«Декоративная» функция флексий в древнеанглийском

Следует также перечислить некоторые дополнительные факторы, способствовавшие аналитизации в английском. Нельзя забывать, что английский с самого начала был диалектально раздроблен (Janson, 2002, р.

Таблица 16

(Tristram, 2004)

Всё это привело к тому, что носители древнеанглийского начали всё чаще путать окончания, а затем опускать их совсем. Особенно это касалось слов, оканчивавшихся на гласные. Дж. Крапп видит одну из причин анали- тизации во всеобщей неграмотности времён Норманнского завоевания, в отсутствии системы образования и каких-то других механизмов сдерживания спонтанного языкового развития (Krapp, 1909, р. 75; ср. Meiklejohn, 1891, р.

Несколько необычны взгляды на распад падежной системы в работе Й. Барддал “The development of case in Germanic” (Bar6dal, 2007). Она отрицает решающую роль размывания и исчезновения безударных слогов в этом процессе, поскольку безударные окончания глаголов в некоторых германских языках (в частности, в шведском) сохранились. Она отрицает и связь между распадом падежной системы и становлением жёсткого порядка слов: в исландском, пишет она, порядок слов постепенно становится всё более жёстким, хотя падежная система не распадается. Это не совсем так.

Учитывая приведённые параллели между английским и креольскими языками, некоторые учёные склонны видеть в среднеанглийском креоли- зированный или пиджинизированный вариант древнеанглийского (cp. McArthur, 1998, р. 156; Ярцева, 1985, р. 90-93; Crystal, 1995, р. 32; Todd, 1990, р. 86; Danchev, 1997, р. 80). Б. Райан приводит, например, следующие стандартные аргументы в пользу этого предположения:

• среднеанглийский слишком отличается от древнеанглийского, является новой системой, имеющей мало общего с предыдущей и в лексике, и в грамматике (радикальная перестройка системы обычно наблюдается и при креолизации / пиджинизации);
• 40 % английской лексики, семантики, фонетики и морфологии имеет смешанный характер, из-за чего одни учёные видят в среднеанглийском продолжение не древнеанглийского, а древнефранцузского, другие - продолжение латыни, третьи - продолжение скандинавского (к подобным обобщающим подсчётам следует относиться с осторожностью);
• потеря категории рода, исчезновение флексий, массовые заимствования в самый центр лексикона есть признаки креолизации или гибридизации (Ryan, 2005).

За теорию креолизации выступают Ч.-Дж.

Одной из самых известных статей, доказывающих креолизацию английского, является “The French lineage of English” Ч.-Дж. Бейли и К. Маролдта (Bailey, Maroldt, 1977). Авторы исходят из следующего определения креольского языка: «результат достаточно сильного смешения [языков - Е.З.], создающего новую систему, отдельную от системы языков-родителей», причём эта новая система отличается аналитическим строем и значительным упрощением, по сравнению со старой (Bailey, Maroldt, 1977, р. 21). Стадия пиджина ими не предполагается. Заметим, что, например, Д. Бикертон не считает языки, возникшие без стадии пиджина, причём существовавшего только одно поколение, «настоящими» креольскими языками, так как в этом случае якобы не включается заложенная в детях «биопрограмма» создания языка (Muhl- hausler, 1986, р. 10). Теоретически вторым родителем среднеанглийского могли быть французский, древнесеверный, латынь и кельтские языки, но наибольшее влияние оказал французский, поэтому именно он является «отцом» новой системы. Носители кельтских языков были слишком быстро вытеснены на окраины или уничтожены, поэтому вопрос об их влиянии не стоит, кроме как в случае отдельных языковых феноменов типа ing- форм. Древнесеверный дестабилизировал древнеанглийский язык и таким образом подготовил его к коренной перестройке. Сам он, однако, был не настолько аналитичным, чтобы в результате контактов с ним английский синтетический строй распался столь основательно. Кроме того, авторы считают количество лексических заимствований из древнесеверного небольшим по сравнению с французским. Период влияния французского делится на две части: до 1200 г. (основной) и XIII-XIV вв. (дополнительный, выражающийся не в массивной перестройке системы, а только в многочисленных заимствованиях). Французский язык был в течение нескольких веков суперстратом, затем - просто одним из самых влиятельных языков. Вся элита страны при Норманнском завоевании была уничтожена, на её место пришли французы, хорошим тоном считалось если не использование самого французского, то, по крайней мере, употребление многочисленных галлицизмов (например, у Чосера уже в XIV в. почти половина употреблённых слов - галлицизмы; так он пытался понравиться читателям из элиты). После возвращения английского языка в политику французский практически не утратил своих позиций среди просвещённой части общества и самых богатых и влиятельных слоёв населения. Авторы приводят различные свидетельства глубокого влияния французского на английский: калькированные предлоги (outside of, inside of, instead of, in front of), замена повседневных слов галлицизмами вместо заполнения лакун (uncle, niece, nephew, aunt, grand-, very, nice, fine, round, strange, to dress, to order, to join, to close, afraid, cover, to catch, judge, to please, able, doubt), заимствование аффиксов, которые с XIV в. начали сочетаться и с германскими корнями (-ment, -able, -ity, -less, -ful, -ness, un-), исчезновение сильных глаголов под давлением многочисленных слабых, заимствованных из французского; исчезновение категории рода (она и так была расшатана из-за контактов с древнесеверным, а при контактах с французским окончательно распалась, так как часто род одного и того же существительного в английском и французском не совпадал), становление порядка слов SVO, усиление путаницы с местоимениями из-за калек с французского типа It's me; Him and me did that; Poor me; Me too; Him, he is nuts; различие форм ты/Вы (thou/you) и т.д.

