возможно, и эвиденциальность перестает однозначно связываться с говорящим по мере того, как в рассмотрение включается более широкий круг фактов, в частности, лексические показатели эвиденциальности.
В типологии наблюдателей, предлагаемой в Fontanille 1989, предусматривается «не персонифицированный» наблюдатель, как «концептуальный центр» повествования. не воплощенный ни в каком лице. Представляется, однако, что там, где контекст
не предоставляет естественного наблюдателя отсутствия, генитивная конструкция может показаться употребленной неуместно[37]:
(15) Несмотря на полученное приглашение присутствовать на трибуне, меня теш не было, и выступление Ленина я не слушал: я спал, или — вернее — дрых до трех часов пополудни. [Ю. П. Анненков. Дневник моих встреч (1966)]
Итак, мы можем заключить, что значение эвиденциальности (или. что то же, засвидетельствованное™, наблюдаемости) может быть выражено в русском языке не только лексическими, но и грамматическими средствами — генитивной конструкцией отрицания. Правда, в ограниченном контексте — у небольшого числа статнвных и моментальных глаголов, которые допускают генитивную конструкцию с конкретно-референтным субъектом.
Разумеется, эвиденциальность не является в русском языке грамматической категорией: маркировка присутствия наблюдателя, даже при отрицании в составе упомянутого ограниченного класса глаголов, не является обязательной — предложение (2в), с номинативной конструкцией, может быть употреблено и в том случае, если Петька сам был на елке и мог засвидетельствовать отсутствие Ольги.
Тем более нельзя сказать, что номинативная конструкция выражает косвенную эвиденциальность: фраза (16) может быть сказана и в таком контексте, когда информация, сообщаемая говорящим, является его прямым знанием, а не заключением по косвенным данным.Следует также отметить возможную особенность статуса русского эвиденциаль- ного показателя. В языках с грамматической эвиденциальностью показатель прямого доступа обычно выражает максимальную степень ответственности говорящего за достоверность информации и является немаркированным членом эвиденциаль- ного противопоставления. Между тем в русском языке ссылка на тип доступа, в том числе и на прямой доступ («Я сам видел»), скорее снижает достоверность информации:
(16) Шеварднадзе проезжал по улицам Тбилиси стремительно, его автомобиль с четырех сторон облепляли (сам видел) машины охраны. [П. Сиркес. Труба исхода (1990—1999)]
В самом деле, в русском языке, как и во многих других, действует постулат о том, что в утвердительном высказывании с индикативным наклонением говорящий несет эпистемическое обязательство: высказывание Р влечет ‘я знаю, что Р’ или ‘я считаю, что Р’ — в зависимости от типа предикации Р. Так, если предикация Р носит оценочный характер, то реализуется второй вариант. Отсюда известный парадокс Мура (Moore 1993): высказывание Она красива, но я так не считаю аномально — поскольку Она красива значит, вообще говоря, ‘я считаю, что она красива’.
Грамматически выраженная наблюдаемость в русском языке тем более не увеличивает степени достоверности информации.
Так или иначе, можно думать, что в типологии способов выражения эвиденциальности пригодится тот опыт, который накоплен исследователями русского языка в сфере эгоцентрической семантики. Русский язык демонстрирует родство понятий прямая засвидетельствованность и наблюдаемость, однако бросается в глаза следующее. В русском языке наблюдатель — это вторичный эгоцентрик: роль наблюдателя может выполнять, в разных режимах, не только говорящий, но и другие лица. Между тем в существующих описаниях грамматической эвиденциальности ее субъектом может быть только говорящий. Так ли это на самом деле, т. е. действительно ли субъект грамматической эвиденциальности является первичным (жестким) эгоцентриком, следовало бы проверить.
И второе. В русском языке наблюдатель, т. е. субъект восприятия, проявляет себя почти так же, как субъект сознания. И в самом деле, имеется естественный семантический сдвиг, по которому глагол со значением 'видеть’ в русском (как, впрочем, и во многих других языках) употребляется также в значении ‘понимать’, ср. известный пример Анны Вежбицкой Я вижу, Джона здесь нет. Между тем в языках с грамматической эвиденциальностью это семантическое сближение, видимо, не должно иметь место, если наблюдаемое и выведенное как следствие (или просто известное) грамматически противопоставлены.