СТИХОТВОРНЫЕ ОПЫТЫ ШЕВЫРЕВА 

Попытки серьезно и критически разобраться в литературном наследии С. П. Шевырева уже делались в нашей науке. В 1930-е годы интересную концепцию литера- турно-поэтической деятельности Шевырева предложил М.

То, что сделано этими исследователями, требует продолжения и развития. Как и в случае с другими поэтами-любомудрами, дальнейший разговор о Шевыреве необходим не только для уяснения его собственной роли в литературном процессе, но и еще больше для понимания исторической роли того литературного направления, к которому он принадлежал.

Наше изучение творчества Шевырева будет носить сознательно ограниченный характер. В соответствии с общей темой книги, оно будет касаться главным образом вопросов, связанных с поэтическими опытами Шевырева, и не выйдет за рамки 20—30-х годов XIX в. Ограничение в хронологии обусловлено объективными причинами: все сколько-нибудь стоящее в поэтическом роде написано Шевыревым в 20-е и отчасти в 30-е годы. Его стихи 40-х и 50-х годов могут еще рассматриваться как факты его собственной биографии, но для историка русской литературы они лишены какого-либо интереса.

* * *

Литературная и ученая биография Шевырева поначалу складывалась удачно и многообещающе. В детстве, проявляя интерес к литературному творчеству, он сочиняет драму, которую потом разыгрывает на домашней сцене. Двенадцати лет от роду он поступает в Московский университетский пансион; на пятнадцатом году сочиняет стихотворение, которое затем читает на публичном экзамене; позже, на торжественном собрании пансиона, он выступает с речью «О влиянии поэзии и красноречия на счастье гражданских обществ». Речь эта свидетельствовала о хорошем знакомстве с учениями немецких писателей и философов и о собственном интересе к философским и эстетическим проблемам.

Шевырев с самого детства много читал и многому учился.

В 1822 г. Шевырев окончил курс пансиона и в конце следующего, 1823 г., определился на службу в Московский архив коллегии иностранных дел. Там он и познакомился и близко сошелся со многими будущими любомудрами.

Шевырев рано оказывается в самом центре московской литературной жизни. В 1825 г. он помогает М. П. Погодину издавать альманах «Урания». В 1827 г. он участвует в издании журнала «Московский вестник». При этом он принадлежит к тем «главным» сотрудникам журнала, с обязательного одобрения которых публиковались все статьи и материалы. Сам Шевырев ведет в «Московском вестнике» критический отдел, и ко многим его статьям критического и литературно-теоретического содержания с сочувствием относится Пушкин.

В конце 20-х годов Шевырев уезжает с семьей Зинаиды Волконской за границу. Он исполняет должность учителя детей Волконской, но больше всего учится сам. В Германии он посещает Гете, встречается с Виландом, беседует с принцессой Богарне о Шеллинге. Находясь продолжительное время в Италии, он изучает искусство великих живописцев, знакомится с архитектурными памятниками. Он изучает итальянскую поэзию и Шекспира, читает Пушкина и Байрона, пишет проекты, касающиеся эстетического образования в России. Он постоянно занят серьезной работой и серьезными мыслями, и этой характерной особенностью своей жизни и своей личности он не мог не вызывать в те годы симпатий. В молодости, в 20-е и отчасти 30-е годы, он относился к типу людей, для которых наука пе прихоть, не простое увлечение, а необходимое дело и внутреннее призвание.

Творческая литературная деятельность Шевырева (если не считать детских опытов) началась с переводов. Б «Литературных мечтаниях» Белинский писал о Шевы- реве-переводчике с одобрением, выделяя переводы из Шиллера, «из коих многие сам Жуковский не постыдился бы назвать своими» [76].

Впрочем, самые первые переводы Шевырева были не с немецкого, а с древнегреческого.

Это справедливо и по отношению к его первым оригинальным поэтическим опытам. В альманахе «Урания» за 1825 г. печатается его стихотворение «Я есмь». Можно быть строгим к его художественной стороне, но трудно отказать ему в гражданском пафосе. К разряду «чистое искусство» «Я есмь» отнести тоже никак невозможно.

В стихотворении «Я есмь» чувствуется зависимость Шевырева от Державина. Читая стихотворение, невольно вспоминаешь оду Державина «Бог». Сходным кажется уже сам внешний рисунок обоих стихотворений. И здесь, и там стихи четырехстопного ямба, чередующегося с шестистопным; и у Державина, и у Шевырева неожиданные ритмические переходы и сдвиги, создающие впечатление известной дисгармонии в стихе; в обоих стихотворениях архаическая лексика и архаический же, заметно усложненный синтаксис.

