Аналитизм или изоляция?

Как показывают приведенные выше примеры, число которых легко умножить, роль флексии как формального показателя, указывающего на принадлежность слова к определенному грамматическому классу и его синтаксические связи с другими словами, в русском языке сокращается.

Все это очень далеко от «нового» аналитизма, классическим образцом которого считается английский язык. По мнению Д. Вайса, для современного русского языка, в отличие от западноевропейских и западнославянских языков, характерен не аналитизм, а напротив — «анти-аналитизм» [Weiss 1993: 80].

Что же касается ближайшего типологического аналога тем особенностям русского языка, о которых шла речь выше, то в этом качестве, на мой взгляд, выступают не аналитические, а изолирующие языки[159]. К числу отличительных особенностей этих языков относят необязательность выражения грамматических значений, и прежде всего указывающих на функцию слова в предложении и его синтаксические связи с другими словами; высокий индекс примыкания в сочетании с низкими индексами управления и особенно согласования; семантизацию грамматики [Успенский 1965: 114—124; Яхонтов 1975: 106—119; 1982: 316—3224; Касевич 1998: 37; Плунгян 20006: 112—113]; см. также § 1.1.2.1. Все это в конечном счете влечет за собой уменьшение количества эксплицитно выраженной информации и, соответственно, увеличение количества информации, сообщаемой косвенным образом. Легко заметить, что эти черты изолирующих языков в целом соответствуют «синтаксическому аналитизму» в понимании Г.

Очевидно, ЧТО ИЗ двух тенденций — стремления К ЭКОНОМИИ ЯЗЫКОВЫХ средств (упрощению высказывания мысли) и стремления к ясности выражения (упрощению процесса восприятия высказывания), — взаимодействие которых, как считается, является одной из важнейших движущих сил языкового развития [Gabelentz 1901: 256; Langacker 1977: 105; Haspelmath 1999: 1050—1062], в русском языке явно доминирует первая, а она в наибольшей степени характерна именно для изолирующих языков.

Таким образом, славянские языки, в целом подтверждая «факт относительной исторической недолговечности фузионных систем» [Плунгян 20006: 66—67], эволюционируют в различных направлениях. Одни, как болгарский, типологически сблизились с западноевропейскими аналитическими языками, особенно романскими, в других, как в польском, наблюдаются проявления «нового» синтетизма и, наконец, в русском явно возрастает грамматическая изоляция (и лишь в относительно небольшой степени — аморфность).

ВЫВОДЫ

Общетеоретические выводы из данной Главы можно сформулировать следующим образом.

1. При изучении грамматической семантики необходимо учитывать существование промежуточной зоны между грамматикой в узком смысле и лексикой, что в данной работе названо «внешним» слоем грамматики. В отличие от «внутреннего» слоя грамматики, единицы которого объединены в категории, а выражаемые ими значения характеризуются обязательностью, «внешний» слой грамматики составляют широко употребительные единицы с отвлеченным значением, входящие в более или менее замкнутые классы с нечеткими границами.
2. Обязательность выражения, являющаяся основным признаком грамматических значений в узком смысле, может быть подразделена на несколько подтипов в зависимости от сферы ее действия. Основное различие проходит между категориальной обязательностью, когда ее сферой действия является часть речи в целом, грамматическая категория или граммема, и семантической обязательностью, определяемой присутствием в контексте некоторого необязательного семантического признака.
3. В оппозиции между лексическими и грамматическими значениями можно выделить следующие основные градации.
   Первым шагом на пути грамматикализации является вхождение единицы во «внешний» слой грамматики. Следующий шаг — переход от полной факультативности к обязательности, имеющей семантическую сферу действия. В дальнейшем узкая семантическая сфера действия может стать широкой. В свою очередь, при определенных условиях семантическая сфера действия обязательности может превратиться в категориальную. Проецируя эти соотношения на синхронное состояние языка, можно выделять следующие типы языковых единиц: 1) собственно лексические; 2) факультативные единицы из «внешнего» слоя грамматики; 3) единицы с узкой сферой семантической обязательности; 4) единицы с широкой сферой семантической обязательности;

5. словоизменительные номинативные категории; 6) словоизменительные синтаксические категории.

4. Описывая значения неоднозначной грамматической единицы, целесообразно исходить из того, что у нее может быть общее значение. Оно должно быть: а) универсальным — охватывающим все или почти все употребления данной единицы, б) семантически «прозрачным» — обеспечивающим относительную легкость перехода от инварианта к реальным употреблениям и наоборот и в) специфичным — четко отличающим данную единицу от других единиц той же категории или семантической зоны. Этим условиям отвечают лишь немногие из предлагавшихся семантических инвариантов грамматических единиц.
5. Понятие частного значения может использоваться независимо от наличия или отсутствия у грамматической единицы общего значения. При таком подходе частными значениями фактически являются типовые значения высказываний, содержащих данную форму. Существенно при этом, что частные значения определенным образом упорядочены. Первичное значение характеризуется максимальной независимостью от контекста, наибольшей специфичностью, высокой степенью регулярности и семантической исходностью по отношению к другим значениям. Иерархия частных значений не всегда однозначна и может изменяться как в ходе исторического развития, так и в зависимости от режима употребления грамматической единицы.
6. При описании функционирования грамматической единицы можно различать сильные и слабые позиции.
   Сильная позиция — это позиция максимального различения противопоставленных единиц. Употребление единицы в слабой позиции можно рассматривать как большее или меньшее отклонение от ее «нормального» функционирования, поскольку она приобретает в этом случае признаки, которые обычно ей не свойственны. Вместе с тем наличие у грамматических противопоставлений не только сильных, но и слабых позиций не только широко распространено, но и скорее всего является их обязательным спутником.
7. Пути семантической деривации (формирования многозначности) в лексике и грамматике принципиально едины и подчиняются общим закономерностям. В проанализированном языковом материале есть примеры метафоры (как собственно языковой, так и концептуальной), метонимии, сужения и расширения значения, изменения типа актанта и его референциальных свойств. Развитие многозначности граммемы может приводить к тому, что у ее значений не окажется нетривиальных общих семантических признаков. В этом случае связь между значениями основывается на ассоциациях с прототипической ситуацией (конвенционализации импликатур).
8. Помимо установления связей («мостов») между значениями многозначной языковой единицы и их типа, при описании грамматической многозначности важно также оценивать степень удаленности того или иного значения от первичного. Для этого можно использовать противопоставление ближней и дальней полисемии. В последнем случае грамматическая единица выходит за границы «своей семантической зоны» и может выступать одновременно в нескольких качествах.

