10.3. Неиндоевропейские языки
Рассмотрим несколько примеров из языков совершенно других типов и другого происхождения.
Особенно ярко выражена безличность в японском. П. Хартман пишет по этому поводу: «В то время как индоевропейское глагольное выражение не может обойтись без того, чтобы соединить само действие с субъектом (даже на мысленном уровне), в японском языке действия рассматриваются и выражаются как происходящие "сами по себе"...
Поэтому субъект в японском может не выражаться вообще, что обычно и происходит, а понимание "объекта" в значительной мере отличается от того, как его интерпретируют в индоевропейских языках» (цит. по: Weisgerber, 1954, S. 139).Автор приводит следующий пример: Wa ga sakura wo miru (Я вижу цветы вишни; дословно: Моё цветы-вишни-видение). Обращает на себя внимание употребление личных местоимений в форме генитива и значительная степень номинализации японских глаголов (сам Хартман сомневается, можно ли считать японские глаголы таковыми). Как и все глаголы, относящиеся к зрению, глагол «видеть» является в японском непереходным. На примере Chiisai inu ga naku (Маленькая собака лает; дословно: Лай маленькой собаки) Хартман демонстрирует, что в японском языке в центре высказывания стоит не агенс, не исполнитель действия, а сам процесс, акт или его результат, поэтому предикат «главенствует в предложении», где все остальные члены предложения лишь дополняют и описывают его (Weisgerber, 1954, S. 165). Э. Кассирер писал по этому поводу: «Японский глагол часто образует чисто экзистенциальное высказывание там, где мы в соответствии с нашим образом мысли ожидали бы предикативного высказывания. Вместо того чтобы выражать связь субъекта и предиката, подчеркивается наличие или отсутствие субъекта или предиката, его действительность или недействительность. Эта первая констатация бытия или не-бытия служит отправной точкой всех дальнейших характеристик предмета высказывания, активного или пассивного участия в действии и т.п.
Наиболее четко это проявляется в выражении отрицания, где даже небытие понимается как некая субстанция» (Кассирер, 2001, с. 195).Заметим, что столь «пассивный» языковой строй не помешал японцам сделать свою страну одной из ведущих держав мира, хотя каузальность в нём выражена ещё слабее, чем в русском, а «феноменологичность» (по терминологии А. Вежбицкой) - ещё сильнее.
Есть в японском и безличные конструкции с дативом: Watasi ni (DAT) wa soo omow-are-ru (Мне так кажется); Eigo (DAT) ga wakaru (Учителю понятен английский) и т.д. (von Seefranz-Montag, 1983, S. 42, 46); Fune-wa o:-kaze-ni (DAT) shiranai kuni-ni (DAT) fukiyoserareta (Корабль прибило сильным штормом к неведомой стране) (Green, 1980, р. 193); Watashi wa samui / atsui / sabishii / ureshii (Мне [wa - датив или же тема предложения] холодно / жарко / одиноко / приятно) (Wierzbicka, 1981, р. 48). Хотя японский является изолирующим языком, то есть не склонен применять флексии, в нём выделяют четыре падежа (номинатив, датив, генитив, аккузатив), маркирующихся частицами (послелогами). Приведём ещё несколько примеров конструкций, примерно соответствующих рус. Даже если помирать, всё равно врать нельзя: Mi vo fatasu tomo itguvari vo ivanu mono gia = Even if one were to die, one should not tell a lie; Mono mo tabezu saqe mo nomaide ichinichi fataraqu mono ca? = Is it possible to work all day without eating anything or drinking any wine?; Xujin no maie de sono iona coto vo id mono ca? = Is it possible to speak this way in front of one's lord? (Collado, 1975, р. 144-145). М. Шибатани классифицирует японские безличные конструкции следующим образом (Shibatani, 2001, р. 312-314):
- принадлежность: Ken ni kodogomo ga san-nin iru (У Кена есть три ребёнка, дословно: Кену ребёнка три есть); Ken ni syakkin ga ooi (У Кена большой долг, дословно: Кену долг большой (без глагола «быть»)); заметим, что таким же образом оформляются и экзистенциальные конструкции: Kono kyooshitsu-ni denki dokei-ga arimasu (В классе есть электрические часы, дословно: Классу есть электрические часы) (“Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 941); одинаковое оформление конструкций существования и принадлежности является, как мы показали выше, одной из лингвистических универсалий;
- психологические состояния: Mami ni Hatasensei ga osorosii (Мами боится профессора Хаты (субъект в дативе)); Mami ga Ken ga suki da (Мами нравится Кен (двойной номинатив, также причисляющийся к нетипичным маркировкам субъекта));
- физические состояния: Taroo ga atama ga itai (У Тароо болит голова, дословно: Тароо голова больно (двойной номинатив)); Mami ga asi ga tumetai (У Мами холодные ноги; дословно: Мами ноги холодные (двойной номинатив));
- восприятие: Ken ni Huzisan ga yoku mieri (Кену хорошо виден мистер Фуджи (дативный субъект)); Mami ni sono oto ga kikoenakatta (Мами не был слышен этот звук);
- необходимость, желательность: Boku ni okane ga hituyoo da (Мне нужны деньги; дословно: Мне деньги необходимость есть (дативный субъект)); Boku ni Ken ni au hituyoo ga aru (Мне надо встретить Кена; дословно: Мне Кена встретить необходимость есть (дативный субъект)); Boku ga kono hon ga hosii (Я хочу эту книгу (двойной номинатив + прилагательное «желательный»)); Boku ga mizu ga nomitai (Я хочу пить воду (двойной номинатив + прилагательное «жаждущий»));
- возможность, способность: Ken ni eigo ga hanaseru (дословно: Кену можется говорить на английском (дативный субъект)); Ken ni eigo ga wa- karu (Кен понимает английский, или Кену понятен английский (дативный субъект)); Ken ni eigo o hanasu koto ga kanoo da (Кен может говорить на английском, или Кену возможно... (дативный субъект)).