Сходство стихотворения «Я есмь» с одой Державина не ограничивается одними формальными признаками. Оно и в самой тематике, в характере разработки темы. Причем сходство это не прямое и отнюдь не плоское. В своем произведении Шевырев и следует за Державиным, и отчасти спорит с ним, отталкивается от него н развивает его мотивы. Шевырев вдохновляется держа- винской одой, чтобы по-своему продолжить и осмыслить ее тему, чтобы то, что было у Державина побочным, сделать главным и вывести на первый план.

У Шевырева не бог, как у Державина, а человек — основной герой стихотворения. При этом тема человека в шевыревском «Я есмь» может рассматриваться и как логический вывод из державинской, по-державински осмысленной темы бога («Ты есть —и я уж не ничто...»).

В стихотворении «Я есмь» утверждается величие человека. Человек есть начало всему и высший всему закон, им держится «святая прав свобода» и только им сильны правители и государства. Но превыше всего звучит человеческое «Я есмь» в поэзии, в искусстве, в творчестве:

.,. Как в миг созданья вечный бог Узрел себя в миророжденьи, Так смертный человек возмог Познать себя в своем творепьи.. .[77]

Эта мысль Шевырева о самопознапии и творчестве не кажется повой. Она знакома нам по философской концепции и стихам Веневитинова. Она встречается и в произведениях Хомякова. Уже первым своим стихотворением Шевырев заявляет о себе как поэт-любомудр, как пред- ставитель того направления в русской поэзии, к которому принадлежали и Веневитинов, и Хомяков.

Интересно, что одним из первых сочувственно откликнулся на стихотворение «Я есмь» Баратынский. Он писал Пушкину: «Посылаю тебе «Уранию», милый Пушкин; но велико сокровище; но блажен, кто и малым доволен. Нам очень нужна философия. Однако ж позволь тебе указать на пьесу под заглавием «Я есмь». Сочинитель — мальчик лет осмнадцати и, кажется, подает надежду...» [78].

Соседство замечания о необходимости философии и указания на пьесу Шевырева весьма знаменательно. Стихотворение «Я есмь» привлекло Баратынского не столько художественной своей стороной (она как раз наиболее уязвима), сколько своими идеями и своей философской направленностью. Баратынский, который на исходе 20-х годов сам обратится к опытам философской лирики, не мог остаться равнодушным к стихам пусть ученическим, но близким ему по внутреннему заданию и пафосу.

В одной из критических заметок 1828 г. Шевырев высказал предпочтение «простых и голых мыслей в поэзии» поэзии «без мысли»[79]. Тезис этот носил явно полемический характер. Вместе с тем он выглядел и как самооправдание. Оголенность мысли — это то, что можно было заметить и в самом первом поэтическом опыте Шевырева и что встретится во многих более поздних его стихотворениях.

Мы уже могли убедиться в том, что поэзия любомудров — это поэзия избранных и сквозных тем.

К 1829—1830 гг. относится целый цикл стихов Шевырева об РІталии, в которых главная тема и главная мысль — о прекрасном. Стихи об Италии, хотя и навеяны свежими впечатлениями, не столько описательные, сколько концепционные и программные. Их концепция сугубо романтическая и напоминает мысли на ту же тему Веневитинова. Она сводится к утверждению бессмертия и высшего значения красоты.

В стихотворении этого цикла «Храм Пестума» говорится о нетленности великих памятников искусства. Искусство, как воплощение прекрасного и, следовательно, вечного и истинного, выступает победителем даже в борьбе со стихиями.

Та же в основе мысль развивается и в другом стихотворении цикла — «Стансы Рима». Рим пал, Великий Рим был велик только на время, но вне времени, живой и незабвенной осталась сотворенная человеком красота Рима:

... Но путь торжеств еще не истреблен, Проложенный гигантскими пятами, И Колизей, и мрачный Пантеон, И храм Петра стоят перед веками. В дар вечности обрек твои труды С тобой времен условившийся гений, Как шествия великого следы, Не стертые потопом изменений.

В письме к И. И. Дмитриеву П. А. Вяземский писал о Шевыреве: «Он — не поэт, а литератор...» [80]. Это точное определение. Шевырев не только был литератором по преимуществу, но и чувствовал, сознавал себя таковым.

Он не чуждался в своих стихах тем, которые носили специфически литературный характер и заключали в себе элементы литературного спора. В подобного рода стихах Шевырева особенно заметной была «оголенность мысли».

