И. КУЛЕШОВЕЩЕ РАЗ О Д. ЧИЖЕВСКОМИ О РОМАНТИЗМЕ И РЕАЛИЗМЕ

«Сравнительная история славянских литератур» покойного Дмитрия Чижевского 1 вряд ли попала бы в поле зрения нашего сборника, так как предмет ее специфический и курс не такой уж свежий (первое издание — 1952, второе— 1968), а по объему — всего два маленьких томика, преследующих чисто учебные цели.

Курс Д. Чижевского «Сравнительная история славянских литератур» имеет ряд привлекательных сторон. И надо это нелицеприятно отметить. Ведь мы, советские литературоведы, еще не создали учебного курса истории славянских литератур, да и сравнительное ли-тературоведение в университетах широко еще не пре- :юдаеіся. Обстоятельные академические труды по этим дисциплинам приспособить к вузовской практике нелегко. Между прочим сейчас, т. е. в ближайшем учебном году, предстоит ввести и на русских отделениях МГУ курсы лекций по славянским литературам. Таково веяние времени, важность нововведения очевидна. Можно сказать, возникает срочная необходимость создания для студентов пособий по сравнительной истории славянских литератур. Шагом вперед было бы чтение именно сравнительного курса, а не просто лекций по польской,

1 Т s с h і z е w s k і j D. Vergleichende Geschichte der slavischen Literaturen. Bd. 1—2. Berlin, 1968; Comparative History of Slavic Literatures by Dmitrij Cizevskij, translated by Richard Noel Porter and Martin R.

чешской и т. д. литературам. Подобный курс нужен не только тем, кто прослушал курс истории русской литературы, но и самим специалистам-славяноведам, изучающим польскую, чешскую и т. д. литературы. Работы Пыпииа, Спасовича, богатые материалом, уже устарели, народились новые процессы в самих славянских литературах, особенно после второй мировой войны. Труд Д. Чижевского, несомненно, привлечет внимание тех наших ученых, которые возьмут на себя благородную и трудную задачу создания пособий по сравнительной истории славянских литератур. Важно осознать не только то, как надо делать этот курс или пособие, но и как не надо его делать. А у Д. Чижевского советский исследователь найдет и то и другое. И даже больше — «как не надо»...

И все же всмотримся в эти два аккуратно изданных томика. Их плюсом является уже то, что написана «Сравнительная история славянских литератур» одним лицом, что почти всегда предполагает большую внут-реннюю цельность труда, последовательность примене-ния принципов, единство тона. Томики снабжены биб-лиографией, по которой можно работать дальше, и даже именными указателями. Автор во введении обсуждает трудности своего предмета, решительно восстает за равенство славянских литератур среди других литератур мира, против различного рода мистификаций с пресловутой категорией «славянского самосознания» («Sla- visches Bewufitsein»), против переоценок «влияний», «подражаний», обычно подменяющих сложную проблему взаимодействия славянских литератур с неславянскими литературами. Ученым привлекаются кроме русской еще польская, чешская, болгарская, сербская, словацкая, словенская, украинская, отчасти белорусская литературы. По определенной схеме выстроены стилевые потоки во всех славянских литературах. Очень наглядно представлены во всех литературах группы писателей, по чьим именам характеризуется тот или другой стиль. Указаны наиболее выдающиеся, опорные произведения. Названы даты, без которых нельзя понять процесса.

их лексикой, коренной общеславянской и вкраплениями ориентальных языков, тюркизмами, а также следами немецкого, французского влияний. Как ни элементарны подчас эти сведения, они чрезвычайно уместны, вводят во вкус изучаемой литературы через главную стихию — через язык как первоэлемент и демонстрируют единство филологии как научной дисциплины, объемлющей самые крайние полюсы искусства слова. Приятное впечатление производит и то, что автор иногда приводит подлинные художественные тексты то в переводе, так сказать, для содержательного понимания, то в подлиннике, как бы для привития эстетического ощущения изучаемой языковой материи. Короче говоря, есть в труде Д. Чижевского стороны, придающие ему оригинальность, способные стать моделью для аналогичных мето-дических приемов в тех курсах сравнительной истории славянских литератур, которые советские литературо-веды еще должны написать.