Автор пишет, что конструкции таких типов чрезвычайно продуктивны (Shibatani, 2001, р. 314). Все приведённые случаи описывают скорее состояния, чем действия. Все типы конструкций соответствуют приведённому в первой главе списку универсальных категорий имперсонала. Заметим, что А.А. Холодович в докладе 1947 г. «К итогам обсуждения проблемы стадиальности» отметил существование в японском пережитков эргативности, не вдаваясь, однако, в детали («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с.
260). Другие авторы отмечали особую консервативность японского синтаксиса среди ностратических языков, не делая выводов об эргативности ностратического (Bomhard, Kerns, 1994, р. 176). Эта консервативность выражается, например, в многочисленности послелогов.Б. Бауэр отмечает, что в японском «метеорологические» конструкции, имеющие безличные эквиваленты в индоевропейских языках, употребляются лично: Yuki-ga futte imasu (Снег падает, дословно: Снег [субъект] падать [наст. время]), ср. англ. It’s snowing (Bauer, 2000, р. 94). По данным Й. Ка- шимы, субъект в японском опускается чаще, чем в английском, хотя на глаголе лицо не маркируется; автор видит в этом признак коллективизма японцев (Kashima, 2003, р. 126). Н. МакКоли обращает внимание на тот факт, что в японском, как в русском и древнеанглийском, безличные конструкции употребляются для маркировки субъектов с низкой степенью волитивности. Если в русском для этой цели используются «псевдовозвратные» глаголы типа «думаться», то в японском - «псевдопассивные» типа “omoidasu” («вспоминать»), “kookaisuru” («сожалеть»), “omou” («думать»), “utagau” («сомневаться»), “cyuucyosuru” («колебаться», «сомневаться») (McCawley, 1976, р. 196). Обычно неволитивные субъекты опускаются, но глагол «казаться» является исключением: Watasi wa soo omou (Я (ном.) так думаю) - Watasi ni wa soo omow-are-ru (Мне (дат.) так думается / кажется); частица “wa” обозначает датив / локатив. В другой работе Н. МакКоли приводит ещё несколько примеров с дативными субъектами-экспериенцерами: Anoko- ro ga boku ni-wa natukasii (Я тоскую по тем дням, дословно: Мне тоскуют- ся те дни); Kimi niwa okusan ga hituyoo da (Тебе нужна жена, дословно: Тебе жена нужна есть); Sono ongaku ga boku ni-wa kokoroyokatta (Музыка была мне приятна, дословно: Музыка мне приятна была) (McCawley, 1975, р. 323). В этих трёх примерах слова «дни», «жена» и «музыка» стоят в номинативе, что видно по частице “ga”.
Заметим, что обозначения «номинатив» и «датив» в случае японского довольно условны.