То, что говорится в стихотворении об элегии, близко по тону и содержанию к высказываниям на ту же тему Кюхельбекера. Ранее мы уже отмечали тот существенный историко-литературный факт, что литературная программа любомудров в 20-е годы была близка программе

Кюхельбекера. Сейчас мы сталкиваемся с ним снова. Элегия заявляет о себе в стихотворении:

Во многих я странах живала, Цвела во Франции, в Германии певала, Но, признаюсь, нигде я не видала Чсстей таких.

Хоть, правда, севера ль морозы,

Иль ласки частые поэтов записных

На девственных щеках мои сгубили розы;

Я, правда, иногда бледна,

Румянец не всегда с невинностью живою

Играет на лице; с умом я не дружна...

Сравним это пародийное самопризнание элегии в стихотворении Шевырева с мыслью об элегии (тоже пародийной) из сочинения Кюхельбекера «Земля безглавцев»: «... племя Аркадийских Греев и Тибулов особенно велико; они составляют особенный легион. Между тем элегии одного несколько трудно отличить от элегий другого: опи все твердят одно и то же; все грустят и тоскуют, что дважды два — пять...» [81].

К числу стихотворений Шевырева на специфически литературную тему, наиболее ему удавшихся, принадлежит «Журналист и злой дух», опубликованное в «Московском вестнике» за 1827 г. Это стихотворение установочное и для Шевырева, и для любомудров, и для журнала. В журнале опо было напечатано с примечанием редактора Погодина: «С величайшим удовольствием помещаю я сие стихотворение. Пусть оно будет эпилогом к «Московскому вестнику» за 1827 г. и прологом на 1828-й. Мне остается пожелать, чтобы мысли и чувствования идеального журналиста, здесь изображенного, одушевляли меня и моих собратий» [82].

Журналист, по Шевыреву, должен быть «апостолом знания», он дышит «чистым воздухом просвещения». Шевырев говорит в стихотворении о собственном идеале и идеале своих литературных друзей. Он говорит о самом для себя близком, но это близкое для него находится в сфере литературы и литературных дел. Кажется, что дела литературы поэтически вдохновляли Шевырева чаще, нежели сугубо личные его дела. Во всяком случае финал этого программного стихотворения заключает в себе не только «идеальные» мысли Шевырева, но и сильное чувство, выраженное сильными словами:

... О мудрый ангел слова, Меня ты правдой осени И лжи нечистой духа злого От мыслей чистых отжени. Да в пользу верную отчизне Свершу я истины завет, И к заслуженной укоризне Меня да не присудит свет! Да злую месть обиды личной Умом спокойным отгоню И к сердцу доступ возбраню Ее насмешке двуязычной! Да будет каждый миг оно С отчетом пред тебя готово, Да будет в нем укоренено, Что миру сказанное слово В скрижали неба внесено!

Как поэт, с первых шагов в поэзии и на протяжении всей своей активной поэтической деятельности, Шевырев отличался поразительной неровностью. Его опыты крайне неравноценны в художественном отношении. Произведения удачные у него чередуются не просто с неудачными, но и прямо беспомощными.

В 1827 г. Шевырев печатает в «Московском вестнике» пантеистическое и в некотором смысле «шеллингиапское» стихотворение «Сон»:

Мне бог послал чудеспый сон: Преобразилася природа, Гляжу — с заката и с восхода, В единый миг на небосклон Два солнца всходят лучезарных В порфирах огнепио-янтарных — И над воскреснувшей землей Чета светил по небокругу Течет во сретенье друг другу. Все дышит жнзнию двойной: Два солнца отражают воды,

Два сердца бьют в груди природы — И кровь ключом двойным течет По жилам божия творенья, И мир удвоенный живет — В едином миге два мгновенья...

В этом стихотворении есть фантазия и есть признаки поэтического вдохновения. Пантеистическая символика кажется естественной, незаданной, художественно свободной. Но вот другое стихотворение, написанное в том же 1827 г. — «К старцу». Можно подумать, что оно принадлежит другому автору: так несопоставимо оно в художественном отношении со стихотворением «Сон». В нем все тривиально и выражено как бы с трудом и очень неловко: Ты без власов, как солнце без лучей, Стоишь торжественно в объятиях гробницы, — И светлый луч бессмертия денницы Сияет радостно в огне твоих очей...

Образ «солнца без лучей», с которым сопоставляется безвласый старец, кажется не столько смелым, сколько безвкусным. Поэтический вкус изменяет Шевыреву не в одном этом случае. Многие неудачи Шевырева в разных родах его литературной деятельности в значительной мере объясняются именно этим обстоятельством.

