3.2. Эксплицитность оценочных значений в поэтических образах времени эмиграции

Именно от этого приема смысловых пустот отказывается впоследствии - в послереволюционный период творчества (20 - 30-е годы) Игорь Северянин. Он обращается к своей личности, к проблемам взаимоотношения личности и мира, мира человека и мира природы, поэтому его стихи приобретают иное звучание.

между человеком и обществом -

Сомненья не было — а мы-то думали! А мы-то верили!.. — Что человечество почти не движется в пути своем... Как в веке каменном, как при Владимире в днепровском тереме, Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем...

(«А мы-то верили!»)

человеком и природой -

Я постиг тщету за эти годы. Что осталось, знать желаешь ты? Поплавок, готовый кануть в воду, И стихи — в бездонность пустоты...

(«В забытьи»)

Биографическая ситуация - одиночество поэта, его оторванность от сво­ей публики (см. выше), поэтическое самовыражение только на зарубежных га­стролях, невозможность печататься в России при наличии способности тонко воспринимать, как революционная эпоха изменила сознание людей, их жизнь и поведение — обусловила трагичность мироощущения, пессимистические но­ты исповедальных стихов его лирического героя, которого легко идентифици­ровать с самим поэтом:

Ничего здесь никому не нужно,

Потому что ничего и нет

В жизни, перед смертью безоружной,

Протекающей как бы во сне

(«В забытьи»)

Оценка приобретает все более эксплицированный характер, выражаясь знаком-прагмемой в функции оценочного предиката:

Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит. Всюду одна нажива, жульничество и ложь.

Ах, не смотрели б очи! Ах, не слыхали б уши!

Лермонтов! Ты ль не был прав: «Чем этот мир хорош?»

Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.

Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.

В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.

Я ощущаю ужас. Я постигаю страх

(«Поэза отчаяния») Написанное в 1920 году, это стихотворение отражает изменения в твор­ческом сознании поэта: он чувствует, что больше не интересен массам. В Эсто­нии Игорь Северянин перестает ощущать себя и быть поэтом большинства, по­этому его стихи меняют свою тональность.

Северянин не изменяет своей главной творческой установке, творческо­му кредо: мир людей должен быть категорически оценен и категоричность этих оценок должна соответствовать этическим представлениям среднего человека. В двух строфах «Лоэзы отчаянья» нагнетаются негативные оценочные преди­каты, отражающие свойства поведения человека; отрицательные характеристи­ки его функций и способностей. Их лексическая семантика объединяется архи­семой «гибель», «уничтожение» (душить и резать), «пустота, обман» (жульни­чество, ложь, продажность, мишура, прах). На этой основе, а также на отри­цании важнейших составляющих жизни — смысла и счастья - лирический ге­рой оценивает свое состояние с помощью прагмем-аффективов, отражающих динамику эмоционального напряжения: ужас — «чувство сильного страха, до­ходящее до подавленности, оцепенения»; «крайнее изумление, негодование, расстройство»; «трагичность, безвыходность» (СОШ, 676); страх — «очень сильный испуг, сильная боязнь» (СОШ, 630). Семантические структуры этих слов, в толковании которых есть принцип «логического круга», демонстрируют переход от эмоции-переживания к эмоции-ощущению, сила которой в физиоло-гичности: герой испытывает в результате своих переживаний физический страх: Я постигаю ужас. Динамика эмоционального напряжения подчиняет себе динамику коммуникативных намерений конца шкалы — осуждение­возмущение вызвано негодованием, базирующемся на символе негативной оценки «очень плохо».

В поэтических текстах этого периода ценностные ориентации выража­ются с помощью интенсиональных значений оценочных слов, лежащих в осно­вании оценки, определяющих ее эстетическую либо эмоциональную разновид­ности на основе связи с концептуальным миром оценивающего субъекта: «Ин-тенсионал - это структурированная совокупность семантических признаков, наличие которых полагается обязательным для денотатов данного класса.

Эстонский период творчества был весьма плодотворным для Северянина. С 1918 по 1920 годы им написано более ста произведений, различных по жанру и тематике. 1921 - 1935 годы — период, когда соратница и жена поэта Ф.М. Круут оберегала его от жизненных трудностей и была превращена поэтом в му­зу, оказывается значимым для Северянина. Он много пробует себя в новых жанрах (драма, поэма, журналистика, переводы); периодически выезжает на га­строли, служившие импульсом творчества. После мучительного разрыва с же­ной (1935 - 1938) Северянин пишет все меньше и меньше. Последние же два года жизни, проведенные в нищете и болезнях, Игорь Северянин практически ничего не писал, занимаясь лишь переводами и зарабатывая ими на жизнь.