Д. Чижевский ставит своей целью показать в известных пределах «единство» славянских литератур. При этом он оспаривает ряд ходячих категорий, которыми иногда исследователи пытаются обозначить это единство. Помимо упоминавшегося уже «славянского самосознания», автор показывает несостоятельность и «славянофиль-ства», в частности русского (Хомяков и др.), пансла-вистских устремлений, определения славянских народов как преимущественно «крестьянских», т. е. заведомо отсталых, или как народов, объединяющихся в одном «антинемецком» чувстве. Д. Чижевский пытается найти единство в повторяемости одних и тех же «стилей» во всех славянских литературах, «стилей», имеющих общемировое значение, дань которым отдали и французская, и немецкая, и другие литературы. Эти «стили» суть: ренессанс, барокко, классицизм, романтизм, реализм и т. д.

Трудно что-либо в принципе возразить против такой организации материала в курсе сравнительной истории литератур.

чески могут служить точками схождения различных славянских литератур, дать соизмеримые единицы для установления присущих им общих черт и специфического преломления общих закономерностей в к°ждой из них. Вспоминается дискуссия на V Всемирном конгрессе компаративистов в Белграде относительно исходного принципа построения истории всемирной литературы, предварительный проект которой был предложен на обсуждение. Принцип социолого-исторический оказался неприемлемым для многих делегаций из буржуазных стран. Но неприемлемым оказался и принцип языковой: согласно ему австралийская, в значительной доле канадская литературы оказывались бы только литературами английского языка, что, конечно, ущемляло бы престиж этих национальных литератур. Выход из положения был найден в том, что организующим принципом во всемирной литературе стал здесь принцип организации материала по «направлениям», т. е. по тем же рубрикам: ренессанс, классицизм, романтизм, реализм.

Не вина Д. Чижевского в том, что он «направления» называет «стилями». Известно, что есть традиция называть эти явления художественным методом. Относительно подобных дефиниций, их границ и соотношений, ис-торического содержания, эстетической специфики в мировом литературоведении, в том числе и советском, ведутся еще дискуссии. Дефиниции можно прояснять в общетеоретическом, философском планах, но можно и на историческом материале. Важно договориться, в каком смысле употребляется то или другое понятие, термин. Важно, чтобы их трактовка не приобрела чисто формалистический характер, не улетучилось идеологи-ческое содержание дефиниций. Тут мы как раз подхо-дим к тому рубежу, с которого начинается наш прин-ципиальный спор с Д. Чижевским: что заставляет упре-кать его именно в уклоне к формалистической схоластике, к мнимому историзму, какие бы отдельные экскурсы в историю он ни делал, пытаясь строить свой курс на реальных, осязаемых опорах?

Исследователь не поясняет, какой смысл он вклады-вает в понятие «стиль», столь решающее по значению в его курсе.

Автор разбираемого труда много сил тратит на разработку внешней схемы, исторической последовательности появления и сменяемости одного «стиля» другим. При этом в один ряд ставятся им простые обозначения исторических эпох: раннее средневековье, позднее средневековье и собственно обозначения «стилей». Последовательность их появления в славянских литературах иллюстрируется в виде волнистой линии: в исходной точке сверху — раннее средневековье (время появления славян), затем линия спадает вниз, и в этой поворотной точке поставлено позднее средневековье, потом линия вздымается снова вверх, на прежний уровень, и тут нас ожидает ренессанс, линия снова падает на прежний уровень, и здесь барокко, и потом, соответственно, в верхней точке — классицизм, в нижней — романтизм и в верхней — реализм, а в нижней — неоромантизм. Д. Чижевский предупреждает, что это всего лишь схема. Между этими расчисленными «полями» или кульминациями кривой на пространстве, между ренессансом и барокко автор в следующей более подробной схеме ставит маньеризм, а на пространстве от барокко до классицизма — придворный стиль рококо, на перегоне °т классицизма к романтизму — чувствительность, т.

65

3 Зак. 481 ный промежуточный стиль — импрессионизм. Эта вторая усложненная схема Д. Чижевского позволяет ему пристроить множество переходных эклектических явлений в славянских литературах. И все же она не снимает главных недоумений, к которым мы сейчас перейдем. Не снимает их и оговорка Д. Чижевского, что «стили» не умирают целиком, а продолжают в какой-то мере и форме жить в новых стилях, отчего общая картина развития их в славянских литературах усложняется.