Языковая безвкусица делает иные стихотворения Шевырева похожими на пародию. Так это, например, в стихотворении «Четыре новоселья», написаппом одновременно со стихотворениями «Сон» и «К старцу». В «Четырех новосельях» некоторые выражения звучат почти комически — комически помимо желания автора: это и «смирнехонько» лежащие «граждане тесной колыбели», т. е. младенцы; и ножки, которыми начинают двигать «под присмотром зорких глаз», и «резвая нога», которой скачут, и даже «рассказы няни неотлучной». То, что говорится в стихотворении о няне, что в других случаях и у других поэтов звучит особенно поэтически, у Шевырева воспринимается просто как безвкусица, ибо сказапо это не к месту:

Когда из родины небесной В страну выходим бытия (О том, как часто слышал я В часы бессонницы докучной Рассказы пяеи неотлучной)...

«Четыре новоселья», как и «К старцу», принадлежит к числу явных неудач Шевырева. Показательно, что эта неудача постигла его в жанре, который традиционно считался наиболее свободным. Это жанр дружеского посла- пия. Но свободным он был в поэзии Батюшкова и Пушкина, но не любомудров.

У Шевырева часты неудачи в его произведениях, но ему нельзя отказать в целеустремленности его литературных и поэтических поисков. С первых же шагов на поприще словесности он осознает себя поэтом философского направления, и он постоянно говорит об этом в своих публичных выступлениях и в статьях. И в своих стихах он явно стремится быть поэтом мысли. Другое дело, насколько это ему удается. Но именно потому, что у него не все из задуманного получается на практике, для историка литературы в Шевыреве важнее и интереснее тенденции его поисков, нежели их осуществление.

Еще сотрудничая в «Московском вестнике», почти в каждой написанной им статье, Шевырев повторяет излюбленную сентенцию о необходимости мыслить в поэзии. «Мысль отражается в слове, — пишет он в «Обозрении русской словесности за 1827 г.», — чем зрелее и богаче мысль, тем зрелее и слово его, тем богаче содержание словесности» [83].

Позднее, в статье «Стихотворения Владимира Бенедиктова» он скажет: «Период форм, период материальный, языческий, одним словом, период стихов и пласти- цизма уже кончился в нашей литературе сладкозвучною сказкою: пора наступить другому периоду духовному, периоду мысли...» п.

Прямые сентенции о поэзии мысли высказываются Шевыревым не только прозой, но и стихами. В стихотворении «К Фебу» (1830 г.) он пишет:

Плодов и звуков божество! К тебе взывает стих мой смелый: Да мысль глядится сквозь него, Как ты сквозь плод прозрачно-спелый...

Мысль, за которую ратует Шевырев, это мысль философская, последний вывод мысли. Быть философом хотя бы в некоторых отношениях Шевырев стремится не только в произведениях «метафизических» и тематически высоких, к каковым, например, принадлежит стихотворение «Я есмь», но и в любом другом жанре. Стремление к философскому раскрытию темы сказывается даже в описательных стихах Шевырева — стихах, в которых значительное место занимают бытовые зарисовки.

Стихотворение «Гулянье», относящееся к 1827 г., по первому впечатлению кажется чисто описательным. Поэт как будто больше всего озабочен тем, чтобы лучше, живее описать народные гулянье. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что сцены гулянья составляют лишь внешний сюжет стихотворения. Жанровые картины в нем то и дело чередуются с прямыми размышлениями, выводами общего порядка, отчасти как бы предвещающими некоторые любимые гоголевские мотивы:

Нет! Наш народ сидеть не любит! Не сидень он — и дней не губит В позорной лени бытия. Стихия русского — движенье!..

Заметная тендепция к генерализации (равно и к морализации!) определяет всю композицию стихотворения «Гулянье» — и особенно его финал. Пьеса кончается неожиданным поворотом, повой и последней септепцией, в которой живое, жизнь окончательно уступает место философскому раздумью о жизни:

Не так ли в жизни у людей, Мой друг? — От частых повторений Любезных игр и наслаждений Нам жизнь становится милей; Но мы едва ее узнали, Едва лишь жить душою стали, Как смерть уж бьет разлуки час И с пира жизни гонит пас.

Установка па философскую поэзию сказывалась у Шевырева даже в названиях иных его стихотворений: «Мудрость», «Мысль», «Беспредельность» и т. д. В подобного рода названиях видна заявка на философский сюжет, философская заданность. Стихи Шевырева и были философскими не по естественному ходу поэтической мысли, а больше всего по авторскому заданию.