П. Поусса комментирует работу предыдущих двух авторов и приходит к другому выводу (Poussa, 1982). По её мнению, носителей французского в Англии было после Норманнского завоевания слишком мало, чтобы столь сильно реструктуризировать язык-субстрат, тем более что франкоязычные норманны сами охотно учили английский. Количество двуязычных жителей Англии она оценивает в 10 % от общего населения, преимущественно это были священники, купцы, знать и прочие приближённые ко двору. Значительно более вероятной кажется ей решающая роль скандинавского (древнесеверного) языка с XI по XIII в.

Если влияние французского ограничено несколькими группами слов определённой более или менее возвышенной тематики (закон, литература, хорошие манеры), то заимствования из скандинавского не собраны в определённые группы - это просто высокочастотные слова, вошедшие в повседневную народную речь. Поусса полагает, что это свидетельствует о значительном влиянии скандинавов на англов и саксов, о сильной степени их смешения в противовес отграниченности норманнов из Франции. Креольский язык образовался, по её мнению, первоначально в Данелаге («область датского права»), то есть на территории в северо-восточной части Англии, отличавшейся особой правовой и социальной системой, которая была унаследована от датских викингов, завоевавших эти земли в IX в. Поскольку мужское население при завоевании было в значительной мере уничтожено, в Данелаге быстро и в массовом порядке стали появляться смешанные семьи, в которых наверняка использовалась некая смешанная форма английского и древнесеверного (древнеанглийский и древнесеверный были, очевидно, достаточно близки, чтобы обе стороны могли понимать друг друга) (“The Oxford History of English”, 2006, р. 69-70). Со временем креольский язык Данелага стал межрегиональным койне, а после массовой эмиграции из Данелага на юг Англии, в том числе в Лондон, в XIV в. постепенно превратился в доминирующий диалект английского. Кажущийся резким переход к аналитизированным формам в XI в. был на самом деле более плавным, так как письменные документы наверняка содержат консервативные формы, искусственно сохранявшиеся в среде церковников и элиты. Когда после Норманнского завоевания старая элита была уничтожена, в документах стали появляться разговорные формы, отличающиеся значительно большей степенью аналитизма. Важно замечание Поуссы, что предположение о возникновении среднеанглийского языка из креольского не должно расцениваться как доказательство его неполноценности в каком бы то ни было отношении.

Противники теории креолизации (например, М. Гёрлах) указывают на тот факт, что все языки являются в какой-то мере результатом смешения, и потому при желании можно почти всегда объявить тот или иной язык креоли- зированным (особенно если учитывать расплывчатость данного термина). С. Томасон и Т. Кауфман полагали, что английский просто заимствовал много слов из других языков, но не стал ни креольским, ни смешанным языком (Dawson, 2003, р. 50). Они не считали аналитизацию доказательством креоли- зации на том основании, что аналитизация началась до контактов с норманнами. Авторы «Оксфордской истории английского языка» указывают на то обстоятельство, что креолизация обычно является следствием контактов неродственных языков (или, по крайней мере, языков, носители которых не могут понимать друг друга), что к древнесеверному и древнеанглийскому не относится; кроме того, аналитизация началась ещё до контактов с носителями древнесеверного и французского (“The Oxford History of English”, 2006, р. 83; cp. “Encyclopedia of Language and Linguistics”, 2006, р. 8204; Hellinger, 1985, S. 41, 93). «Атлас языков мира» комментирует теорию креолизации следующим образом: «Однако несмотря на то, что некоторое упрощение форм в среднеанглийском языке по сравнению со староанглийским можно объяснить языковым смешением, в английском языке сохранилась основная германская грамматическая структура, поэтому определение английского даже как полу- креольского языка является более чем натянутым» («Атлас языков мира», 1998, с. 161). А. Бартенс утверждает, что от теории креолизации английского языка учёные уже отказались, так как в данном случае не наблюдается типичного для креолизации условия - контакта более двух языков; Бартенс почему-то не упоминает, что контактировали не только английский и французский, но и древнесеверный (Bartens, 1996, S. 144; cp. Danchev, 1997, р. 79). Бартенс признаёт, однако, что аналитическая структура английского обладает многими креолоидными чертами.

