§ 2. Древнерусская лексика в памятниках Московской Руси.

В отношении нормы как грамматической, так и лексической московского языка приказов и делового языка вообще, значительно белее близкого к разговорному, чем тот, который так или иначе был связан с церковностью (теоретические жанры), стоит отметить факт, параллельный констатированному для книжного языка эпохи раннего русского феодализма,— при наличии некоторых фонетических и очень немногих морфологических расхождений вся документальная письменность московского государства по языку едина.

Для характеристики древнерусской лексики так, как она отразилась в памятниках Московской Руси, важно уяснить себе те жанру, в которых она культивировалась в хотя бы относительной независимости от лексики определенно церковной, южнославянской (главным образом болгарской).

Памятниками этой лексики являются прежде всего жанры практические (прикладные): грамоты (документы юридического характера, манифесты), законодательные акты сборного рода (судебники), официальные донесения, переписка; из теоретических, менее чистых по языку: летописи и родственные им типы литературного творчества, произведения с наставительными целями, произведения описательного характера (главным образом описательно-повествовательного).

Из грамот Московской Руси особый интерес представляют, естественно, древнейшие.

литы, OK. 1327 г.), договоры московских князей с удельными и Литвой и др.

Относительно большими собраниями лексического материала юридического характера являются Судебники 1497 г. (Иоанна III), 1550 г. (Иоанна IV), 1589 г. (Федора) и Уложение 1649 г. (Алексея Мих.).

Среди многочисленных и разнообразных официальных донесений могут быть упомянуты такие, напр., как отчет Я- Молвянинова Иоанну Грозному о посольстве его к папе Григорию XIII (1582 г.), для XVII в. — многочисленные интересные материалы, относящиеся, напр., к восстанию Степана Разина, к делу патриарха Никона и под. и, как выдающийся памятник более художественного, чем собственно делового языка, «История об Азовском осадном сидении донских казаков».

Драгоценными памятниками старинного эпистолярного слога являются, напр., для XVI в. письма вел. кн. Василия Ивановича к его жене, исключительная по представляемому ею интересу переписка Иоанна Грозного с Курбским, его же грамоты 1572 и 1573 гг. к шведскому королю Иоанну III, послание Грозного игумену Кирилло-Белозерского монастыря; для XVII в.— переписка патриарха Филарета с его женою и под.

Среди литературы путешествий, мемуарной и под. важны, напр., вошедшее в так называемый Софийский временник «Хожение за три моря» тверитина Афанасия Никитина, (между 1466—1472 гг.), Отчет посольства в Бухарию дворянина Ивана Хохлова (1620—1622 гг.), Хождение на Восток в 1624 г. Ф. А. Котова, и ряд других с характерной лексикой бытовой экзотики; для XVII в.—замечательный мемуарный памятник древнерусского языка — «Житие» протопопа Аввакума.

Чрезвычайно обильны и разнообразны материалы летописного характера, литература назидательно-повествовательная и под. К

Словарь понятий бытовых нам открывается из этой литератур й по преимуществу в документах административного, в меньшей мере — юридического порядка и в таком, напр., исключительном в этом отношении памятнике, как «Домострой».

Ср. и ценные в этом же отношении описи имущества, напр., патр. Никона («Дело патр. Никона»), кн. Голицыных («Розыски, дела о Федоре Шакловитом и его сообщниках», т. III и IV); извлечения из рукописей архива Моек, оружейной палаты в книге П. И. Савваитова — «Описание старинных царских утварей, одежд, оружия и пр. ...», СПБ, 1865 г., и мног. под.

В отличие от черт, характерных для современности, нам не приходится бытовую лексику изучать по древнерусской белле- [18]

тристике с надеждами, которые мы вправе возлагать на подобное изучение современной литературы, с ее широким и многосторонним отражением быта. Древнерусская беллетристика в основном или нравоучительна и корнями своего слога уходит в церковность, или, даже когда она носит светско-сюжетный характер и служит занимательности, стилистически еще сильно связана с традицией повествовательно-морализирующего жанра, а сама установка на динамический сюжет, на захватывающую смену событий сказочного рода мало способствует обрисовке реальных повседневных вещей.

