ЗАПИСКА ГРАФУ БЕНКЕНДОРФУ (1832)
Его Величество удостоил бросить взгляд на журнал, которого я был издателем. Он заметил некоторые мысли, которые счел предосудительными, и нашел все направление журнала таковым, что властям пе следовало бы терпеть его издания.
Он повелел запретить его; на мою долю выпало самое большое несчастье, какое может выпасть в монархии верноподданному и доброму гражданину, а именно — быть опозоренным в глазах своего государя Вы позволили мне, генерал, обратиться к вам с апологией моих мыслей; пользуюсь этой милостью с глубокой покорностью решению, последовавшему свыше, и с упованием на справедливость и мудрость моего державного судьи, надеясь на то, что оп снизойдет до ознакомления с моей защитой. Я полагаю, генерал, что самое лучшее, что я могу сделать для того, чтобы доказать, насколько мои действительные взгляды, решаюсь это утверждать, отличны от того смысла, который император придал словам, коими я пользовался для выражения их, это представить вам в целом мои взгляды по предмету, которого я только коснулся в моем журнале.Было время, когда молодое поколение, к которому я принадлежу, мечтало о реформах в стране, о системах управления, подобных тем, какие мы находим в странах Европы, о порядке вещей, в точности воспроизводящем порядок, установившийся в этих странах; одним словом, о конституциях и всем, связанном с ними. Младший среди других, я поддался этому течению, держался тех же чувств, желал тех же преимуществ для России; я счастлив, что только разделял эти мысли, не пытаясь, как они, осуществить их преступными путями, и не запятнал себя, как они, ужасным бунтом, наложившим неизгладимое пятно на национальное достоинство 2. Я должен был начать с этого признания вам, геперал, дабы заслужить ваше доверие; я не побоялся сказать вам, что я некогда думал; последующее изложение моих взглядов в даппую минуту покажет вам, что я могу с полным спокойствием принести мою исповедь.
Толчок, данный народному духу Петром Великим, и образ действия всех последующих государей ввели у нас европейскую цивилизацию. Естественно, что все мысли, бывшие в обращении в странах Европы, проникли к нам, и мы вообразили себе в конце концов, что политические учреждения этих стран могут служить нам образцами, как некогда их наука послужила нашему обучению; никто не подозревал, что эти учреждения, возникнув из совершенно чуждого нам общественного строя, не могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны, и раз все наше образование было почерпнуто у европейских писателей, а следовательно и все, что мы в ходе нашего изучения узнавали по вопросам законодательства и политики, проистекало из того же источника, мы естественно привыкли смотреть на наиболее совершенные правительства Европы как на содержащие правила и начала всякого управления вообще. Наши государи не только не противились этому направлению мыслей, но даже поощряли его. Правительство, так же как и народ, не ведало, насколько наше историческое развитие было отличным от такового же Европы, и насколько, следовательно, политические теории, которые у них в ходу, противоположны требованиям великой нации, создавшей себя самостоятельно, нации, которая не может удовольствоваться ролью спутника в системе социального мира, ибо это значило утратить все начала силы и жизненности, которые являются основой бытия народов. Смею уверить, генерал, что в настоящее время у нас нет ни одного мыслящего человека, который не был бы убежден, что эта роль менее всего подходит к нам,— Что до меня, то вот моя мысль в целом.— Каково бы ни было действительное достоинство различных законодательств Европы, раз все социальные формы являются там необходимыми следствиями из великого множества предшествовавших фактов, оставшихся нам чуждыми, они никоим образом не могут быть для нас пригодными. Кроме того, мы в нашей цивилизации значительно отстали от Европы, и в наших собственных учреждениях есть еще бесконечное число особенностей, явно не допускающих какое-либо подражание учреждениям Европы, а посему нам следует помышлять лишь о том, чтобы из нашего собственного запаса извлечь те блага, которыми нам в будущем предстоит пользоваться.