Парадоксом этого периода было то, что многие произведения автор печа­тал на свои средства в Берлине, Бухаресте. Белграде (и это «король поэтов»), некоторые стихи и поэмы, написанные в Эстонии, издавались Тартуским изда­тельством «Одамэс». Кроме множества стихотворений, в эти годы Северянин пишет три автобиографические поэмы: «Роса оранжевого часа» (1923), «Паду­чая стремнина» (1922), «Колокола собора чувств» (1923) и автобиография «Уснувшие весны». К этому же времени — 1922 году - относится и комедия-гротеск «Плимутрок» — необычный для «лирического ироника» жанр. Дина­мика ценностных отношений в наиболее полном виде отразилась в сборнике

«Медальоны» (1934) — оригинальном критическом опыте, в котором Северянин выступает то как ценитель, то как поклонник, то как почитатель, то как суро­вый критик по отношению к ста литераторам и музыкантам, являвшимися зна­ковыми фигурами культуры своего времени.

Критики отмечают, что в 1922 — 23 годах его творческие установки пре­терпели существенные изменения — преобразовывается тональность его произ­ведений, существенно обновляется стилевая манера.

В его поэзии появляется та простота, которая считается обязательной приметой высокого искусства:

О, жизнь, простая, как цветок, Да будешь ты благословенна!

(«Забуду ль вас?») Это новое, открывшееся в поэзии Северянина, связано с развитием маги­стральной темы Северянина - жизнью, мечтами рядового человека: Под хлюпанье играющей лещихи, Что плещется, кусая корни трав, Мои мечты благочестиво-тихи, Из городских изъятые отрав...

(«Вода примиряющая») В Эстонии изменились обстоятельства его существования — изменились и творческие интонации. Появилась потребность говорить о том, что оставалось за пределами его творческого внимания в прежние годы. В связи с этим по-новому высветились те грани таланта поэта, которые прежде были в тени.

Одним из главных приобретений Северянина-поэта стала большая тема­тическая и жанровая свобода. Его лирический герой, оказавшись среди озерной тишины, в полной мере обрел самого себя, личность, которой уже не надо было ориентироваться на вкусы публики, демонстрировать ее искусство: Я жить хочу совсем не так, как все, Живущие, как белка в колесе, Ведущие свой рабий хоровод,

Боящиеся в бурях хора вод

(«Блестящая поэза») Поэт пытается осмыслить прошлое с позиций настоящего, найти то, что привело его сегодня в маленькую эстонскую деревушку. Как и прежде, он пе­редает эти переживания через описание ситуации, не переходя к прямым оцен­кам.

И все строим, воздушные невозможные замки И за синими птицами неустанно бежим, Между тем как поблизости ласточки те же самые, Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи

(«Узор по канве»)

В эстонский период творчества у Северянина наряду с мотивом обрете­ния себя, мотива воспоминаний, «бегства» в свое прошлое, отрочество и юность, появляется почти отсутствующая ранее тема любви. Образ женщины — лирической героини 10-х годов XX века нарочито размыт, принципиально ус­ловен, даже если речь идет о конкретной женщине («Марионетка проказ», «Годами девочка...» и др.). Лицо ее скрывается под маской «утонченности» — как правило, внешней, а не внутренней, и она привлекательна не своей непо­вторимостью, а лишь соответствием определенным канонам.

«Будуар тоскующей, нарумяненной Нелли» не сообщает о семейной об­становке, содержит только намек на пикантные развлечения большого города, отражает духовную атмосферу начала века, в которой женщина была скрыта под «гетеронимической маской», и даже под нерусски звучавшими именами: Нелли, Зизи и др. Как свидетельствует критика, «Эстетический имморализм и поликультурная ориентация модернистской платформы заставляют его (Севе­рянина - СП.) придавать своим героиням этого типа явно выраженный ино­странный, нерусский колорит» (Тарланов, 2000, 11).