Мы понимаем, что всякая концепция так или иначе— схема с уязвимыми местами. Многое в историческом процессе схвачено верно и в построениях Д. Чи-жевского. И все же схема схеме рознь. Одна стоит на уровне современной науки, другая — заведомо ниже этого уровня. Схема Д. Чижевского принадлежит ко второму разряду. В ней нет объяснения тех категорий, на которых она целиком строится. Концепция исследо-вателя антиисторична не потому, что в славянских ли-тературах не было называемых им явлений, — явления эти были, — и не потому, что впопад или невпопад те или иные писатели зачисляются в определенные рубри-ки,— доля субъективизма всегда неизбежна, — а потому, что Д. Чижевский поверхностно и небрежно набрасывает какие-то вехи в истории славянских литератур, не придавая историческому детерминизму никакого методологического значения. Он не задается вопросом, какими причинами в России или в Польше, в Сербии или Далмации были вызваны разбираемые им явления: «ренессанс», «барокко», «классицизм», «романтизм», «реализм» и «неоромантизм». И общая тенденция смены «стилей» извращена: реализм для автора — совсем коротенькая эпоха в XIX в., занимающая лет тридцать. И весь этот «реализм» — в прошлом, его начисто сменили «импрессионизм» и «символизм», т. е. модернистские стили. Если Д. Чижевский, а это давно известно по его работам, не признает существования социалистического реализма как особого «стиля» (сохраняем терминологию Д. Чижевского — «стиль»), то о каком же историзме, о какой научной объективности в его работе может идти речь? У него все кончается на «неоромантизме». Если он не хочет говорить всерьез о советской литературе, которая пришла на смену «критическому реализму» XIX в., то в какой же разряд, неужели же «неоромантизма», исследователь зачислит Ромена Рол- лана, Бернарда Шоу, Теодора Драйзера? Ведь они, не-сомненно, реалисты. Выпадают из его поля зрения и все реальные процессы в послевоенной литературе социалистических Польши, Болгарии, Чехословакии.

Д. Чижевский, конечно, что-то говорит об истории, называет войны, великих деятелей, нашествия и сопротивления. Нелегкая историческая судьба славянских народов изобилует различными событиями. Но как кокетливо обходится исследователь с историей, как, в сущности, она ничего у него не объясняет, не несет в себе решающих причин тех или иных литературных явлений.

На 38-й странице введения автор выходит на простор исторических фактов. Казалось бы, здесь-то он, объ-ясняя трудности своего предмета, хотя бы намекнет, что же именно стоит за всеми расчисленными им «сти-лями» и схемами. Ведь не в безвоздушном же прост-ранстве они существовали, развивались, сменялись. Н вот Д. Чижевский заявляет: «Здесь затронем мы также те важные проблемы, которые ставит еще политика перед поэзией». Но никаких проблем мы не видим. Дальше на полстраницы следует перечень различных исторических фактов: поражение чехов в битве при Бе-лой горе, татарское завоевание восточных славян, ту-рецкое завоевание южных славян, потом наполеонов-ские войны в Польше и России, освобождение крестьян в России по манифесту 1861 г., изгнание турок с Бал-кан, русские революции 1905 и 1917 гг., политические воздействия первой и второй мировых войн. Упоминаются и реакционные эпохи — Николая I, Меттерниха, которые, как оказывается, по-своему способствуют даже углублению литературного движения не путем прямого «заказа» писателям, а через их человеческие судьбы, переживания и настроения.

67

3*

Странно представляет себе Д. Чижевский взаимодействие литературных «стилей» с идеями века. С усмешкой говорит он о Чернышевском, «русском Фейербахе», который, оказывается, главные свои идеи почерпнул даже не у Фейербаха, а у Людвига Бюхнера и влиял весьма отрицательно на «натуралистический реализм» 60-х гг. XIX в. С легкой усмешкой он говорит °б учении К- Маркса и дальнейшем его развитии. Все эти «эпизоды» исследователь предлагает считать «незначительными («unbedeutend»). Они все несут на себе печать исторического детерминизма, обязательных ори-ентиров. Д. Чижевский игнорирует и суждения «известного критика» Белинского как односторонние и тенденциозные, к которым напрасно прислушиваются за границей. Эти суждения для автора дурно пахнут, они слишком «политические», «социальные». Он недоумевает, почему даже Скабичевский так популярен в западных странах и «все еще читается... и прежде всего в США». Д. Чижевский хотел бы вовсе обойтись без истории и авторитетов, ему достаточно иметь перед собой только тексты произведений и ту схему «стилей», которые существуют для него сами по себе. Всегда исторические экскурсы у Д. Чижевского поверхностны, и мы еще приведем их, конкретно разбирая, кого и как из русских писателей отнес он к «барокко», «классицизму» и т. д.