Прежде всего, нам следует приложить все старания к тому, чтобы приобрести серьезное и основательное классическое образование; образование, позаимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от тойл которая ей предшествовала и которая произвела все, что есть истинно хорошего в теперешней цивилизации. Вот чего бы я желал на первом месте для моей страны. Затем я желал бы освобождения наших крепостных, потому что думаю, что это есть необходимое условие всякого дальнейшего прогресса у нас, и в особенности прогресса морального. Я думаю, что все изменения, которые правительство предположило бы внести в наши законы, не принесли бы никакого плода, пока мы будем пребывать под влиянием тех впечатлений, которые оставляет в наших умах зрелище рабства, окружающего нас с нашего детства, и что только его постепенная отмена может сделать нас способными воспользоваться остальными реформами, которые наши государи, в своей мудрости, сочтут уместными ввести со временем. Я думаю, что исполнение законов, какова бы ни была мудрость сих последних, никогда не приведет к осуществлению намерений законодателя, раз оно будет поручено людям, которые впитывают с молоком своих кормилиц всяческую неправду, и до тех пор, пока наша администрация будет пополняться лицами, с колыбели освоившимися со всеми родами несправедливости. Наконец, я желал бы для моей страны, чтобы в ней проснулось религиозное чувство, чтобы религия вышла из того состояния летаргии, в которое она погружена в настоящее время. Я думаю, что то просвещение, которому мы завидуем у других народов, является не чем иным, как плодом влияния, которое имели там религиозные идеи; что это они придали мысли ту энергию и ту плодотворность, которые подняли ее на ту высоту, которой она достигла, и что даже и в настоящее время они-то и высвободят Европу из той пагубной бури, которая колеблет ее. Я не могу представить себе другой цивилизации, как цивилизация христианская: это, кажется, мне, можно было бы усмотреть из той статьи, которая навлекла на меня* к несчастью моему, монаршее неодобрение. И я с несказанной печалью вижу, что религия у нас лишена всякой действенности. Я возношу, в тайне сердца моего, пламенные мольбы о том,; чтобы она ожила в нашей среде. И если бы я думал, что голос безвестного подданного имеет право подняться к подножию трона и что я, осужденный на молчание в сей именно час священной властью, могу, не проявляя чрезмерной дерзости, вознести к нему эти мольбы мои4— я умолял бы нашего августейшего государя со всем рвением глубокого убеждения: преклонить взоры свои на печальное состояние религии в нашей стране и попытаться пламенем, горящем в его сердце, возжечь огонь, угасший в сердцах его подданных.Посудите теперь сами, генерал, возможно ли, чтобы, говоря о цивилизации и разуме, я подразумевал свободу и конституцию? Возможно ли, чтобы я, твердо убежденный в том, что мы можем восполнить наши недостатки лишь при спокойном сосредоточении наших мыслей на глубоко обдуманном умственном труде, и уверенный в том, что лишь под сенью попечительной о нас власти, способной оградить нас от волнений, столь жестоко потрясающих в наши дни Европу, мы можем рассчитывать нагнать время, потерянное для наших моральных успехов, чтобы я возымел намерение скрыть под покровом спокойной философской мысли буйную мысль демагогов? Мой журнал предполагал быть чисто литературным произведением. Я пользовался языком, обычным при таком содержании. Для писателя, который впервые выступает на литературном поприще, первая забота естественно должна быть о том, чтоб его прочли; а кто бы стал читать меня, генерал, если бы я заговорил на языке, смысл которого был бы лишь мне одному понятен? Если уж сознаться в тщеславном намерении так или иначе подействовать на умы моих соотечественников, то скажу, что я желал привить им вкус к философской литературе и подвинуть их таким образом на изучение основ, пройденных уже остальными народами Европы, и к которым мы еще не приступали. Не с Европой политической, а с Европой мыслящей хотел я поставить нас в более тесную связь; и это опять-таки, полагаю я, можно было усмотреть из первого выпуска моего журнала.
Если бы мне было дозволено продолжать, я постарался бы разъяснить моим читателям, что для нас не может быть другой политики, кроме науки; что без некоторых предварительных знаний самые мудрые и самые благожелательные меры правительства окажутся неприменимыми, и наилучшие намерения государя будут парализованы, как только приступят к их выполнению. Я постарался бы затем уяснить им, что для нас важнее всего отдать себе хорошенько отчет в нашем общественном положении, дабы уразуметь, какое положение мы занимаем по отношению к Европе, ибо только таким путем мы можем узнать, что нам подобает заимствовать у Европы и что должно нам остаться чуждым. Вот, генерал, какое направление предполагалось придать моему журналу. К несчастью, император не признал полной чистоты моих намерений, и я бы молча снес наложенное на меня наказание, если бы вы не предложили мне сказать несколько слов в свою защиту. Раз мне это дозволено, я считаю долгом высказать все, внушаемое мне скорбным сознанием, что Его Величество считает мой ум дурно направленным.Итак, во времена, когда склонность к беспорядку столь плачевным образом проявляет свои печальные последствия у народов, обогнавших нас, но обязанных своим прогрессом исключительно тем эпохам, когда разум зрел в мире и безопасности, как мог бы у нас человек, любящий свою страну, ревнующий о ее благосостоянии, не пожелать, чтобы порядок и спокойствие сохранились в ней? Как мог бы он в настоящее время, если только он хоть сколько- нибудь основательно изучил историю своего народа и обдумал разницу положений, занимаемых нациями в общем распорядке, не усмотреть, что общественные потребности у нас не совпадают с таковыми же в других местах? Затем, в наши дни было бы странным ослеплением не признавать, что нот страны, где бы государи столько сделали для успеха просвещения и для блага народов, как в России; и что всей нашей цивилизацией, всем, что мы есть, мы обязаны нашим монархам; что везде правительства следовали импульсу, который им давали народы, и поныне следуют оному, между тем как у нас правительство всегда шло впереди нации, и всякое движение вперед было его делом.