Х. Доусон после рассмотрения теории креолизации приходит к выводу, что результатом языковых контактов древнеанглийского стало койне (Dawson, 2003, р. 40). Под койне автор понимает стабилизировавшийся новый диалект - результат смешения и упрощения лингвистических субсистем типа региональных или литературных диалектов (Dawson, 2003, р. 46). Койне является лингва франка для носителей данных диалектов. Диалекты должны быть взаимно понятны и родственно связаны (как древнеанглийский и датский). Доусон приводит свидетельства, что англичане могли общаться со скандинавами, не обучаясь их языку, то есть это условие койнизации выполнено. Об использовании некоего койне в качестве лингва франка, правда, никаких свидетельств нет, но, по мнению автора, оно не могло не образоваться при столь подходящих условиях. Койне должно было возникнуть в общении с датчанами за период с 865 по 1066 г., то есть до Норманнского завоевания, после которого датчане больше не пытались овладеть территорией Англии. Как и в случае с креолизацией, особое внимание уделяется роли детей в создании новых языковых структур на основе контактирующих языков. Доусон полагает, что при переходе завоёванных датчанами территорий обратно в руки англичан чёткое разграничение между этими двумя нациями потерялось, датчане в течение двух-трёх поколений забыли свой язык, а их дети перешли на некую общую форму, которую сами же и создали. Аналитизацию автор считает следствием койнизации. Доусон полагает, что три основных признака креола, по Дж. МакХортеру, - полное или почти полное отсутствие флексий, полное или почти полное отсутствие тонов для различения односложных слов или каких-то синтаксических характеристик, прозрачность деривационной аффиксации - не вполне подходят к английскому. Например, в английском сохранилось восемь флексий.

А.              Данчев считает, что потеря флексий, категории рода у прилагательных и существительных, потеря умлаутов, значительная релексификация и яркая аналитичность в некоторой мере могут свидетельствовать о креолизации, но других её типичных признаков в среднеанглийском нет. К таким признакам он причисляет доминирование открытых слогов (английский предпочитает структуру не CVCV, a CVCVC или CVC, где С - согласный, а V - гласный), наличие не маркированного морфосинтаксически пассива, наличие довербальных маркеров времени, вида и способа действия, опускание вспомогательного глагола «быть», использование одного и того же глагола для выражения обладания и существования, склонность к использованию многословных лексем (композитов, состоящих из целых фраз, примеры приводились выше), малочисленность предлогов, использование серийных глаголов, отсутствие нефинитных форм глагола и т.д. (Danchev, 1997, р. 86-95; Dawson, 2003, р. 51-52). Не со всеми его выводами можно согласиться, поскольку, например, лексемы, состоящие из целых групп слов, в английском присутствуют в изобилии: hair and skin care agent, hair and skin care product, hair and skin care professional, hair and skin care salon, hair and skin care online shopping site, hair and skin care formulation and technology expert. Как показывает Данчев, во многих случаях по сей день остаётся открытым вопрос о решающем влиянии внутренних или внешних факторов на тот или иной процесс. Например, одни учёные видят в упрощении английской морфологии влияние скандинавов, другие - кельтов, третьи считают, что речь идёт о продолжении общегерманских тенденций, четвёртые объединяют все версии (Danchev, 1997, р. 87-88). Данчев цитирует П. Мюльхойзлера, который утверждает, что «флексионная и словообразовательная морфология является... первой жертвой языкового контакта» (цит. по: Danchev, 1997, р. 89), то есть в случае упрощения английской системы флексий речь может идти не о влиянии непосредственно кельтов или кого-то ещё в отдельности, а о контактировании языков вообще. В случае становления жёсткого порядка слов SVO можно предположить и влияние французского, и универсалии обучения чужому языку, и действие биопрограммы (по Д. Бикер- тону), и действие универсалий Н. Чомского (Danchev, 1997, р. 91). В других случаях ситуация прояснилась в большей мере: считается, что процесс распада категории рода наверняка обусловлен контактами с французами, а не со скандинавами, так как у скандинавов система родовых различий слишком похожа на древнеанглийскую, чтобы ей навредить (Danchev, 1997, р. 90). Как бы то ни было, из 17 отобранных Данчевым параметров креолизации в среднеанглийском можно найти 6; для сравнения: с универсалиями обучения чужому языку совпадают 8 универсалий креолизации, плюс три случая, в которых автор не совсем уверен, то есть всего максимум 11 из 17 (Danchev, 1997, р. 96-98). Данчев считает невозможным употребление по отношению к переходу от древне- к среднеанглийскому терминов «креолизация», «пиджинизация» или «возникновение креолоида», предпочитая обозначение “creolization-like process”, то есть «процесс, подобный креолизации». Соответственно, английский - это не бывший пиджин, креол или креолоид, а обычный язык, но с ускорившимся от множества языковых контактов развитием и сильной степенью смешения: английский более смешан, чем все генетически родственные и соседние ему языки (Danchev, 1997, р. 100). Заметим, что Данчев не согласен с выдвинутым нами предположением, согласно которому редупликация как способ словообразования встречается в английском особенно часто (Danchev, 1997, р. 95). Впрочем, никаких конкретных данных по этому поводу он не приводит и непосредственно с русским английский не сравнивает.