Что же касается выводов, которые непосредственно касаются проанализированных в этой главе грамматических единиц, то их можно сформулировать следующим образом.

1. Способность неопределенных местоимений, род. падежа существительных, мн. числа и несов. вида выражать неодобрительную оценку явно имеет единый когнитивный источник, в качестве которого выступает идея, связывающая неопределенность и множественность, а именно выделение предмета на фоне «множества равных ему» в противопоставлении уникальному, «единственному в своем роде» объекту.
   Точки соприкосновения между значениями неопределенности и сниженной оценки наблюдаются во многих языках. На этом фоне русский язык выделяется тем, что здесь совмещение этих значений распространилось и на местоименные, и на собственно грамматические способы выражения неопределенности и приобрело характер регулярной грамматической многозначности, став своего рода концептуальной метафорой.
2. Для видо-временных форм очень характерны метонимические сдвиги, которые могут быть как «проспективными», предвосхищающими дальнейшее развитие событий, так и «ретроспективными», когда обозначающее «отстает» во времени от обозначаемого. Для их описания целесообразно использовать понятие «макродействия», при котором действие рассматривается вместе со своим «обрамлением»:

а) предшествующим ментальным состоянием — желанием, готовностью, необходимостью совершить действие и т. п., а в случае природных явлений — их «естественными знаками» или «симптомами», и

б) последствиями действия — итоговым состоянием или процессом.

3. Как показывает приведенный в данной главе анализ вторичных значений форм 2-го лица русского императива, они довольно отчетливо делятся на три группы: а) употребления, в которых воспроизводится или имитируется (как в лозунгах и призывах) императивный речевой акт побуждения к действию; б) употребления, в которых выражаются значения необходимости, возможности или реального условия, где связь с побудительным речевым актом отсутствует, но при этом сохраняются нетривиальные семантические признаки первичного значения императива: «позитивная» ирреальность, презентно- футуральная темпоральная перспектива; в) употребления, не имеющие общих признаков с первичным значением императива и связанные с ним либо опосредованно — при выражении ирреального условия, либо через «активизацию импликаций» — при обозначении реального действия в прошлом в «драматическом императиве». При всем многообразии конкретных путей семантической деривации, у них есть общая черта: наиболее специфический компонент первичного значения императива — прямая речевая каузация некоторого изменения действительности, т.
   е. собственно значение побуждения, — утрачивается самым первым. Однако даже в самых удаленных от первичного значения употреблениях императива можно увидеть некоторый «след» восприятия исходной императивной ситуации, причем восприятия ее именно с позиции объекта волеизъявления (субъекта каузируемого действия), а именно, неполный контроль над ситуацией.
4. Использование форм лица как в первичных конкретно-личных значениях, отражающих роли их референтов в диалоге, так и для выражения различных видов неопределенности и обобщенности не требует особых комментариев. Для форм 2-го лица такой семантический переход основывается на деконкретизации адресата сообщения. Главная проблема при объяснении характера многозначности предложений с формами 2-го лица — широкая употребительность конструкций, в которых фактическим производителем действия (носителем состояния) является говорящий. «Перволичные» употребления форм 2-го лица, скорее всего, непосредственно связаны с их первичным адресатным значением, а связующим звеном между ними в этом случае является внутренний монолог, т. е. разговор персонажа с самим собой.
5. Противопоставление реальность/ирреальность, в выражении которого участвуют наклонение, время, глагольная множественность, семантический тип предиката, представляет собой шкалу, один из полюсов которой образует максимально достоверное (реальное) настоящее репортажа, а другой — контрфактические употребления сослагательного наклонения. Если же говорить о связи этого противопоставления с лексическим значением глагола, то ближе всего к реальности как непосредственному соответствию действительности находятся глаголы способа.
6. Для русского языка характерно сокращение роли флексии как формального показателя, указывающего на принадлежность слова к определенному грамматическому классу и его синтаксические связи с другими словами, следствием чего является рост числа «гибридных» разрядов слов и очень широкое распространение разнообразных конструкций с незамещенными синтаксическим позициями. Все это в конечном счете влечет за собой уменьшение количества эксплицитно выраженной информации и, соответственно, увеличение количества информации, сообщаемой косвенным образом.