То, что применительно к допетровской Руси можно назвать терминологической лексикой, охватывает, если не говорить об обильнее всего представленной терминологии церковно-богословской, такие сферы: у нас есть относительно многочисленные источники старинной грамматической терминологии1; кое- что сделано для изучения старинной философской лексики[19] [20]; хорошо представлена терминология экономическая и юридическая[21]; собрана большая медицинская терминология[22] [23]; главным образом в последнее время приведена в известность довольно значительная терминология ряда производств[24]; собраны материалы по исторической лексике книжного дела6.

См, также терминологический материал, отмеченный в содержательной книге Т. Рай нова «Наука в России XI—XVII веков. Очерки по истории донаучных и естественно-научных воззрений на природу», 1940 г., в частности по физиологии {стр. 85—86, 95—96, 98—99), по химии (стр. 250—252, 305—309, 319), по математике и механике (стр. 295—301).

Военную терминологию XVII в. дает «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», 1647 г. Особенно важен в этом отношении «Устав ратных, пушечных и других дел», писанный около средины XVII в. и изданный двумя выпусками в 1777 и 1781 гг. Книга Райнова подробно знакомит с ним (стр. 288—371).

Сферы эмоциональной лексики, которые можно раз4 личить в древнерусском, не отличаются большим разнообразием: исключительно богата и доминирует над остальными питающаяся соками старинного южнославянского языка синонимика торжественных понятий, с прозрачной эстетической тенденцией — «чем старее, тем выше, торжественнее»; иногда рядом с торжественной, но представляя в известной мере самостоятельный слой, выступает синонимика красивости, подчиненная собственно- эстетическим эмоциям; в полемической литературе известное место занимает лексика бранно-презрительная; тщателен отбор почтительного и уничижительного, с исключительной выразительностью проходящий по линиям классового расслоения и иерархии. Гораздо меньше, чем в народном языке, находит свое выражение, главным образом, впрочем, в словообразовании, эмоция ласковости1.

Древнерусский литературный язык, как и всякий вообще, в слоге, избиравшемся для отдельных его жанров, проходил через удачи индивидуального . творчества, делавшиеся затем предметом подражания и перенимания для других авторов, проходил через отложения устоявшихся и широко развившихся стилистических систем, причем, конечно, те или другие особенности слога определенных жанров не оставались всегда в них замкнутыми, но, понравившись, пролагали себе нередко путь в другие, не всегда даже им родственные. Ив. Пересветов (сред. XVI в.) повторяет, видимо любуясь образом: «И как учали быти в воли в цареве имени, всякий стал против недруга стояти и полки недругов роз- рывати и смертною игрою играти и чести себе добывати». «А кто у царя против недруга крепко стоит, играет смертною игрою, полки недруга разрывает, верно служит, хотя от меншаго колена, и он его на величество поднимает, и имя ему велико давает, и жалования ему много прибавливает, росгит сердце воинником своим»2.

В различных договорных текстах застывшей формулой делается яркий первоначально троп: ...А в тех въвел есми Геронгью свою землю, Лукинскую пустош, по рубеж по Кашинской со всем, [25] [26]

куда ходил плуг и коса и топор (Закладная XV в., Акты юр. II, № 126, III); А что моя отчина, пашенка новая Островское и деревни Седюковского угла, и что к ним исстари потягло, с лесы, и с пустошми, и з бортми, и з бобровыми и с рыбными ловлями и со всякими угодми, и что в тех лесах ухожая бортново, и куды плуги и сохи, і косы, и топоры ходили, и слуги, и с пожнями — и яз ту свою отчину ... после своего живота дал к Спасу в Ефимьев монастырь... (Дух. завещ. кн. Андр. Ногтева, 1534 г.). А отдали ему с путики и с ловищи, и с езовищи, и совсем угодием, куды ходил топор, и соха, и коса, и что к тому жеребию истарь потягло (Льготная крест. Сид. Демидову, 1604 г.)[27].

С некоторыми вариациями старинные авторы повторяют полюбившуюся им метафору: Ярослав же седе Кыеве, утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик (Лавр. сп. лет., под 6527 г.). Володимир сам собою постоя на Дону и много пота утер за землю Рускую (Ипат. сп. лет., под 6648 г.). Сии же добрый Володимер язвен и труден въеха во город свои и утре мужест- венаго поту своего за отчину свою (Ипат. сп. лет., под 6693 г.).