Таким образом, хотя утверждения некоторых авторов, будто современный английский развился из креольского языка на основе скандинавского и/или французского, являются, с нашей точки зрения, недостаточно обоснованными, нам представляется вполне приемлемой точка зрения, согласно которой древнеанглийский превратился в язык смешанного типа (под смешанным языком мы понимаем языковую форму, которая усвоила столько инородных элементов, что в значительной мере потеряла первоначальный вид на всех языковых уровнях)[82]. Видеть в этой трансформации признак прогресса, как это делал О. Есперсен, едва ли возможно (сам Есперсен отмечал, что «некоторые [языковые - Е.З.] изменения происходили с наибольшей быстротой в те века, когда культура была в упадке» (цит. по: Иванов, 1976)); поэтому мы рассматриваем аналитизацию английского, в первую очередь, как следствие нарушившейся преемственности поколений при передаче синтетических форм[83].

Следует подчеркнуть, что процесс аналитизации древнеанглийского прослеживается ещё со времён его образования, то есть с англо-саксонского, поэтому нашествие скандинавов послужило только катализатором (cp. Krapp, 1909, р. 59; Meiklejohn, 1891, р. 318; Morris, 1872, р. 49; Williams, 1911, р. 15; Niehues, 2006, р. 25; Bailey, Maroldt, 1977, р. 41; McWhorter, 2004, р. 19). Например, если сравнить древнеанглийский VII в. с готским IV в., то можно заметить, что готский имеет значительно больше характеристик синтетического строя. Если в готском глагол выражал каждое лицо отдельным окончанием, то в древнеанглийском такие различия для множественного числа не сохранились (Ilyish, 1972, р. 106). В “A Comprehensive English Grammar” отмечается, что «древнеанглийский был флективным языком, но далеко не таким флективным, как греческий, латынь и готский» (Eckersley, 1970, р. 421).

В.              ван дер Гааф насчитал в древнеанглийском 40 безличных глаголов типа “methinks” (не включая, однако, производные и составные), но М. Огура отмечает, что почти все они могли употребляться и в личных конструкциях (Ogura, 1986, р. 7, 203; cp. Elmer, 1981, р. 5; Bauer, 2000, р. 132), то есть распад системы имперсонала начался уже тогда (если, конечно, они не употреблялись в обеих конструкциях изначально для маркировки волитивности-неволитивности, как полагала Н. МакКоли, см. выше). Завершился он, в основных чертах, в XV в. (Elmer, 1981, р. 4; Pocheptsov, 1997, р. 481). Уже в древнеанглийском достаточно широко использовались

вспомогательные глаголы для образования аналитических форм, из которых затем развились новые временные конструкции: habban + партицип II: Hie hwfdon hiera cyninj aworpenne (дословно: They had their king as disposed); wesan / beon + партицип II и weorpan + партицип II: Per wws se jupfana jenumen (дословно: There was a war banner seized); He wearp ofslw- jen (дословно: He became (a) killed (one)). Обзор таких конструкций можно найти у Б.А. Ильиша (Ilyish, 1972, р. 108-110; cp. Аракин, 2003, с. 93-94).

Формальный субъект “it”, распространённый в современных безличных конструкциях и являющийся признаком аналитического строя, в древнеанглийском уже появился, но регулярно ещё не использовался. Широко распространены были бесподлежащные конструкции. Отсутствие подлежащего в тех случаях, когда его форма понятна из формы глагола, является наследием индоевропейского языка, ср. и.-е. fgewso:] - [Я] пробую (на вкус); ст.-слав. [staxU] - [Я] встал (Блумфилд, 2002, с. 396; cp. Meillet, 1909, р. 219)[84]; д.-англ. Irnep wip his eardes ([He] runs towards his dwelling); Syddan Merest weard feasceaft funden, he pws frofre zebad (Since [he] was first found helpless, he lived to see consolation in this); Aledon pa leofne peoden on bearm scipes ([They] laid then their beloved leader on the ship’s bosom); Him bebeor- Zan ne con ([I] cannot defend him); Fandpa per-inne wpelinz zedriht swefan wfter symble; sorze ne cupon, wonsceaft wera ([He] found in there a troop of warriors sleeping after the feast; [they] did not know any trouble, misery of men) (Ilyish, 1972, р. 85, 124, 126); And begunnon da to wyrcenne (And then [they] began to work) (Mitchell, Robinson, 2003, р. 112).

Более подробно это явление описано в «Г рамматике древнеанглийского», где, среди прочего, отмечается, что «больше всего поражает их [местоимений-подлежащих в древнеанглийском - Е.З.] отсутствие» (Quirk, Wrenn, 1994, р. 73). Ф.Т. Виссер, напротив, полагает, что древнеанглийский был слишком аналитичен, чтобы часто опускать подлежащее (Visser, 1969. Vol. 1, р. 4). Безличные предложения могли совпадать (elcum menn puhte - каждому показалось) или не совпадать с бесподлежащными (swa hit pincan mwg - как может показаться) (Quirk, Wrenn, 1994, р. 73).

А.              фон Зеефранц-Монтаг отмечает, что подлежащее, выраженное местоимением, часто опускалось во многих древних индоевропейских языках, особенно если говорящий исходил из того, что и так ясно, о ком идёт речь, или если это не столь важно (von Seefranz-Montag, 1983, S. 52). Выше мы продемонстрировали это на примере древнеисландского.