В 20-30-е годы образ женщины «в шоколадной шаплетке», светской ко­кетки и жеманницы, претерпел интересные изменения. В них отразилась дина­мика ценностей как элемент художественного мира поэта, реализуемый в оце­ночных средствах идиостиля: от иронического отношения к капризерке и экс-цессерке автор переходит к эмоциональному преклонению перед настоящей женщиной, естественной и строгой, безоглядно умеющей отдаваться чувству. Параллельно с лирическим образом женщины-жены, с ее неизменностью чувств и надежностью:

Моя жена мудрей всех философий, -

Завидная ей участь суждена.

И облегчить мне муки на Голгофе

Придет в тоске одна моя жена!

(«Поэза ее значенья») переосмысливаются иронически, а порой даже сатирически (либо со злой иронией) образы прежних героинь северянинской лирики:

Ты только что была у проходимца Зета,

Во взорах похоти еще не погася...

Ты вся из Houbigant! ты вся из маркизета!

Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!

И, чувствуя к тебе брезгливую предвзятость

И зная, что тебе всего дороже ложь,

На сладострастную смотрю твою помятость

И плохо скрытую улавливаю дрожь («Моя знакомая»)

Оценка-оскорбление звучит в адрес тех женщин, которых он сам «при­думал»: то, что прежде называлось чувственностью и «грезерством», теперь на­звано «похотью и ложью».

Образ лирической героини Игоря Северянина многогранен и многолик, демонстрирует целую гамму ценностных отношений поэта: любовно-лирических, иронически-насмешливых, горько-иронических, зло иронических и даже сатирических.

Специфической чертой идиостиля в эстонском периоде творчества ока­зывается ироническая трансформация женского образа на основе приема апер-сонификации: любимейшее занятие поэта в Эстонии —рыбалка и средство рыб­ной ловли - удочка персонифицируют качества и возлюбленной, и грезерки. Им поэт как бы «отдает», основываясь на информативном импликационале слов «рыбалка» и «удочка», оценочные признаки: идеальная подруга с одной сторо­ны, капризная, загадочная, с другой — надежная, постоянная. С одной стороны, изящная, коварная, с другой, - соратница (во времяпрепровождении) дает про­питание. Диффузность положительных и отрицательных оценок, отражающих «размытость», «неясность», «неразличение» элементов оценочной шкалы в восприятии и сознании поэта, несомненна. Она детерминирует самобытность истинно северянинской иронии, где позитивное и негативное, конкретное и аб­страктное как бы взаимопроникают, не существуя друг без друга: удочка — ка­призная красавица - уводит поэта в тот идеальный мир, в котором грезы смы­каются с реальностью:

Там я выудил в предвесенний

Бодрый, солнечный, тихий день

В силу высших предназначений

Мне ниспосланную таймень («Таймень»)

Ненормативная форма женского рода: таймень - я, м. «крупная хищная рыба семейства лососевых» (СОШ, 787), смысловая ирреальность: выплыла из Байкала, Финский выискала залив', олицетворяющие метафорические оценоч­ные предикаты и эпитеты^иного странного пережив, утомленная рыба кротко Финский выискала залив; и ту удочку, что со мною неизменно, она нашла... — создают образ верной возлюбленной поэта, ниспосланной ему свыше.

В мировосприятии поэта в эстонский период творчества природа и чело­век сливаются, трансформируются в один символ хорошего — ситуацию рыбной ловли на обожаемой мной реке'.

Засмотревшись в прохладную прозелень Ключевой и бездонной воды, Различаешь, как водит по озеру Окуней в час росы поводырь...

(«Час росы»)

Рыбалка, позволяющая отрешиться от бытовых забот, погружающая в сонный мир мечты и воспоминания, когда, снарядив невесомые удочки, Вопло­щаешься в свой поплавок, пришла на смену упоению фиолетовым трансом. Поэт трактует ее как неиссякаемый источник вдохновения, великолепную ил­люзию полнокровной жизни:

Поплавок, готовый кануть в воду,

Надо мной часами ворожит.

Ах, чего бы только я не отдал,

Чтобы так текла и дальше жизнь!

(«В забытьи»)

Она почти религиозный обряд, который дает поэту столь необходимое ему упоение процессом бытия и собой - победителем и мечтателем: говоря по совести, я счастлив, Как изверившийся человек. Мечтания в сосредоточенном безмолвии природы, прерываемом внезапной борьбой с рыбой -И взвертится окунь большими кругами, Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба. Победу почувствовавшими руками Як борту его, и он штиль всколебал...