Образные выражения «Слова о полку Игореве» — «Тогда при Ользе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погыба- шеть жизнь Даждьбожа внука; в княжих крамолах веци человеком съкратишась» применяет к событиям своего времени автор записи к книге Апостольских чтений 1307 г.: «Сего же лета бысть бой на Руськои земли, Михаил с Юрьемь о княженье новгородьское. При сих князех сеяшется и ростяше усобипами, гыняше жизнь наша, в князех которы2, и веци скоротишася человеком».

Стилистические- приемы народного эпического и лирического творчества живою струею пробиваются вдруг среди летописного «Сказания о Псковском взятии» (ок. 1510 г.), и пафосом глубокой скорби звучит поэтический диалог: «О, славнейший граде Пскове великий! почто бо сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: Како ми не сетовати, како ми не плакати и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя много- крыльный орел, ИСПОЛНЬ крыле ЛЬВОВЫХ ногтей, и взят от мене три кедра Ливанова: и красоту мою, и богатество, и чада моя восхити, Богу попустившу за грехи наши...»

Образы и фигуры песенно-былинные, отзвуки, казалось бы, вовсе утраченной к XVII в.

В этом сочетании индивидуальной и коллективной словесной работы выплавляются древнерусские стили, но вообще лишь медленно отлагаются особенности, по которым можно четко отличить их от южнославянского наследства. Для начала XIII в. мы имеем, напр., прекрасный образец древнерусской художественной лексики и синтаксиса в так называемом «Молении Даниила Заточника», обращении жителя Переяславля Суздальского к князю Ярославу Всеволодовичу. «Моление» это отражает, наряду с определенно русскими элементами \ еще очень выразительный пласт лексики южнославянской. За четыре века, которые отделяют «Моление» от такого, напр., тоже светского памятника с художественной словесной установкой, как «Урядник Сокольничья пути», мы видим успехи русской художественной речи, но и тут констатируем, что на общем русском фоне «Урядника», хотя и относительно далеком от того, что нужно предполагать для русской разговорной речи верхних классов второй половины XVII в., традиционно выступает как средство вызывать художественную приподнятость синонимика понятий, корнями своими уходящих в большей или меньшей мере в эмоции церковного лирического слога лишь с относительно небольшой примесью необходимой по характеру содержания лексики разговорной.

Ср., напр.: «...Хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна,- никто же зазрит, никто же похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин, и образец положен по мере».

«Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна же и потешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет... По сих доброутешна и приветлива правленых ястребов и челигов ястребьих ловля...»

«О славные мои советники, и доброверные и премудрые охотники! Радуйтесь и веселитеся, утешайтеся и наслаждайтеся сердцами своими добрым и веселым сим утешением в предыдущий лета».

«И став на место и поправяся добролично и добровидно, кликнет начального сокольника четвертаго и молвит...» 1

«...И станет поодаль царя и великаго князя человечно, тихо^ бережно, весело, и кречета держит честно, явно, опасно, стройно, лодправительно, подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей»1.

Еще естественнее, чем в лексике художественной, традиционность путей русского литературного словаря абстрактных понятий.

Богатый словарь абстрактных понятий, громадное наследство греческого философского богатства, перешедший через византийскую богословскую схоластику в старославянскую письменность древней Руси, был достаточен и сам по себе, чтобы удовлетворить потребности «философской» мысли московских книжников, и имел в себе много такого, что с исключительной легкостью позволяло образовывать слова по типу уже ранее обращавшихся в книге. Не приводя примеров из литературы церковной, где подобной лексикой заполнена чуть ли не каждая строка, ограничимся двумя выдержками из сочинений определенно светских.

Вот, напр., слог характеристики Бориса Годунова в «Грано- графе» Сергея Кубасова2: «Царь Борис благолепием цветущи и образом своим множество людей превозшед, возрасту посредство имея, муж зело чюден и сладкоречив, вельми благоверен и нищелюбив, и строителен вельми о державе своей, и многое' попечение имея, и многое дивное от себе творяше; едино же имея неисправление и от Бога отлучение: ко врачем [гадальщикам] сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание, и на прежде бывших ему царей ко убиению имея дерзновение; от сего же и возмездие восприят».