Несколько слов следует сказать о размерах сферы употребления им- персонала в английском на нынешней стадии его развития по сравнению с более ранними. В “Oxford English Dictionary” (самом большом словаре английского языка) нами было найдено около двухсот значений глаголов, требующих употребления безличных конструкций (“Oxford English

Dictionary”, 1989). К сожалению, авторы словаря не отличались последовательностью при их обозначении (одни были помечены impers., другие можно было найти по словам impersonally и impersonal, третьи по сочетаниям it * me, with * dative, dative * person, четвёртые не были обозначены вообще), поэтому не исключено, что незамеченными остались ещё несколько (или несколько десятков) значений. Проверка вручную по печатной версии словаря не представляется возможной из-за его объёма (20 томов). Практически во всех случаях построение безличных конструкций требовало употребления форм датива или аккузатива, которые постепенно исчезали в процессе аналитизации. Среди найденных нами глаголов были “to accord” («быть подходящим»), “advantage” («быть выгодным»), “adventure” («случиться»), “affeir” («стать», «быть подходящим», «принадлежать»), “agrise” и “agruw” («быть отвратительным»), “ail” («беспокоить», «причинять»), “awe” («пугать»), “awonder” («удивлять»), “become” («быть подходящим»), “beleyn” («быть уместным»), “belike” («быть приятным»), “belimp” («принадлежать», «быть уместным»), “beseem” («казаться»), “betide” («случаться»), “bithynch” («казаться правильным или хорошим»), “bus” («быть необходимым», «долженствовать»), “cord” («быть подходящим»), “(de)deign” («считать что-то подходящим, достойным себя, удостоивать»), “doubt” («вызывать страх или сомнения»), “dow” («быть выгодным или полезным»), “dry” («испытывать жажду»), “fall” («выпадать на чью-то долю»), “fare” («случиться», «получиться»), “fault” («быть необходимым»), “ferly” («удивлять»), “force” («быть важным», «иметь значение»), “irew” («раскаиваться»), “iwur6en” («случаться»), “limp” («случаться», «происходить»), “misbefall” и “misbetide” («случаться (о плохом)»), “miss” («совершить ошибку»), “mister” («быть необходимым, нужным») и т.д. Практически все глаголы устарели и либо сохранились лишь в диалектах, либо не употребляются больше вообще.

Авторы «Оксфордского словаря английского» не считают безличными конструкции типа Me stoned rape (Мне надо спешить); Me stands awe (Мне страшно); Me stands need (Мне надо). Относительная немногочисленность английских глаголов, употребляющихся в безличных конструкциях, не может рассматриваться в качестве абсолютного показателя размеров сферы безличности: по данным Б.В. Павлий, из общего количества безличных предложений глагольные предложения составляют всего 7,6 %, остальные 92,4 % приходятся на безличные именные предложения типа It's hot (Жарко); It's nearly ten (Почти десять); It's only a hundred miles to Philadelphia (До Филадельфии всего 100 миль) (Павлий, 2002).

Чрезвычайная аналитичность африкаанс также является результатом смешения языков (в данном случае - нидерландского и языков ЮАР, особенно банту), потому, как отмечает Л. Блумфилд, в нём «наблюдаются явления, которые напоминают сходные черты в креолизированных языках, например, крайнее упрощение словоизменения» (Блумфилд, 2002, с. 521). В некоторых пособиях по пиджинам и креольским языкам среди прочих

языков этих двух групп упоминается и африкаанс (Todd, 1990, р. 17; Hel- linger, 1985, S. 5, 8; Muhlhausler, 1986, р. 7). Д. Хесселинг пишет, что африкаанс остановился на полпути при превращении в креольский язык (Bartens, 1996, S. 68); Т. Марки называет африкаанс креолоидом, то есть языком, схожим с креольскими, но не являющимся таковым (Muhlhausler, 1986, р. 10; cp. «Атлас языков мира», 1998, с. 161). Безличные конструкции в африкаанс практически не встречаются: в грамматике Э. Райдт они не упоминаются вообще (Raidt, 1983), а в обширном труде Ф. Понелиса «Развитие африкаанс» приведено всего несколько примеров со всех исторических периодов: Daar word geredeener (It is argued; There are arguments); Daar is gelag (There was laughing); Daar het verlede nag ’n paar honde geblaf (Some dogs barked last night) (безличный пассив); Daar is leeus in Afrika (There are lions in Africa); ...datter in haerpresentie Van dn Coop gesproken is (...that the sale was discussed in her presence); Een ommesien daar naa wiert daar geroepen (A moment after that, someone called) (Ponelis, 1993, р. 256, 281). Бесподлежащные предложения крайне редки, субъект может быть чисто формальным: Dit kapok (It is snowing); Dit is tienuur / donker (It is ten o ’clock / dark); Dit zoem in my kop (My head is buzzing); Dit en (It is raining); Dit was koud (It was cold) (Ponelis, 1993, р. 257, 259-260, 255, 437). В императивах субъект выражается лексически: Drinck gij u wijn! (дословно: Ты пей своё вино!) (Ponelis, 1993, р. 396), что свидетельствует о ещё более жёстком порядке слов SVO, чем в английском. Для сравнения: в русской разговорной речи на один императив с подлежащим приходятся 14 бес- подлежащных (Honselaar, 1984, р. 177). Иногда встречаются конструкции, похожие на русские с дативом, но таковыми не являющиеся из-за отсутствия датива (в африкаанс у местоимений есть только общий падеж, называемый также номинативом, и косвенный): Dit spyt mi (Мне жаль); Dit gaan goed met my (У меня всё хорошо) (Carcas, 2000, р. 21). В одной из грамматик к безличным причисляются предложения, в русской традиции называемые обычно неопределённо-личными: ’N Mens se dat dit koud is (Говорят, [здесь] холодно; “’n mens” является местоимением со значением «некто, человек / люди», ср. нем. “man”, англ. “one” (Carcas, 2000, р. 21). В африкаанс широко используются служебные части речи (например, многочисленные глаголы-связки: “bly”, “gaan”, “heet”, “klink”, “kom”, “lyk”, “raak”, “smaak”, “voel”, “voorkom”, “wees”, “word”), возвратные глаголы встречаются реже, чем в более синтетичном нидерландском, из которого он произошёл (Raidt, 1983, S. 111); упростилась система флексий (а у существительных флексий не осталось вообще), сильные глаголы превратились в слабые (Raidt, 1983, S. 127), переход из одной части речи в другую осуществляется легче, чем во всех остальных германских языках; чрезвычайно широко распространена редупликация (Raidt, 1983, S. 168-169). Хотя Э. Райдт, которая приводит все эти данные, не считает африкаанс креольским языком, она признаёт, что характеристики креольских языков и