Один из самых удачных лирико-философских опытов Шевырева — его стихотворение «Мысль». О нем Пушкин писал Погодину в письме от 1 июля 1828 г.: «За разбор „Мысли", одного из замечательнейших стихотворений текущей словесности, уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего их и Шевырева, каждого по достоинству» 12.

Стихотворение «Мысль» недаром так понравилось Пушкину. В нем есть поэтический порыв, большая внутренняя цельность, в нем тесно сжатые мысли. В нем в равной мере хороши и его философия, и его поэзия:

Падет в наш ум чуть видное зерно И зреет в нем, питаясь жизни соком; Но придет час —и вырастет оно В создании иль подвиге высоком. И разовьет красу своих рамен, Как пышный кедр на высотах Ливана; Не подточить его червям времен; Не смыть корней волнами океана; Не потрясти и бурям вековым Его главы, увенчанной звездами, И не стереть потопом дождевым Его коры, исписанной летами. Под ним идут неслышною стопой Полки веков — и падают державы, И племена сменяются чредой В тени его благословенной славы...

Это стихотворение Шевырева, отмеченное печатью поэзии, лишено многих формальных признаков, специфических для лирики любомудров. Композиция стихотворения строгая, но не расчлененная, пе «математическая». Поэтическая мысль развивается органично, естественно, все стихотворение написано как бы па одном дыхании. Необычен, при всем своем одическом складе, и язык стихотворения: величественный, отрешенный от быта и вместе с тем сдержанный и очень живописный, он кажется скорее «тютчевским», нежели шевыревским. Как бы то пи было, победа одержана Шевыревым в не совсем привычной для него поэтической манере — ив этом смысле может быть названа случайной.

12 А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 10. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1951, стр. 247—248.

К поэтическим удачам — хотя и в несколько ином роде, нежели «Мысль», — относятся и стихотворения Шевырева, посвященные теме ночи. В них, по замечанию Аронсона, «едва ли не впервые в русской поэзии» был передан «известный поэтический комплекс немецкого романтизма» 13. К этому Аронсон добавляет о сходстве «ночных» стихов Шевырева с более поздними стихами на ту же тему Тютчева и Фета.

О тематической и идейной близости Шевырева к Тютчеву в связи с ночным циклом стихов писал и Н. И. Мор- довченко: «Образы и идеи таких стихотворений Шевырева, как „Стансы", „Ночь", „Сон" и др., в своей философской основе во многом сходны с соответствующими образцами лирики Тютчева» 14.

Отмеченная учеными связь Шевырева с Тютчевым (а также и с Фетом) — не одно только смелое предположение, хотя она и должна толковаться в ограниченном смысле. Это была близость и сходство больше всего в характере постановки темы и тенденциях ее решения.

В стихотворепии «Ночь» (1829 г.) Шевырев писал: Немая ночь! прими меня, Укрой испуганную думу; Боюсь рассеянного дня, Его бессмысленного шуму. Там дремлют праздные умы, Лепечут ветреные люди, И свет их пуст, как пусты груди. Бегу его в твои потьмы, Где смело думы пробегают, Не сторожит их чуждый зрак, Где искры мыслей освещают Кипящий призраками мрак. Как все в тебе согласно, стройно! Как ты велика и спокойна! И скольких тайн твоя полна Пророческая тишина!

Главный смысловой план «ночных» стихотворений Шевырева связан с миром души человека. Жизнь души

13. М. Аронсон. Поэзия С. П. Шевырева. — В кн.: С. П. Шевырев. Стихотворения. Л., «Сов. писатель», 1939, стр. XXI.
14. Н. И. Мордовченко. Веневитинов и поэты-любомудры. — В кп.: История русской литературы, т. VI. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 452-453.

раскрывается на фоне таинственного и загадочного — па фоне сгущенных до предела ночных тайн. Фон этот оказывается органичным. Без тайн нет проникновения в человеческие глубины и нет подлинной психологии. Психологии не может быть там, где все ясно и понятно. Ночные стихи Шевырева — и, разумеется, не только Шевырева — это в значительной степени психологические стихи.

В стихотворении «Сон» мы находим самую общую мотивировку ночной темы. В другом произведении того же цикла — стихотворении «Стансы» — психологические возможности темы отчасти реализуются:

Когда безмолствуешь, природа, И дремлет шумный твой язык: Тогда душе моей свобода, Я слышу в ней призывный клик. Живее сердца наслажденья, И мысль возвышенна, светла: Как будто в мир преображенья Душа из тела перешла. Ее обнял восторг спокойной — И песни вольные живей Текут рекою звучной, стройной В святом безмолвии ночей. Когда же мрачного покрова Ты сбросишь девственную тень, И загремит живое слово, И яркой загорится день: Тогда заботы докучают, И гонит труд души покой, И песни сердца умолкают, Когда я слышу голос твой...

