4.7J. Прагматика вида в нарративе

Таким образом, в целом можно сказать, что существенной чертой чеховского повествования является описание мира с позиции конкретного, далеко не всеведущего наблюдателя, который «видит мир не в его вневременном качестве, но в каждый момент существования.

Интересно, что эта сторона художественной системы Чехова хорошо согласуется с предложенной Б. М. Гаспаровым «метафизической» интерпретацией природы русского глагольного вида, в основе которой лежит учет использования видов в художественной прозе. В соответствии с ней, используя СВ, говорящий отделяет себя от непосредственного участия в ситуации и смотрит на нее со стороны: «the relevant factor in viewing the situation from the perspective suggested by the Perf. form is not the limited nature of the described process, but rather, the very fact that the given situation has been percieved as a discrete event and thus singled out from the continuous flow of time» [Gasparov 1990:194]. Напротив, выбор НСВ, по его мнению, соответствует представлению о действительности как о недискретном временном потоке, в котором границы между отдельными событиями размываются и теряются; в этом случае «the world is viewed as a total experience, in which, in essence, nothing ‘new’ can happen, no ‘event’, in the strict sense of the word, can occur; within this modus of presentation, everything which happens proves to be only a development of the total process of existence, continuous and limitless in its flow» [Там же: 209].

Очевидно, что подобного рода «имперфективное» видение мира «в его индивидульно-случайностной неиерархической целостности» [Чудаков 1988: 311] плохо совмещается с однозначными этическими оценками, призванными регулировать действия человека[383].

Так, в рассказе «Попрыгунья» (1892) практически все, что связано с Дымовым, к которому Чехов (а вслед за ним и читатели) явно испытывает ббльшую симпатию, чем к Ольге Ивановне, описывается глаголами СВ. Исключение составляет эпизод, когда Дымов начинает догадываться, что Ольга Ивановна его обманывает. Для описания его реакции (или, точнее, ее отсутствия) Чехов прибегает к итеративному НСВ. Приведу начало соответствующего фрагмента:

184. По-видимому, с середины зимы Дымов стал догадываться, что его обманывают. Он, как будто у него совесть была нечиста, не мог уже смотреть жене прямо в глаза, не улыбался радостно при встрече с нею и, чтобы меньше оставаться с нею наедине, часто приводил к себе обедать своего товарища Коростелева (...). За обедом оба доктора говорили о том, что при высоком стоянии диафрагмы иногда бывают перебои сердца, или что множественные невриты в последнее время наблюдаются очень часто (...).

Между тем жизнь Ольги Ивановны изображается почти исключительно с помощью итеративного НСВ:

185. Ежедневно, вставши с постели часов в одиннадцать, Ольга Ивановна играла на рояли или же, если было солнце, писала что- нибудь масляными красками. Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе. (...) От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехала к какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать театральные новости и кстати похлопотать насчет билета к первому представлению навой пьесы или к бенефису.

От актрисы нужно было ехать в мастерскую художника или на картинную выставку, потом к кому-нибудь из знаменитостей (...). В пятом часу она обедала с мужем. (...) После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым, потом в театр или на концерт и возвращалась домой после полуночи.

Аналогичным образом и столь же подробно описываются вечера по средам, завязка романа с Рябовским, ее поведение после разлуки с ним. Что же касается глаголов СВ, то в эпизодах, не связанных с Дымовым, они употребляются редко, причем первый раз — в чрезвычайно детальном описании того, как Ольга Ивановна преобразовала внешний вид квартиры, в которой она стала жить после свадьбы:

186. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов,

разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий...

В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой.

Как известно, и главные, и второстепенные персонажи этого рассказа имеют своих прототипов, причем довольно точно воспроизводится их облик и характер, особенности быта и обстановки, многие реальные факты и детали, а в основу фабулы рассказа положены действительные события. С. П. Кувшинникова, прототип Ольги Ивановны, и ее друзья, узнавшие себя в героях рассказа, восприняли его как пасквиль (см. об этом: [Чудаков 1988: 177—181]).

Неслучайным представляется распределение видов и в «Скучной истории» (1989), где разочарованный в прожитой жизни 62-летний профессор Николай Степанович, который является одновременно и рассказчиком (повествование ведется от 1 -го лица), описывает то, что касается его и членов его семьи, только посредством НСВ в двух основных (не всегда четко разграничимых) вариантах: это либо собственно итератив, либо «квазимногократность», когда описание фактически единичного эпизода предваряется указанием на его неоднократную повторяемость[384]:

187. Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель.
     Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь, и с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. Когда мне надоедает ходить, сажусь за свой стол. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний (...);
188. День начинается у меня приходом жены. Она входит ко мне в юбке, непричесанная, но уже умытая, пахнущая цветочным одеколоном, и с таким видом, как будто вошла нечаянно, и всякий разговорит одно и то же:

— Извини, я на минутку. Ты опять не спал?