Поэтому в сердце каждого русского прежде всего должно жить чувство доверия и благодарности к своим государям; и это-то сознание благодеяний, ими сказанных нам, и должно руководить нами в нашей общественной жизни. Видя, как они выполнили свое высокое призвание, мы должны положиться на них по отношению к будущему нашей страны и, в ожидании, молча работать над собою; но в особенности мы должны приложить наши старания к тому, чтобы создать себе общественную нравственность, которой у нас еще не имеется. Если нам удастся утвердить ее на религиозном базисе, как это первоначально было сделано во всех странах христианского мира, и перестроить всю нашу цивилизацию на этих новых основах, мы в таком случае окажемся на истинных путях, по коим человечество шествует к выполнению своих судеб. Ясно,; что все это должно произойти исключительно в интеллек- туальной сфере и что политика тут ни при чем. И какое нам дело до того, что происходит в настоящее время на поверхности европейского общества? Что у нас может быть общего д этой новой Европой, столь жестоко терзаемой потугами некоего рождения, в смысле которого она сама не может отдать себе отчета? Мы должны, как я уже говорил, искать уроков себе в старой Европе, где совершены были столь великие дела, в коих мы не принимали участия^ где возникало столько великих мыслей, не дошедших до нас. Журнальная статья, в которой я старался охарактеризовать философское направление века, должна была служить лишь предисловием к развитию вышеизложенных мыслей. Император, озабоченный более высокими предметами, мог, конечно, обратить на эту статью лишь беглое внимание, и покорный и разумный подданный сумеет по достоинству оценить ту удаленность и высоту, на какую поставлен монарх для блага народов, и добросовестно подчиниться этому обстоятельству. Но смею думать, генерал, что если бы Его Величество соблаговолил отдать больше времени на ее прочтение, он не нашел бы в ней ничего, что могло бы оправдать то строгое суждение, которое он произнес о ней, и увидал бы в ней лишь необходимые рассуждения, которые должны были приготовить читателя к дальнейшим более обстоятельным соображениям. Излагая историю философского разума за последнее время, я пытался показать, что ум человека, отклоненный от своих законных путей нелепой и безбожной философией восемнадцатого века, вернулся наконец к более мудрой мысли; что в настоящее время религия вступила вновь в свои права в области философии и что наука стала столь же трезвой и умеренной, сколь некогда она была смелой и страстной. Признаюсь, я не мог себе представить, чтобы эти мысли, равно как и те, которые я еще носил в голове, имея в виду высказать их в дальнейшем, могли не понравиться власти; я полагал, напротив, что они во всем сходятся с мыслью самого правительства и что они могут лишь способствовать тому благодетельному воздействию, которое оно само хотело оказать на умы. Должен признать даже, что я думал, что их распространение не останется без плода, в особенности для той части нашей читающей публики, которая все еще идет на поводу у прошлого века. Я не мог также представить себе, чтобы в моих взглядах можно было усмотреть связь с современными политическими течениями. Я не ставил своей задачей обсуждение политических вопросов, и потому мне незачем было говорить о последних событиях в Европе; в противном случае мне было бы легко доказать, что народы потому именно и влекутся далее в том дурном направлении, которое было им предуказано прошлым веком, что они не сознают еще этого возвращения науки к понятиям более правильным, и что эти понятия еще не спустились с высот отвлеченного мышления в низы, где живут массы. Я уже имел случай охарактеризовать революционное пачало как начало разрушения и крови, и высказать мимоходом мои политические взгляды, когда отметил грубый способ понимания французской революцией слов — свобода, разум и человечество. Этого, казалось, было достаточно, чтобы оградить меня от нареканий, которым я подвергаюсь. Но как бы то ни было теперь, когда я изложил вам, генерал, все мои взгляды,— и думаю, я сделал это с полнейшей искренностью, добросовестностью и чистосердечием,— могу ли я рассчитывать, что не буду больше числиться в разряде людей легкомысленных и склонных к смутам, которые полагают, что для народов нет другого способа движения вперед, кроме насильственных переворотов, и не умеют отделять судеб народа нового и призванного к необозримому будущему от судьбы старых обществ, лишь с трудом дотягивающих последние дни своего многолетнего поприща? Могу ли я надеяться, что строгое решение, которым я заклеймен, как писатель, образ речи которого не может быть терпим, будет когда- пибудь отменено и мне дозволено будет продолжать тот скромный путь, где я далек был от мысли идти вразрез со взглядами правительства, а думал, напротив, послужить ему в меру моих слабых способностей? Я не смею сомневаться в справедливости моего государя; я не могу поверить, что, если он нашел в способе выражения моих мыслей что-либо неприличное, заслуживающее наказания, он и ныне может оставить тяготеть на мне всю удручающую тяжесть своего пеблаговоления. Я думаю, напротив, что обнаружил бы неспособность оценить по достоинству великодушие Его Величества и благожелательное покровительство, которое он оказывает литературе, если бы г ныне отказывал себе в надежде на то, что мне будет дано позволение вновь взяться за перо.— А вас, генерал, прошу принять уверение в глубокой и искренней моей признательности за то, что вы благоволили с такой отменной добротой протянуть мне руку.