В ночных стихах Шевырева (у Тютчева это будет выражено несравненно сильнее и заметнее)' природа пе только тесно связана с человеком, но она как будто и существует для того, чтобы объяснить человека. Природа в стихах подобного рода своеобразный язык, позволяющий выразить невыразимое. Само обращение поэта к природе и к ее ночным тайнам вызвано желанием глубже проникнуть в заповедное человеческой души и найти для этого заповедного единственно возможные слова.

Шевырев не случайно так много писал о психологических задачах поэзии. В рецензии на роман Вальтера Скот- та он заявлял: «Дирическая поэзия раскрывает все глубокие тайны сего лоца: и пучины, и подводные камни, и незримые острова и пристани, где отдыхает душа, утомленная бурями и плаванием» [84].

Это было сказано в 20-е годы. То же самое будет утверждать Шевырев и позднее: «Психологические задачи о человеке всего более привлекают теперь наше внимание... Анатомия души есть наука века...»[85].

Между такими высказываниями Шевырева и его натурфилософскими опытами в поэзии есть внутренняя зависимость. Лирика натурфилософская и ночная, по сути, оказалась психологической лирикой. И если к поэтической практике Шевырева это применимо лишь с оговоркой, ограниченно, то к большим поэтам, которые шли теми же или близкими путями исканий, например, к Тютчеву и Баратынскому это относится в полной мере [86]. В конечном счете психологические победы и достижения были самыми большими и важными достижениями русской философской поэзии первой половины XIX в.

Подобно Хомякову, Шевырев значительное место отводил в своих стихах теме России. Цикл стихотворений Шевырева на русскую тему открывается пьесой «Два духа», напечатанной в 1829 г. в альманахе «Галатея». Первоначальное название стихотворения более открытое и тенденциозное — «Бессмертие». В нем точно обозначена историческая и отчасти философская идея стихотворения.

«Два духа» — произведение откровенно декларативное, в нем все лежит па поверхности. Это особенность почти всех стихотворений такого рода. Декларативность является приметой политических стихов и у Хомякова, и даже у Тютчева.

В стихотворении «Два духа» сюжет основан на споре- диалоге, который ведется между «духом жизпи» и «духом смерти». Предмет спора — настоящее и будущее России. Устами «духа жизни» Шевырев провозглашает для России великое будущее:

Зри колыбелей миллион: В них зародился гений новый; Дитя веков, созреет он — II сокрушит твои оковы. Благословен его восход: Из океана поколений По небу века оп пройдет, Как солнце ясное, без тени...

Тема России — основная и для другого стихотворения 1829 г., названного Шевыревым «К непригожей матери». Стихотворение богато аллегориями. В этом опять-таки заметно сходство с Тютчевым, который аллегорическую форму особенно часто использовал в политической лирике. Прямые декларации в стихах пуждались хоть в каком-то прикрытии: таким «прикрытием» и служила аллегория.

Центральный образ стихотворения, образ непригожей матери — это Россия. Неказистая внешне и тем более любимая. Аллегория оказывается предельно прозрачной. «Непригожая мать», т. е. Россия, сравнивается в стихотворении с красавицей «давно известной», со «жгучим, сладострастным взором», «полуизмученно-прелестной», «полуослабшей и худой». Полуизмученная и полуослабшая красавица — это Европа, Запад. Подобные аллегории очень скоро найдут распрострапепие в славянофильской поэзии и публицистике. Шевырев выступил как «славянофильский» поэт еще до того, как у Хомякова окончательно созрели его славянофильские идеи, в те времена, когда другой идеолог ранних славянофилов И. Киреевский чувствовал себя еще завзятым «европейцем».

Не только общая постановка темы России и Запада, но и ее конкретизация: отдельпые детали, особенные повороты темы, даже отдельпые слова и символы — все это у Шевырева как бы «предславянофильское». Образы и символы великих мертвецов и дорогих могил, связапные с темой Запада, может быть, больше всего заставляют нас вспомнить любимые политические и исторические идеи из позднейших стихотворений Хомякова и Тютчева:

Желая знать печали бремя, Спросил нетерпеливо я;

«Да где ж твое живое племя, Твоя великая семья?» Она поникла и молчала, И слезы сыпались ручьем, И что же?.. трепетным перстом Она на гробы указала. И я бродил с ней по гробам, И в недра нисходил земные, И слезы приносил живые Ее утраченным сынам...