Какое же место занимает русская литература в схеме «стилей», предложенной Д. Чижевским? Серьезно она вступает в свои права начиная с «барокко», до этого автор ограничивается изложением некоторых исторических обстоятельств в Московской Руси, споров митро-политов с царями, указывает на пестроту книжных сти-лей этого времени. Равно и другие славянские литера-туры получают беглую характеристику, например чеш-ская (в связи с гуситским движением) и т. д. Речь в основном идет о хрониках, летописях, воинских по-вестях. Но никакому эстетическому разбору они не подвергаются. Упомянуты «Слово о полку Игореве», «Повесть о разорении Рязанского княжества» и другие произведения. Если Ренессанс так или иначе коснулся других славянских народов (чехи, хорваты, поляки), то «в России до XVII века неведома была хоть сколько- либо ренессансная литература». Максим Грек, который в XVI в. занимался в Москве переводческой деятель-ностью, а перед этим обучался в Италии, позднее вы-ступал противником Ренессанса. Итак, кто же из рус-ских писателей относится к барокко, этой «контрреформации»? Симеон Полоцкий (белорус по происхождению), Тредиаковский, Антиох Кантемир, Ломоносов и Державин («поздний отклик барокко»).

Мы понимаем, что о русском барокко ведутся и сейчас в науке споры, в том числе между советскими исследователями. Позиция Д. Чижевского давно ясна, он один из энтузиастов концепции, согласно которой в России, в значительной мере под влиянием Польши и Украины, барокко имело свой расцвет. Но большинство советских ученых склоняется к мысли, что границы русского барокко весьма узки, и следует сказать, что Д. Чижевский явно увлекается, зачисляя в его представители Ломоносова. Программный жанр поэзии Ломоносова, торжественная ода, его регламентирующая стили и жанры поэтика, самый строго научный характер мышления свидетельствуют о том, что Ломоносов прежде всего классицист. Таково и традиционное о нем мнение. Реформа стихосложения, произведенная им совместно с Тредиаковским, наносила сильнейший удар польскому влиянию, силлабическому стиху, действительно несуразно, в духе причудливого барокко, соотносив-шемуся с природной русской силлабо-тоникой. Реформа вносила в стихосложение упорядоченность и сладкогласие, которые органично смыкались с эстетикой классицизма. Вопрос об отнесении писателей к тем или иным стилям всегда предполагает выявление доминанты их творчества. А творческая доминанта регламентатора Ломоносова и менее нормативного Тредиаковского, переводчика трактата Буало «Об искусстве поэзии», теоретика и практика жанра эпопеи, была классицистической.

Понятна логика, по которой Д. Чижевский допускает такое смешение представлений. Все его умозаключения держатся на чисто формалистических предпосылках, и само понятие «стиля» у него — простой набор призна-ков. Ему достаточно найти несколько примет последнего У того или иного поэта, чтобы присоединить его к основным носителям стиля. Нарушение ощущения меры явлений, соотношения количества и качества творческих признаков проистекает у Д. Чижевского от того, что он в принципе индетерминист, он абстрагируется °т содержания творчества, не дает себе труда проникать в его генезис, общественные функции, историческую и социальную обусловленность.

Как формалист Д. Чижевский подошел и к классицизму. Из русских писателей в этот разряд попадают носители сглаженного стиля, противники «высокого»: Сумароков, Херасков, Державин, Дмитриев, Карамзин.

Ломоносовское «высокое» попало в барокко, а к классицизму отнесено лишь одно из промежуточных звеньев на пути к «обмирщенному», светски салонному «стилю»— сумароковская разговорность. На самом же деле движение к простоте целиком совершалось в пределах классицизма и объединяло его ведущие жанры: от оды и эпопеи до песни и послания, в области драматургии — и трагедию, и комедию. Странно присутствие среди классицистов Карамзина, по традиционному мнению — ярчайшего представителя русского сентиментализма. Автор рецензируемого труда включил его в эту рубрику на том лишь основании, что Карамзин завершил давний процесс создания языка «порядочного общества».