африкаанс «поразительно схожи» (Raidt, 1983, S. 28). Как было отмечено выше, то же можно сказать и об английском. Л. Тодд перечисляет некоторые характеристики африкаанс, встречающиеся у креольских языков: серийные глаголы (использование двух-трёх полнозначных глаголов подряд без связующих элементов типа союзов), высокая частотность редупликации, наибольшая степень аналитичности среди германских языков (Todd, 1990, р. 84-85). Креолизация, возможно, имела место во второй половине XVII в. Определённую роль могли сыграть контакты с пиджином на основе португальского (Hellinger, 1985, S. 39).

Иногда в языках аналитического строя остаётся достаточно флексий, чтобы определить форму опущенного подлежащего по форме глагола, ср. итал. parlo (я говорю), parli (ты говоришь), parla (он / она / оно говорит), par- liamo (мы говорим), parlate (вы говорите), parlano (они говорят / Вы говорите). Даже в синтетическом древнеанглийском глагольных форм было меньше, ср. helpe (я помогаю), hilpst (ты помогаешь), hilpp (он / она / оно помогает), helpap (мы / вы / они помогают) (Barber, 2003, р. 117). В таких языках субъект может опускаться: “IF null subjects is permissible (aka subject pro-drop), THEN the inflectional paradigms of verbs are morphologically uniform, and vice versa” (“The Universals Archive”, 2007; cp. Зеленецкий, 2004, с. 174; Fisher et al., 2000, р. 38): итал. Vado a lezione ([Я] иду на лекцию); Dove stai? (Где [ты] находишься?); Sei un bravo studente ([Ты] способный студент); в данном случае форма подлежащего определяется по глаголу «быть», отсутствующему в русском переводе. Обычно опускается и формальное подлежащее в безличных конструкциях: итал. Piove, Bisogna, Viene annunziato, Si va и т.д.; то же касается испанского и португальского (Gorzond, 1984, S. 2, 66). Относительно развитая система флексий в итальянском, по сравнению с английским, коррелирует и с другими параметрами большей синтетичности. Так, в итальянско-английском словаре “Oxford-Paravia Italian Dictionary” (Bareggi, 2002), состоящем из двух примерно равных по размеру частей с итальянско- английским и англо-итальянским словарями, английская половина содержит 18 значений безличных глаголов, 14 модальных глаголов, 6 918 значений переходных и 3 529 значений непереходных глаголов (непереходных в 1,96 раза меньше), 357 возвратных глаголов (типа to dress oneself (одеться)); в итальянской половине содержится 49 значений безличных глаголов, 4 модальных глагола, 5 098 значений переходных глаголов, 1 667 значений непереходных глаголов (в 3,06 раза меньше) и 2 238 возвратных глаголов (типа abbigliarsi (одеться)). Таким образом, по всем параметрам, кроме общего количества значений переходных глаголов, черты аналитичности более ярко выражены в английском языке. Особенно обращает на себя внимание многочисленность возвратных глаголов в итальянском.