В 20-е годы, в отличие от времени более позднего, сопоставление России и Запада носит в произведениях Шевырева далеко не всегда однозначный и односторонний характер.

Так, в стихотворении «Тибр» (1829 г.) знакомая нам тема решается без излишней категоричности, на основе широкого и отчасти смелого взглядаг на проблемы России и Европы. Стихотворение если и содержит славянофильские мотивы, то весьма умеренные. Своеобразным девизом к нему могли бы послужить слова Шевырева из дневниковой записи этих лет: «Будем любить свое, полагая его в истине, изяществе и добродетели, и будем беспристрастны к чужому» [87].

В пьесе «Тибр» — как часто у Шевырева, прозрачно- аллегорической — спор ведут между собой две реки: Тибр и Волга. Волга — это Россия, Тибр — Запад. Пьеса начинается с прославления Волги:

... Как младой народ, могуча, Как Россия, широка, Как язык ее, гремуча, Льется дивная река!

В отнег на это Тибр заявляет: ... Ужели, дикой, Мой тебе невнятен вой? Пред тобою Тибр великой Плещет вольною волной. Славен я между реками Не простором берегов,

Не богатыми водами, Не корыстию судов: — Славен тем я, Тибр свободной, Что моих отважных вод Цепью тяжкой и холодной Не ковал могучий лед...

В стихотворении «Тибр» противопоставление двух начал не дает окончательного перевеса ни одному из них. Каждая из сторон по-своему велика. В споре-соревновании каждая торжествует, но по-разному: Волга — силой и широтой, Тибр — свободой. Замечательно, что мысль о скованном «цепью тяжкой и холодной» льде, мысль о несвободе России, несколько раз, слегка варьируясь, повторяется в стихотворении. Для Шевырева конца 20-х годов это не столь неожиданно, как может показаться на первый взгляд. Не просто мысль, но тоска по свободе чувствуется во многих дневниковых записях Шевырева, относящихся к этой поре. Вот одна из них: «У р[усского] мужика все минутно, все под секирою насилия. Долго ли это будет? ..» 1э.

К циклу историко-концепционных стихов Шевырева примыкает пьеса, посвященная Петру I и названная «Петроград». Она имела крупный успех в Москве. Успех не в последнюю очередь определялся важностью темы, которая воспринималась читателем не столько как историческая, сколько как политическая и злободневная. Всего за год до появления стихотворения «Петроград» Пушкин написал на тему Петра свои — тоже не только исторические, но и злободневные — «Стансы» и «Полтаву».

Шевырев трактует тему, исходя из идеи просвещения, которому он, вместе с другими любомудрами, придавал первостепенное значение. То, что Петр — просветитель России, и делает его для Шевырева безусловно положительным героем:

Море спорило с Петром: «Не построишь Петрограда; Покачу я шведской гром, Кораблей крылатых стадо. Хлынет вспять моя Нева,

Ополченная водами: За отъятые права Отомщу ее волнами.

Речь Петра гремит в ответ: «Сдайся, дерзостное море! Нет, — так пусть узнает свет: Кто из нас могучей в споре? Станет град же, наречен По строителе высоком: Для моей России он Просвещенья будет ОКОМ. ..».

М. Аронсон в свое время заметил, что «Петроград» Шевырева «был, по-видимому, использован Пушкиным для вступления к «Медному всаднику» [88]. Не случайно это высказано как предположение. Пушкин, как и Шевырев, видит в Петре поборника просвещения, а в городе, им построенном, — «окно в Европу» (у Шевырева этому соответствует «око просвещения»). Однако подобная близость во взгляде на Петра могла существовать и без «использования» Пушкиным стихотворения Шевырева. Это справедливо и в отношении некоторых словесных параллелей.

У Шевырева — «И родится чудо-град из неплодных топей блата»; «то дары Петру несет побежденная стихия»; «помнит древнюю вражду, помнит мстительное море...».

У Пушкина — «... из тьмы лесов, из топи блат вознесся пышно, горделиво»; «да умирится же с тобой и побежденная стихия»; «вражду и плен старинный свой пусть волны финские забудут...».

Подобные соответствия в образной системе — весьма обычное явление для литературы, тем более если опи встречаются у поэтов-современников. В этом случае осторожнее, а главное, точнее было бы сказать не об «использовании», а о перекличке Пушкина с Шевыревым. И с еще большим правом — о творческом споре с ним.