Любопытно, как под ту же схему подгоняется важнейшее идейное движение XVIII в. — Просвещение. Мы уже говорили, что наш автор в большом неладу с идейными движениями, они упоминаются для проформы: «было», «стояло рядом». Но подлинные связи, к примеру, того же Просвещения с классицизмом не исследуются. Д. Чижевский отписывается от этой важной проблемы, опять нагромождая разные факты и не выявляя различных позиций по отношению к Просвещению классицизма и сентиментализма. Ведь иначе попали бы в разные рубрики Сумароков и Карамзин. Д. Чижевский заманивает читателя сложностью проблемы, но резуль-тат этого экскурса разочаровывает: «Время классицизма идеологически неоднородно. Часто говорят о Просве-щении XVIII в., но известно, что в Германии оно не было столь радикальным, как во Франции. Французское Просвещение (Вольтер и энциклопедисты) нашло в Польше и России только отдельных верных, но незна-чительных последователей. Славянское Просвещение было лишь расплывчатым зеркальным отображением западного образца. Только в политических сочинениях, и то позднее, встречаются его последовательные пред-ставители, как, например, в России противник абсолю-тизма и крепостничества А. Н. Радищев» (S. 152). Ко-нечно, просветительство имело свои оттенки, и в этом смысле классицизм идеологически не однороден. Но каким же образом Радищев попадает в классицисты? Просветительство спроецировано только на классицизм. А сентиментализм оставлен в стороне. Выражаясь по- современному, «срабатывают» у Д. Чижевского не поиски соотношений просветительства и «стилей», а предложенная им схема движения литературного языка от высокой славянщины до салонной разговорности. В Карамзине и особенно у В. Л. Пушкина, узнаем мы, и завершается процесс поисков простоты и прозрачности «стиля», которые предписывались классицизмом («Ніег erst wurde wirklich die vom Klassizismus geforderte Einfachheit und Durchsichtigkeit des Stils erreicht», — Bd 1, S. 153). Насколько глух именно к «стилям», даже в чисто эстетическом смысле, наш автор, показывают его некоторые частные характеристики. Например, бас-нописец Крылов попадает лишь в число «последних значительных эпигонов классицизма», хотя и с оговор-кой, что он сумел в своей области сделать важный по-ворот к просторечию.

Во втором томе мы вступаем в область самую спорную: романтизм, реализм, неоромантизм. Эта часть концепции Д. Чижевского хорошо известна по другим его трудам, и в предыдущем нашем сборнике мы уже имели случай писать о ней. Д. Чижевский на столь же формальных основаниях чрезвычайно расширяет границы романтизма. Из русских писателей в романтики зачисляются не только Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, но и Тютчев и, что самое главное, весь Лермонтов, весь Пушкин и весь Гоголь. Общие признаки романтизма в их формальном значении: «мечтательность» (Тгаи- шегеі), «забвенье» (sich-vergessen), образы-символы «моря» как душевного беспокойства, вечного движения, динамики; водопада, ветра с соответствующими значениями— обстоятельно подобраны автором. Растолковано значение ходовых формул романтизма, как-то: «холодный рассудок» есть не что иное, как «застывшее чувство», «потемки души» соответствуют «таинствам природы» («Der «kalte Verstand» ist nur ein «Leichnam des Gefuhls», «Der Nachtseite der Seele entspricht die «Nachtseite der Natur»).

Прослежено значение в романтическом творчестве «руссоизма», «оссианизма» как повествовательных напал, затрагивается (узкоформально) вопрос о влияниях Байрона, о возврате романтиков к Шекспиру и т. д. Может быть, без должного учета опыта русской критики, в частности декабристов и Белинского, которых Д. Чижевский явно недолюбливает, говорится также об известном отставании романтической теории у славян по сравнению с теоретиками западноевропейскими (братья Шлегели и др.). Не будем перечислять много-численные случаи, где автор лишь скользит по предме-ту, отмечать несообразности некоторых его выводов и приурочений. Обратимся опять к главному.