Что касается данных по переходности, то они сильно колеблются по разным словарям (возможно, отчасти из-за ошибок при дигитализации печатных версий, а также из-за разного понимания переходности). Так, в “Webster’s Unabridged Dictionary” (Webster, 1913) содержится, по нашим подсчётам, 11 669 значений глаголов с пометой «переходный» и 5 070 - с пометой «непереходный» (переходных в 2,3 раза больше); в “Oxford English Dictionary” (“Oxford English Dictionary”, 1989) их соотношение составляет 28 643 к 17 638 (переходных в 1,6 раз больше); в “American Dictionary of the English Language” (Webster, 1828) - 7 044 к 2 917 (переходных в 2,4 раза больше); в “Collins English Dictionary” (1995) - 4 950 к 2 880 (переходных в 1,7 раза больше); в “Macmillan English Dictionary - American” (“Oxford-Paravia Italian Dictionary”, 2003) - 3 108 к 1 379 (переходных в 2,3 раза больше); в “The American Heritage Dictionary of the English Language” (1992) - 7 998 к 4 793 (переходных в 1,7 раз больше). Использовались электронные версии словарей.

В любом случае складывается впечатление, что в итальянском переходных глаголов значительно больше, чем в английском, что на первый взгляд противоречит данным языковой типологии (в аналитических языках транзитивных глаголов больше, чем в синтетических; например, в грамматиках английского языка русских авторов нередко можно найти подтверждение тому, что «в английском [по сравнению с русским - Е.З.] чрезвычайно мало непереходных глаголов, не способных к функционированию с дополнением» (Иванова и др., 1981)). Поскольку итальянский сохранил больше характеристик синтетизма, он должен быть значительно ближе к русскому в этом отношении, чем английский. На самом деле этот разрыв в цифрах объясняется многочисленностью в итальянском возвратных глаголов, которые в английском встречаются довольно редко. Возвратные глаголы также не требуют дополнений (ср. Я умываюсь) и потому являются непереходными[85], но в качестве таковых в словарях обычно не маркируются. Если сложить итальянские возвратные глаголы с непереходными, то окажется, что в проверенном нами словаре “Oxford-Paravia Italian Dictionary” переходных всего в 1,3 раза больше, чем суммированное число возвратных и непереходных (3 905). Это полностью соответствует данным языковой типологии.

То же соотношение получается в немецком, по данным словаря “Euroworterbuch Deutsch-Englisch”: v/t[ransitiv] 2 108 / (v/i[ntransitiv] 1 172 + v/refl[exiv] 424) = 1,3, то есть переходные в немецком встречаются в 1,3 раза чаще непереходных. По данным значительно более крупного немецко- английского словаря “Muret-Sanders e-GroBworterbuch Englisch”, количество переходных значений глаголов в немецком примерно равно количеству непереходных / возвратных: v/t 7 343 / (v/i 5 415 + v/refl 1 716) = 1,03. В «Новом словаре русского языка» Т.Ф. Ефремовой (Ефремова, 2000) количество переходных глаголов превышает количество непереходных в 1,97 раз (18 391 : 9 355), то есть разрыв этот больше, чем в четырёх словарях английского, данные по которым приведены выше. Если добавить к числу непереходных глаголов все возвратные (а таких мы нашли по формуле «ТЬСЯ_» 13 042), то окажется, что в русском непереходные / возвратные глаголы встречаются в 1,2 раза чаще, чем переходные, что полностью соответствует данным языковой типологии. Следует подчеркнуть, что во всех случаях речь идёт о значениях глаголов, а не о самих глаголах. Если же подсчитывать не значения, а сами глаголы, то, по данным Е.И. Листуновой, в русском словарном запасе можно найти 8 000 единиц с формантом -ся (Листунова, 1998).

Таким образом, общее количество переходных глаголов в синтетических языках уступает тому же показателю в аналитических языках. В древнерусском категория переходности была ещё менее выразительной, это же касается и зависящей от неё категории залога (Букатевич и др., 1974, с. 188). Итальянский в данном случае оказался на стороне русского из-за многочисленности возвратных глаголов, также являющихся непереходными. Объясняется это относительной сохранностью флексий у итальянских глаголов вопреки ана- литизации. Ещё ближе к русскому оказался немецкий. Причина склонности синтетических языков к непереходным глаголам заключается в их консервативности: вспомним, что для активных языков «семантической детерминантой является не столько противопоставление субъектного и объектного начал, как это в какой-то мере имеет место в представителях эргативного [строя - Е.З.], и в ещё большей мере - номинативного, сколько противопоставление активного и инактивного» (Климов, 1977, с. 78).

История французского во многом дублирует уже сказанное об английском языке: в древнефранцузском обилие флексий позволяло опускать подлежащее (включая формальное подлежащее “il” в безличных предложениях) и более свободно переставлять члены предложения; в процессе аналитизации эти свойства были утрачены, а местоимение “il” превратилось, как отмечает И. Горцонд, в подобие морфемы, дополнительно маркирующей 3 л. ед. ч., так как форма глагола этого делать больше не в состоянии (Gorzond, 1984, S. 2, 68-69). Множество примеров безличных конструкций в романских языках можно найти в книге И. Горцонд «Лингвистика безличных выражений», там же приведен полный список таких конструкций во французском языке (Gorzond, 1984, S. 125-130). Краткий обзор имперсонала в древнефранцузском приводится у М. Огуры (Ogura, 1986, р. 33-34). Следует отметить, что разница между современными романскими языками частично обусловлена влиянием иберийского и кельтского субстратов (Veenker, 1967, S. 5). Анали- тизацию французского Л. Тодд объясняет его креолизацией (Todd, 1990, р. 86; cp. Muhlhausler, 1986, р. 34; Hinrichs, 2004 а, S. 240).