Затем она тушит лампу, садится около стола и начинает говорить. Я не пророк, но заранее знаю, о чем будет речь,

каждое утро одно и то же. Обыкновенно, после тревожных расспросов о моем здоровье, она вдруг вспоминает о нашем сыне, служащем в Варшаве.

Глаголы СВ появляются только в некоторых из тех эпизодов, где фигурирует его приемная дочь Катя, жизнь которой, при всей ее неустроенности, кажется ему более привлекательной, чем его собственная.

Характерно, что индуцируемая манерой повествования оценка не имеет прямой связи с описываемыми событиями: по образу жизни Дымов, в общем, мало отличается от Николая Степановича (писавшего о себе: «Как 20—30 лет назад, так и теперь, перед смертию, меня интересует одна только наука»), а Катя из «Скучной истории» — от Ольги Сергеевны из «Попрыгуньи».

Отрицательный оценочный ореол, присущий итеративному НСВ у Чехова, в той или иной форме уже отмечался исследователями. Так, Ю. К. Щеглов именно в ходе анализа «Анны на шее» и других чеховских рассказов упоминает о «хабитуалисе» (итеративном НСВ) как средстве выражения многократного стереотипного повторения, уничижительности, безнадежности и «зацикливания» [Щеглов 1996: 174, 186]. О том же писал и В. Я. Лакшин, который отмечал, что во многих произведениях Чехова «быт враждебен “живой жизни”, потому что вместо постоянного движения, обновления он создает повторяющееся однообразие замкнутого круга», и делал из этого следующий общий вывод: «возвращение на круги своя — вот обычное мироощущение чеховских героев», «нет ничего нового под луной — это безотрадное изречение, кажется, рождено для героев Чехова» [Лакшин 1993: 461, 463].

Привносимый итеративным НСВ эффект стереотипности и механичности еще более усиливается благодаря тому, что Чехов очень часто включает в серии регулярно повторяющихся событий конкретные фразы, жесты и такие действия, которые заведомо не допускают регулярного точного воспроизведения и в своей совокупности могли иметь место только один раз:

(\Ъ9) Почти каждый день к ней приходил Рябовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успехи по живописи. Когда она показывала ему свою живопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепко сжимал губы, сопел и говорил:

— Так-с... Это облако у вас кричит: оно освещено не по-вечер- нему. Передний план как-то сжеван и что-то, понимаете не то... (...) А в общем-то недурственно. Хвалю.

И чем непонятнее он говорил, тем легче Ольга Ивановна его понимала (Попрыгунья);

190. Кончается наш разговор всегда одинаково. Жена вдруг вспоминает, что я еще не пил чаю, и пугается.

• Что же я еще сижу?—говорит она, поднимаясь. — Самовар давно на столе, а я тут болтаю. (...) Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит:
• Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится девочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета бог знает как. Такая шубка, что на улицу стыдно показаться. Будь она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что ее отец знаменитый профессор, тайный советник!

И попрекнув меня моим именем и чином, она наконец уходит.

Так начинается мой день. Продолжается он не лучше (Скучная история).

Сходным образом завершается и серия повторений, начало которой приведено в примере (184):

191. После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымов вздыхал и говорил ему:

• Эх, брат! Ну да что! Сыграй-ка что-нибудь печальное. Подняв плечи и широко расставив пальцы, Коростелев брал несколько аккордов и начинал петь тенором «Укажимне такую обитель, где бы русский мужик не стонал», а Дымов еще раз вздыхал, подпирал голову кулаком и задумывался[385].

Произведения Чехова — не единственный пример такого использования видов в художественном тексте, в котором в гой или иной мере отражается этическая позиция автора.

Примечательно, что и у самого Пушкина, но не в прозе, а в поэзии можно найти примеры избирательного отношения к видам глагола, хотя и иного, чем у Чехова. Как заметил Р. О. Якобсон, в пушкинском «Медном всаднике» при характеристике Петра — независимо от того, идет ли речь о реальном или бронзовом Петре, о неподвижной или ожившей статуе, — «ни одно изображающее его повествовательное предложение не использует личных форм глаголов СВ: стоял, глядел, думалу стоит, сидел, возвышался, несется, скакал. История же мятежа Евгения, напротив, рассказана целиком в суматохе задыхающихся перфективов: проснулся, вскочил, вспомнил, встал, пошел, остановился, стал, вздрогнул, прояснились в нем страшно мысли, узнал, обошел, навел, стеснилась грудь, чело прилегло, глаза подернулись, по сердцу пламень пробежал, вскипела кровь, стал, шепнул, пустился, показалось ему» [Якобсон 1953/1987: 33]. В таком соотношении форм СВ и НСВ Якобсон усматривал «выразительную грамматическую проекцию трагического конфликта между беспредельной мощью, навеки данной “державцу полумира”, и роковой ограниченностью всех деяний безличного Евгения, дерзнувшего заклинательным “Ужо тебе!” объявить предел чудотворному строителю» [Якобсон 1961/19836:462].