Каким надо обладать пренебрежением к истории, реальным фактам, какой надо обладать эстетической ограниченностью, чтобы всю натуральную школу с ее «физиологическими очерками», описанием дворников и жителей «петербургских углов», с ее сознательной установкой на демократического героя зачислить в разряд романтизма! А Пушкин, автор «Капитанской дочки», а Гоголь, автор «Ревизора» и «Мертвых душ»? Малейшее наличие вымысла, фантазии, преследующих цель типизации, гротескного заострения образа, — все это дает повод автору курса целиком писателя зачислить в романтики. Вольно обходится автор курса с важнейшими для судеб русского реализма произведениями — «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым». Ни слова о содержании, социальном значении. Роман в стихах сведен к пробе приемов «байронического» свободного эпоса, а трагедия — к пробе «шекспировских» приемов... Лишь вкратце берется Д. Чижевский перечислить элементы романтической идеологии: «романтическое бес-покойство», «прометеизм», «стремление к свободе». Никаким реальным идеологическим содержанием эти понятия у него не наполнены, хотя мелькают имена: русские «славянофилы», польские «мессионисты». Попутно делается замечание, что вряд ли следует признать правильным бытующее в последнее время разделение романтиков на «революционных» и «реакционных». Мы знаем, как иногда грубо проводится это деление и неудачно бывает прикрепление отдельных писателей к той или другой группе, но вряд ли принципиально можно обойтись без разграничения романтиков на эти полюса. Они реально наличествуют в любой славянской литературе, и автор безнадежно упрощает картину, отказываясь от этого разграничения.

Пропадает в его курсе и такая важная особенность изучаемого материала, как неравномерность распределения романтизма по славянским литературам. У многих славянских народов по разным историческим причинам (борьба против национального порабощения, социальная нерасчлененность идеалов) романтическое движение приобретало затяжной характер, но в русской литературе романтизм выглядел иначе. Как ведущее направление он господствовал весьма короткое время — 20—30-е гг. XIX в. Живет он и дальше, но уже на иных правах, в составе других господствующих направлений и стилей. У Д. Чижевского налицо явная гипертрофия русского романтизма, исследователь подгоняет его под общий шаблон.

Зато в весьма узких границах представлен им русский реализм, хотя тут и почтенные имена: Тургенев, Достоевский, Толстой, Лесков, Некрасов, Чехов, Горький. Основоположник социалистического реализма целиком отнесен к реалистам вообще. Он умер в 1936 г., а стоит в ряду с теми, кто жил гораздо раньше. Будто бы ничего за это время не случилось. Где-то, конечно, упомянута революция 1917 г., но эта дата «не работает» в курсе Д. Чижевского, никаких обязательных рекомендаций для концепции из нее не вытекает. Таков мнимый историзм автора.

В который раз и в этом курсе Д. Чижевский нападает на «неясную» дефиницию понятия «реализм», на формулу, пошедшую еще от классиков русской критики XIX в.: «Реализм есть изображение действительности, как она есть». Он усматривает здесь непозволительную тавтологию: «изображение действительности, как она есть в действительности». Он считает, что тут уничто-жается сама возможность понятия «стиля», конструк-тивного художественного элемента. Между тем простая метафора, сравнение и другие стилистические средства есть уже переход границы действительности. Реалист-де, мол, только и способен на чистую метонимию (тут он ссылается на наблюдение Р. Якобсона). Автор потому и освобождает реализм от всех его художественных средств, что сам сводит его к простому копированию жизни, а его теорию — к унылой тавтологии. Изображение действительности (как она есть) нисколько не подразумевает простого ее фотографирования, изображение Действительности есть и ее преображение. Об этом всегда ясно говорили русские критики, начиная с Белинского. Сколько интересных страниц написано у Салтыкова- Щедрина как критика против того плоского понимания реализма, на позициях которого предпочитает стоять Д. Чижевский во всех своих работах! Все произведения классиков русского реализма рассматриваются им с чисто композиционной стороны, с точки зрения при-меняемых «средств». В какой связи они находятся с бо-гатейшим общественным содержанием, его не интересует. В лучшем случае исследователь скользит по темам, приводит два-три отклика современной критики. И хотя в заключение раздела о реализме говорится о том, что последний еще не исчерпал своей роли в духовной истории славянских народов и все еще выдвигает значительных художников, однако сам он в изложении автора уже приобретает иные, модернистские черты, переживает стилевое «обновление». И замыкает этот процесс в России, по мнению исследователя, альянс с модернизмом прозаиков Горького и Бунина.