В.Н. Мильцин считает выражением «активизма» французов многочисленность устойчивых выражений с глаголом «делать»: «Во французском языке чрезвычайно употребительны выражения/словосочетания с глаголом faire/делать. Это наиболее "деятельностный" глагол французского языка, который репрезентирует также "деятельностный" французский менталитет. [...] Итак, с одним только глаголом “faire” французы совершают не менее 80 дел, начиная от кухни и кончая... тротуаром» (Мильцин, 2002, с. 47). При этом не упоминается, что французский, будучи аналитическим языком, менее склонен к аффиксации, чем языки синтетические, и потому вынужден компенсировать этот «недостаток» (точнее, эту особенность) другими средствами, в том числе многозначностью уже имеющегося в наличии языкового материала[86].

По той же причине множеством значений и сочетаний обросли и некоторые английские глаголы, входящие в состав аналитических лексем, то есть устойчивых сочетаний с малой степенью идиоматичности: to keep silent, to get rich, to take a look, to do carpentry, to come down, to turn up, ср. рус. иметь место, находить применение (Зеленецкий, 2004, с. 183; cp. Hinrichs, 2004 b,

S.              22). Данная особенность аналитического строя отражена в следующей универсалии: “Other things being equal, the more analytic a language is, the more regular is its phraseological system” (“The Universals Archive”, 2007), то есть постоянно используются одни и те же глаголы. П. Зимунд напрямую связывает активное использование глагола “to make” («делать») в английском для образования устойчивых выражений типа to make a guess (дословно: делать догадку) с аналитической структурой данного языка (Siemund, 2004, S. 171), И. Мельчук аналогичным образом объясняет распространённость “faire” («делать») во французском, сравнивая соответствующие выражения с относительно редкими в русском выражениями типа принимать решение вместо решать (Weiss, 2004, S. 263). С помощью глагола «делать» во французском строятся и некоторые безличные конструкции: faire bien, faire bon, faire douleur, faire dommage, faire beau, faire chaud, faire froid, faire vent (Gorzond, 1984, S. 126, 130).

Б. Бауэр объясняет распространение безличных конструкций с глаголами «делать», «иметь» и «давать» в некоторых индоевропейских языках (латыни, португальском, испанском, итальянском, французском) переходом от активного строя к номинативному и, соответственно, появлением транзитивных глаголов (Bauer, 1999, р. 595). Глагол «делать» во французских безличных конструкциях она считает вспомогательным (Bauer, 2000, р. 126, 148).

П. Мюльхойзлер пишет, что использование схемы «делать + существительное» является типичным для пиджинов, что компенсирует недостаток глаголов с помощью аналитических средств: т.-п. mekim hos (делать лошадь = седлать лошадь), mekim krismas (делать Рождество = праздновать), mekim pepa (делать бумагу = писать, подписывать), mekim man (делать мужчину = выходить замуж), mekim siga (делать сигару = курить) и т.д.; хири моту lau- lau karaia (делать фото = фотографировать), durua karaia (делать помощь = помогать), hera karaia (делать украшение = украшать) и т.д. (Muhlhausler, 1986, р. 173).

Г. Юнграйтмайр при описании аналитического строя африканских языков сообщает о распространённости в них устойчивых выражений с глаголом «делать», например, хауса yi barcii (делать сон = спать), yi daa- riyaa (делать смех = смеяться), yi tsammanii (делать мысль = думать) (Jungraithmayr, 2004, S. 476).

Таким образом, интенсивное употребление глагола «делать» во французском является типичным следствием аналитизма и номинативизации, наблюдаемым и в других языках того же строя; никакого отношения к «активизму» оно не имеет. Похожим образом можно объяснить, например, склонность носителей аналитических языков к употреблению очень общих в своём значении существительных типа «вещь», входящих в состав аналитических композитов и употребляющихся отдельно для заполнения пустот при жёстком порядке слов. Так, в наших корпусах русской художественной литературы слово «вещь» во всех формах встретилось в среднем 3 824 раза, в переводах с английского - 4 071 раз (данные по мегакорпусу: в русских корпусах в среднем - 15 563, в переводах с английского - 20 414). Если среди наиболее употребительных лексем английского языка слово “thing” («вещь») занимает 115-е место, то в аналогичном списке русских лексем слово «вещь» занимает 515-е (см. приложение 4). Никакой особой любви к объектам, никакого «вещизма» англичан данная особенность аналитического строя не выражает.

А. фон Зеефранц-Монтаг отмечает, что безличные конструкции встречаются во всех языках индоевропейского происхождения (von Seefranz- Montag, 1983, S. 42; cp. Hirt, 1937. Bd. 7, S. 9), в её книге «Синтаксические функции и изменение порядка слов» приводится множество примеров таких конструкций. Ещё один список безличных конструкций можно найти в книге «Синтаксис простого предложения в индоевропейском» К. Бругмана (Brugmann, 1925, S. 26-41).