Ср. и из «Урядника Сокольничья пути»: «А честь и чин, и образец всякой вещи, большой и малой, учинен по тому: честь укрепляет и утверждает крепость; урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление; стройство же предлагает дело; без чести же [30] малится и не славятся ум; без чина же всякая вещь не твердится и не укрепится; безстройство же теряет дело и возставляет безделье...»

Пути образования отвлеченных слов, проторенные и легкие, соблазняли нередко старинных книжников создавать слова, лишенные действительной новой содержательности по отношению К уже существовавшим, но казавшиеся вносящими нечто от торжественности близких к ним по форме понятий и выполняющими таким образом известную эстетическую роль. Ср.: «...Якоже солнце, сияше православие в области и дръжаве вашего отчьства и дедства и прадедства великого твоего господьства и благородия...» (Соб. поел. 1480 г.); «...Великого государя царя и Великого князя Ивана Васильевича всеа Русин... высочайшего нашего царского порога чесные нашиє степени величества грозное сие повеленье с великосильною заповедью да есть» (Спис. XVII в. с грамоты Иоанна IV шведск. королю, 1572 г.), или, напр., слова, изобретенные для придания своему слогу пышности автором «Сказания о Казанском взятии: грямовение, грянутие («от страха силного грянутия»), убегжество («умысли убегжеством сохранити живот свой») и под.,— Орлов, ук. соч., 354[31].

Ближайшее семантическое родство суффиксов абстрактного значения позволяло легко создавать параллельные понятия, синонимы, вряд ли имевшие какое-либо, даже небольшое смысловое различие и в большей мере служившие, если из них не отбирался по тем или другим случайным мотивам определенный вариант, целям собственно-эстетическим. Ср., напр., видимо ритмически пригодившийся дублет в Послании Иоанна Г розного игумену Кирилло-Белозерского монастыря: «...ино подобает вам, нашим государем, и нас, заблудших во тьме гордости и сени смертней прелести тщеславия, ласкосердства же и ласкосердия, просвещати».

Особенно легко умножались сложные слова, и среди них такие незамысловатые лля всякого, кто чувствовал потребность во внешне новом и вместе с тем эмоционально стоящем на путях церковной традиции, как бесконечные сочетания с благо — типа благочестие, благочиние и под.; с добро — доброумие, добротворение, с зло — злодеяние, злообразие и т. д.

Рядом с ними извлекались из унаследованного запаса и «кова-. лись» наново такого же типа прилагательные и наречия, пышные и громоздкие, казавшиеся гоже отражающими работу философствующей мысли, служившие или впечатлению важности ученоторжественного слога или, рядом с этим, специальным эстетическим задачам.

Ср., напр., подобные слова в «Повести о прихождении короля литовского Стефана Батория в лето 1577-е на великий и славный град Псков»: другдлюбие, удобьвосходен, храбро-добропобедный, доброуветливый, каменно-дельный-оградный, гордо-напорная Литва и под., или в «Уряднике Сокольничья пути»: «Красносмотри- телен же... высокаго сокола лет... Добровидна же и кобцова добыча... По сих доброутешна... ястребов и челигов ястребьих ловля... Пооправяся добролично и добровидно...»

Эти новообразования продолжают появляться с большой свободой до самой эпохи падения самостоятельной роли церковно- славянского языка в жанрах светского характера. Сильвестр Медведев, напр., как образованный книжник, пишущий свое «Созерцание краткое» в основном на церковнославянском языке, когда ему кажется нужным «литературно» передать, как униженно в надежде на помилование виновные стрельцы приносили с собою ко дворцу орудия казни, восклицая, что они ее заслужили,— передает это таким витиеватым образом: «...возложа на шеи свои сило, плахи же и топоры в руках держаху; и пришед ко крылцу, вергше плахи на землю, вонзивше в них топоры, главы положа на плахи, немалое время лежаху, вопияху же, яко недостойнии царского величества милости... и достойний суть смерти пови- сѣтелно или глав отсѣкателно» (стр. 177).