(«Озеро Конзо»)

- это пробуждение поэтической души - души победителя и мечтателя.

Именно в 20- 30-е годы в лирике Северянина появился новый образ — образ Родины, который заставил критиков говорить о «новом», «истинном» Се­верянине.

Творческая установка Северянина в выражении оценок осталась неиз­менной: тема и образ Родины весьма неоднозначны, в одном контексте сталки­ваются контрастные нравится — не нравится, восхищаюсь — возмущаюсь, прием антитезы оправдан гармонией противоположного в объекте оценки — Родине:

Бывают дни: я ненавижу

Свою отчизну — мать свою.

Бывают дни: ее нет ближе,

Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,

Двулико, двуедино в ней...

(«Бывают дни»)

Динамика ценностного отношения поэта к Родине представлена в трех ипостасях:

эмоциональное переживание высокой силы в лирике о стране воспоми­наний и «майского дня», сопровождаемое теплой иронией;

критические интенции в поэтических текстах о России советской, захва­ченной «драконом», страшной, пугающей, реализуемые также горькой ирони­ей, доходящей до сатиры;

похвала земле, приютившей поэта, преклонение перед Эстонией, давшей ему все желаемое, сопровождаемые грустной и доброй иронией.

Северянин создает сказочный образ дракона, «налетевшего на Москву» и повлиявшего на драматическую ситуацию в России 20-30-х годов. Дракон уничтожает русские святыни, главные из которых талант, вера и человеколю­бие:

Не только родина, - вселенная погрязла В корыстолюбии и всех земных грехах, Не только Русь антихристическая язва

Постигла всем другим краям на смертный страх

(«Второе пришествие») Виновниками страшного нападения являются «русские люди», «дре­мавшие» и потому не успевшие защитить Москву. Мотив спасения, обуслов­ленный былинными преданиями, заключается в пробуждении богатырской си­лы русских и изгнании безымянного дракона со святой земли, как когда-то был изгнан Наполеон Бонапарт:

И сломит гнет, как гнет ломала Уже не раз повстанцев рать... Родиться русским — слишком мало: Им надо быть, им надо стать!

(«Предгневье»)

Эта вера соединяет образ России советской и России майской. В творче­ском сознании Северянина существовал мифический образ «ширококрайней», «неподражаемой» России, «незаменимой» земли, сформировавшийся под влия­нием Гоголя, Некрасова, Блока. Это таинственная, непонятная страна, безбож­ная и священная, ползучая и крылатая, которой выпадает много бед, но она их преодолевает загадочным образом, становясь прекраснее и любимее для поэта, который восхищается ею, воспевает ее как самое дорогое в мире — веру, мать, любовь:

О России петь — что стремиться в храм

По лесным горам, полевым коврам...

О России петь — что весну встречать,

Что невесту ждать, что утешить мать...

О России петь — что тоску забыть,

Что любовь любить, что бессмертным быть!

(«Запевка»)

В этом лаконичном и легком, но насыщенном глубочайшим смыслом тексте Северянин возвращается к жанровой и ритмической музыкальности сти­ха, особенным образом воздействующей на эмоции читателя. Выбор синтакси­ческих конструкций тождества, сопровождаемых стилистическими фигурами параллелизма и лексического повтора, обусловлен специфическим комуника-тивным намерением поэта - обратить читателя в свою патриотическую веру. Имплицитная эмоциональная оценка выражается также «со-противопостав-лением» в одном контексте нейтральных, общеупотребительных слов — мать, любить, весна, петь — традиционно-поэтических фольклорных выражений лес­ные горы, полевые ковры, а также «экспрессивно» заряженной высокой лекси­ки: храм, невеста, утешить, бессмертие, тоска.

По убеждениям Северянина, отдельный человек ничего не может проти­вопоставить несчастью, поэтому остается только надеяться на могучие, но «не­известно откуда» берущиеся силы страны:

Полно вам, будет! Бог вас рассудит,

Бог вас очудит: клекот орла

Мертвых пробудит, грешников сгрудит,

Верить понудит: смерть умерла!

(«Люди ли вы?»)

Этот гражданский инфантилизм, наивная «святая» вера в сказку были свойственны северянинскому лирическому герою в дореволюционный период творчества и в дальнейшем не претерпели существенных изменений: Время настанет — Россия воспрянет, Правда воспрянет, неправда отстанет, Мир ей восторженно славу возгрянет, -Родина Солнца — Восток!