ВЫВОДЫ

1. В качестве семантической основы собственно видового противопоставления целесообразно использовать признак, так или иначе связанный с противопоставлением ограниченности/неограниченности в проявлении или осуществлении действия. В данной работе для его обозначения используются названия «комплетивность»/«инком- плетивность». Это противопоставление допускает и более отвлеченное «темпоральное» истолкование, в основе которого лежат различия в соотношении между временем осуществления действия и «точкой отсчета» — временем его наблюдения или моментом времени, по отношению к которому оно описывается. Инкомплетивность при таком подходе соотносится с синхронной точкой отсчета — взглядом на ситуацию «изнутри», когда внутреннее время действия совпадает с временем наблюдения (описания), а комплетивность предполагает взгляд на ситуацию «со стороны» и ретроспективную позицию наблюдателя.
2. Необходимо различать «сильную» комплетивность — ограничение действия, которое вызвано его «естественным» завершением, что предполагает достижение действием фиксированного внутреннего предела и влечет за собой наступление конечного состояния, однозначно определяемого этим действием, и «слабую» комплетивность — любое ограничение действия, в том числе и не вытекающее из природы самого действия, из внутренней логики его развития. Возможности комбинирования различных способов выражения комплетивности и инкомплетивности (морфологических, лексических, синтаксических) в предложении с учетом их взаимного семантического гармони- рования/негармонирования друг с другом, а также итоговое значение этих комбинаций во многом определяют специфические особенности функционирования видов в конкретном языке.
3. Наст. вр. не только соотносит ситуацию с моментом речи, но и сообщает ей вполне определенную (интратерминальную, инкомпле- тивную) аспектуальную характеристику: действие или состояние, обозначаемое формами наст, вр., рассматривается в середине своего течения или многократного возобновления. Вследствие этого, наст. вр. не занимает какой-то самостоятельной области на временной оси, а представляет собой соединение смежных участков прошлого и будущего. Что же касается самого «момента речи», то он совмещает в себе признаки интервала и точки. В качестве интервала он выступает в процессе произнесения высказывания, неизбежно занимающем тот или иной период времени. По отношению же к содержательной стороне высказывания он представляет собой неподразделимую на субинтервалы точку, которой в прототипическом случае должен соответствовать момент начала данного высказывания: то, о чем говорящий собирается сказать, ориентировано именно на этот момент времени.
4. Среди разнообразных последствий действия, как-либо сказывающихся на субъекте действия, его объекте или ситуации в целом, целесообразно различать прежде всего выделяемый только у предельных глаголов «непосредственный результат», достижение которого влечет за собой естественное исчерпание действия и наступление некоторого однозначно определяемого итогового состояния, и косвенные эффекты, которые, хотя и вызваны этим действием, но не являются обязательными и не полностью им детерминированы. Непосредственный результат соответствует непосредственной цели действия. Помимо этого, действие может иметь и конечную цель, поэтому можно осуществить действие, но не достигнуть желаемой конечной цели. Обозначение таких ситуаций является одной из функций конструкций с частицей было в русском языке. Расхождение между конечной целью и непосредственным результатом осуществленного действия возможно прежде всего в тех случаях, когда само действие выполняет лишь промежуточные, вспомогательные функции, что особенно характерно для глаголов речи и глаголов движения.
5. В понятии статальности сочетаются два компонента: нефазо- вость — неизменность ситуации на всем протяжении (для поддержания статической ситуации — в отличие от динамической — не требуется приложения усилий; сама по себе она не предполагает естественного завершения или прекращения), и неагентивность — неконтролируемое™ ситуации ее субъектом. Сами по себе признаки фазовости/нефазовости и агентивности/неагентивности взаимно независимы, поэтому возможны и широко употребительны как сочетания нефазовости с агентивностью, так и сочетания фазовости с не- агентивностью.
6. Процесс усвоения ребенком видо-временной системы русского языка происходит на фоне постепенного ослабления связи содержания высказывания с той конкретной ситуацией, в которой происходит речевое общение. При этом его основное направление состоит в постепенном разобщении вида и времени. Первоначально в прош. вр. используются только глаголы СВ, затем появляются глаголы НСВ в общефактическом значении (вследствие чего перестает существовать имевшая место до этого однозначная взаимозависимость между временем и видом), и лишь позднее, с приобретением навыков нарративного использования видо-временных форм, у форм прош. вр. СВ обособляется аористическое значение, обозначающее действие, результат которого разобщен с моментом речи, а у форм прош. вр. НСВ появляется актуально-длительное значение.
7. Общий принцип, в соответствии с которым «претеритом СВ повествование продвигается, претеритом Н.СВ останавливается» (Ю. С. Маслов), в художественном повествовании может трансформироваться. Таковы многие произведения Чехова, которые, с точки зрения использования в них видо-временных форм, существенно отклоняются от норм «классического» русского нарратива.