Например, в приведённых выше примерах Хартмана также содержится обозначающая номинатив частица “ga”, но Хартман утверждает, что субъект следует переводить генитивно: не «Маленькая собака лает», а «Лай маленькой собаки». Объясняется это, очевидно, тем, что “ga” является маркером не номинатива, а субъекта (cp. Bauer, 2000, р. 94), и при этом исторически является маркером посессивности, используемым по сей день для соединения существительных. “Wa” - это скорее маркер топика, а не датива, используемый в случаях, когда надо акцентировать не субъект, а действие или состояние. Есть, конечно, и другие точки зрения. Например, А. Бомхард и Дж. Кернс считают “-ga” и “-wa” частицами, выражающими номинатив (Bomhard, Kerns, 1994, р. 176). Примечательно, что некоторые учёные считают маркер агентивности доиндоевропейского языка -s (ставший со временем номинативом) производным от генитива (cp. Kortlandt, 1983, р. 308), то есть и здесь прослеживаются параллели.В языке кламат (на нём говорит племя, живущее в Орегоне, в долине реки Кламат и в районе озера Кламат) глагол всегда выражается лишь в безличной или неопределённой форме типа русского инфинитива. Например, в высказывании «ты-ломать-палку» глагольное выражение означает ломку как таковую безотносительно к ее субъекту. Точно так же языки майя не знают переходных глаголов в нашем смысле: им известны лишь имена и абсолютные глаголы, обозначающие состояние бытия, свойство или деятельность, которые построены как сказуемые при личном местоимении или третьем лице как субъекте, но не могут принимать прямое дополнение. Слова, используемые для обозначения переходного действия, являются первичными или производными именами, соединяемыми с притяжательными суффиксами. Фраза Твой убитый - мой отец означает Ты убил моего отца, фраза Твоё написанное - книга означает Ты написал книгу. Глагольные выражения малайских языков также часто представляют собой подобные номинальные структуры; на этих языках говорят: Мое зрение (было) звезда = Я видел звезду и т.д., что примерно соответствует приведённым выше примерам из индоевропейского праязыка (Кассирер, 2001, с.
213).Краткий обзор безличных конструкций в некоторых дравидийских, кавказских и семитских языках, суахили, японском, турецком и активных индейских языках можно найти у Б. Бауэр (Bauer, 2000, р. 135-145). Подробных обзоров по языкам мира, как уже отмечалось выше, не существует. Особенно похожими на индоевропейские Б. Бауэр считает безличные конструкции в кавказских и семитских языках, то есть в языках, бывших или и сейчас являющихся деноминативными (Bauer, 2000, р. 149). В «Архиве универсалий» университета Констанц приводятся некоторые данные по распространённости имперсонала, но, к сожалению, авторы не разграничивают альтернативное оформление субъекта от альтернативного оформления объекта и нестандартного использования залога: “Hierarchy of verb classes often using subject or object displacement*:
general psych-verbs gt; general emotion verbs gt; evaluation, WANT gt; verbs of authority, ruling. To the left are the more general and widely attested groups; those to the right are more specific and less frequently found. [.]
* 1. DISPLACEMENT - distinctive treatment of a salient class, with departure from the dominant scheme. Distinctive treatment of verbal classes produces the three displacement patterns: subject displacement, object displacement, and voice displacement. For example, Slavic languages display a sizable set of psych-verbs with dative experiencers, e.g. Russian: mne nravitsja (I like), mne izvestno (I know), mne xolodno (I am cold) (mne - 1Sg Dat). Finish shows the genitive in the analogous constructions. In Latin psych-verbs are set apart by voice displacement, i.e. there is a set of formally passive but active in menaning verbs, e.g. fruor (enjoy), vereor (fear), etc.
- Some languages are more prone to use displacement than are others. Thus Uralic, Indo-European, and East Caucasian tolerate much more displacement than do West Caucasian, Basque, Paleosiberian, and apparently Turkic” (“The Universals Archive”, 2007).
Из этой универсалии следует, что русский окружён языками с наибольшими отклонениями в оформлении субъектов и объектов среди языков мира: кавказскими, тюркскими, уральскими. Это не могло не способствовать сохранению и развитию имперсонала.
Безличные конструкции широко распространены во многих языках мира, в том числе не имеющих с индоевропейскими практически ничего общего, потому приписывать некие культурологические характеристики выражению категории безличности именно в русском языке, игнорируя при этом остальные, некорректно. К сожалению, критика подобных этнолингвистических изысканий встречается слишком редко и остаётся незамеченной, но она существует, о чём свидетельствует следующая цитата: «...А. Вежбицкая видит в категории безличности некую "неконтролируе- мость" и "иррациональность" русского менталитета, которая, являясь следствием взгляда на мир как на совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому разумению, определяет "общую пациентивную ориентацию" русского синтаксиса.
Однако подобные умозаключения не представляются достаточно обоснованными лингвистически. Исследователи истории славянских, германских, угро-финских и других языков находят безличные конструкции и в этих языках в разные периоды их существования, что свидетельствует об общечеловеческих условиях и причинах возникновения данных конструкций» (Копров, 2002 б).
Как показывает следующая глава, профессор В.Ю. Копров не одинок в своём мнении.