Как уже говорилось выше, завершающим звеном авторской концепции является модернизм, и к нему отнесены в русской литературе главным образом символисты (Брюсов, Бальмонт, Блок, В. Иванов, Сологуб, Анненский). Соответственно и в других национальных литературах выделены писатели-модернисты, символисты.

Не будем останавливаться на том, как характеризуется автором курса каждый из этих модернистов, здесь получает полное торжество его формалистический метод. Различное отношение их к революции, их судьбы не интересуют Д. Чижевского, писатели оказываются вне истории. Модернисты не только замыкают собой многовековой процесс, но и олицетворяют собой важный посыл в будущее. Вся современная нам мировая, в том числе славянская, литература — это якобы различные модификации модернизма. Антиисторичность, явная реакционность отстаиваемой Д. Чижевским перспективы очевидна. Даже на Западе в столь откровенной форме ее никто не поддерживает. Не существует для исследователя и» новое бытие славянских литератур после второй мировой войны. Не существует и библиография воп-роса, появившаяся за это время, в том числе и библио-графия, посвященная далекому прошлому славянских литератур. Ведь в последние годы сильно выросла научная литература по теории сравнительного изучения. Сошлемся хотя бы на материалы периодически собирающихся славянских конгрессов, Международной- ассоциации сравнительного литературоведения. Все эти голоса живой жизни не доходят до Д. Чижевского, который игнорирует новые веяния культурного сотрудничества ученых различных стран и предпочитает оставаться на позициях давно изжившей себя «холодной войны».

Мы не касаемся курса Д. Чижевского во всем его объеме, нас интересовало место русской литературы в его труде. А оно весьма скромно, хотя никто не оспорит, что это самая великая из славянских литератур. Но она изнутри дискредитирована здесь в своем качестве, художественном и социальном звучании. Передача эстафеты от реализма критического к реализму социалистическому не показана, а ведь это произошло не только в истории русской литературы, но и в лите-ратурах всех славянских стран. Каким бы своеобразием ни отличалась их предыдущая история, своеобразием сегодняшнего исторического момента и является этот переход от одной стадии реализма к другой. И для того, чтобы разобраться в сложных явлениях современ-ности, нужно стоять на позициях подлинного историзма, а не формализма или историзма мнимого. Наверное, при этом требуется и какая-то другая любовь к славянству, любовь бережная и полная, преемлющая реальный ход вещей в его судьбах, а не преследующая предвзятые цели, что так сильно чувствуется в сочинении Д. Чижевского.

Автор задавался благой целью — отыскать единство в славянских литературах и находил его в языковой данности, в принадлежности к христианству, типологических схождениях, когда каждая из славянских литератур переживала определенные стилевые стадии. Ho- Д. Чижевский сознательно отворачивается от конечного* исторического результата в судьбах славянского мира и славянских литератур. Объективный ученый не может не признать сегодня, что искомое «единство», если не играть этим важным понятием, достигнуто славянами в жестокой борьбе с фашизмом, когда после второй ми-ровой войны они объединились в социалистический лагерь. Этот исторический итог бросает ретроспективный отблеск и на все прошлое славянских литератур. Понятие единства, как видим, невозможно без учета исторического и политического аспекта. Их нельзя было упускать и при освещении всех предыдущих стадий развития славянских литератур и механизма их взаимодействия.

Д. Чижевский абстрагировался от слишком важного, чтобы труд его сколь-либо удался. Его методология оказалась слишком упрощенной для решения взятых им на себя задач. Этот предел возможностей очень характеризует самого исследователя, его научный уровень; вместе с тем в какой-то мере созданный им курс демонстрирует и общие для всего буржуазного литературоведения приемы. Кроме узкого биографизма, поверхностного историзма обычно там нет всего того, из чего скла-дывается понятие о подлинном историческом детерми-низме. Западные ученые охотно готовы высмеивать его вульгарные формы и мало пробуют свои силы в серьез-ном овладении его методологией. А без историзма не может быть подлинной науки.