(«Колыбель культуры новой») Высокая, полная эмоционального накала оценка Эстонии — это не вос­торженная лексика и неологизмы молодого поэта, но зрелые, спокойные и сильные эпитеты и сравнения «стареющего поэта», как он сам себя величал: И вся ты подобна невесте, И вся ты подобна мечте, Эстония, милая Эсти,

Оазис в житейской тщете!

(«Поэза об Эстонии») Образ Эстонии — это не традиционный для эмигрантской литературы образ страны-полустанка, куда волею судьбы заброшен поэт и где он вынужден доживать. Эстония не только сохранила жизнь поэту, но и во многом возродила его как мастера художественного слова, побудив преодолеть спад в последние петербургские годы, вызванный разочарование в прежних идеалах и иллюзиях. Эстония была идеальной средой обитания, в которой вдохновенная мелодий ее бирюза, которая трудолюбка, возникла из смуты, честность которой поэт хо­чет воспеть, на которую косится...сурово завидующий Петербург. Редкий для поэта метафорический образ птицы - голубки — выражает оценочные коннота­ции самой Эстонии:

Она - голубая голубка,

И воздух она голубой

(«Поэза об Эстонии») и одного из любимых мест поэта — «милой Нарвы»:

Она, как белая голубка,

Легка, бездумна и чиста!

О, добрый взгляд! О, лисья шубка!

О, некрасивых красота!

(«Нарва»)

Легкая ирония сопровождает оценочные описания страны, которая отве­чала всем желаниям поэта: тишина, минимальный комфорт, небольшой круг поклонников, ценителей таланта, рыбалка, возможность жить, не принимая ак­тивного участия в борьбе за жизнь. В лирике Северянина Эстония обретает черты «земли обетованной»: в ее благословенном покое, в строгой и чистой красоте озер и лесов измученная городской фальшью душа поэта обрела и при­станище, и любовь, и новые творческие силы.

Язык оценок поэта 20-30-х годов, репрезентирующий его отношение к лирическим образам этого периода - женщине, Родине, природе, человеку, ста­новится особым. По сравнению с предреволюционным, доэстонским периодом, его отличает подчеркнутая простота, приближенность к разговорному стилю. Тем не менее эта простота не способна скрыть той высоты философских обоб­щений, которой достигает поэт, не способна затмить того критического чувства - горькой, а подчас и злой иронии, которое испытывает поэт в отрыве от Роди­ны, от того, что

Россия построена заново

Не нами, другими, без нас...

(«Без нас»)

В оценочном сравнении поэта, лишенного Родины-России, с кустом бе­лой смородины, содержится глубокий смысл веры и безверия, надежды и безна­дежности - рефрен всей жизни поэта в зарубежье, подведенный в 1936 году: И вот мы остались без родины, И вид наги и жалок, и пуст, Как будто бы белой смородины Обглодан раскидистый куст («Без нас»)

Таким образом, лингвистический анализ текстов послереволюционного этапа творчества позволяет говорить о выражении критических интенций Игоря Северянина, о преобладающей эксплицитности средств выражения оценки в отличие от имплицитных оценок дореволюционного периода. Наряду с этим встречается соотношение как эксплицитных, так и имплицитных оценок в рам­ках одного текста, использующих как интенсионал слова - содержательное яд­ро лексического значения, так и его импликационал — периферию значения, «теневые» смыслы. Если в 10-е годы Северянин эпатирует мир своей вульгар­ностью и простотой, за которой скрывается ироническое отношение к действи­тельности в разных его проявлениях - романтическая ирония, критическая ирония, сарказм, обусловленные парадоксальностью быта, стремлением к созданию новой, оригинальной формы, отражающей парадоксальный характер эпохи, то в 20 - 30-е годы поэт стремится укрыться от мира за маленькими со­бытиями своей частной жизни — поэтому рядом с бытовой лексикой соседству­ют слова из «чаруйного» прошлого, оксюморон и хиазм уступают место анти­тезе, коннотативные оценочные смыслы заменяются, как правило, прямыми оценками-функциями либо оценками-прагмемами. Динамика оценочных значений и изменение средств их выражения детерминирует состояние художе­ственного мира поэта, позволяет описать систему его оппозиций, раскрыть се­мантическое пространство его поэтического языка для определения специфики оценочного фрагмента его идиостиля.