Стихотворение «Петроград» завершается изображением всадника — Петра, победившего в споре со стихией:

... На отломок диких гор На коне взлетел строитель; На добычу острый взор Устремляет победитель; Зоркий страж своих работ Взором сдерживает море И насмешливо зовет; «Кто ж из нас могучей в споре?».

У Шевырева в финале его произведения, как позднее в поэме Пушкина, возникает тема «Медного всадника». Но решается она прямолинейно. В стихотворении «Петроград» есть окончательное решение: Петр торжествует победу. У Пушкина, вместо этой категорической ясности, острый драматизм, трагическая нерешенность. Пушкин не просто перекликается с Шевыревым. Перекликаясь, он опровергает его художественно и идейно, и для нас почти безразлично, делает ли он это сознательно или в известной мере случайно, неосознанно.

* * *

В разговоре с Эккерманом Гете так сказал однажды о значении личного начала в художественном творчестве: «Но что значит все искусство таланта, если из-за пьесы не встает перед нами милая или великая личность автора — единственное, что переходит в народную культуру» [89].

В произведениях Шевырева — в равной мере удачных и неудачных — меньше всего выразилась его личность. В них трудно (если вообще возможно) найти следы авторской, человеческой неповторимости, в них не обнаружишь и того, что принято называть «лирическим героем». Зато в них очень заметны литературные вкусы, искания, литературная позиция, причем не столько собственная, сколько позиция и установки того литературного течения, к которому он принадлежал. Все это делает Шевырева лишь в ограниченном значении этого слова поэтом. Но это же вызывает к нему и к его творчеству особый научный и исторический интерес.

97

7 Б. А. Маймив

В историко-литературном отношении одно из самых интересных его произведений — «Послание к А. С. Пуш-

кину». Оно написано в 1830 г. и в следующем году напечатано в альманахе «Денница». Своему стихотворному посланию к Пушкину Шевырев придавал большое значение, справлялся у разных лиц о впечатлении, которое оно произвело, ждал от Пушкина ответа.

20 июня 1830 г. Шевырев писал Погодину: «Прошу тебя раздать следующие ответы. Пушкину: его строки были электрическими; в Риме читать письмо от Пушкина — что-то неизъяснимо сладко душе — возбудительно; он мне прислал спирту русского против неги полуденной, ослабляющей нервы! (еще до письма у меня в голове было к нему послание из Рима; теперь оно скорее созреет — он сам, кстати, дал искру; я в Риме лучше понял назначение России и Пушкина; осмелюсь говорить ему об этом и об языке русском: это в скобках держи про себя...)» [90].

Написав «Послание», Шевырев через Погодина посылает его Пушкипу, отмечая это в дневнике как существенное событие своей жизни[91]. Через некоторое время он получает от Погодина ответ: «Послание Пушкину отдал; очень, очень благодарен и хотел отвечать тебе стихами же; разве только свадьба теперь помешает: на днях женится» [92].

Пушкин так и не ответил Шевыреву — и скорее всего не из-за свадьбы. Но Шевырева, за отсутствием ответа Пушкина, версия Погодина, видимо, устраивала. Он пишет Соболевскому: «Он обещался мне отвечать на „Послание", но, видишь, пьян своею женою...»[93].

В письме к Соболевскому чувствуется, впрочем, и едва прикрытое огорчение Шевырева. Отсутствие ответа Пушкина его тем более огорчало, что в «Послании» он изложил программу не только свою собственную. «Послание» являлось для пего литературным манифестом.

К чему же сводились программные декларации Шевырева? С первых стихов своего «Послания» Шевырев заяв- ляет о себе, как о страстном ноклоппике Пушкина и одновременно как об оппоненте его. Он видит в Пушкине величайшего поэта России и своего наставника в поэзии, но это не мешает ему в чем-то пе соглашаться с Пушкиным, спорить с ним:

Из гроба древности тебе привет: Тебе сей глас, глас неокреплый, юный; Тебе звучат, наш камертон Поэт, На лад твоих настроенные струны. Простишь меня великодушно в том, Когда твой слух, взыскательный и нежный, Я оскорблю неслаженным стихом Иль рифмою нестройной и мятежной...

«Настроенный» на Пушкина, Шевырев позволяет себе уже в самом начале разговора с ним скрытую полемику. Он просит прощения за свой «неслаженный» стих, но за этим извинением, за кажущимся смирением младшего поэта перед старшим нетрудно почувствовать заявку на особое мнение и даже гордыню: от «неслаженного» стиха и «нестройной» рифмы Шевырев отнюдь не намерен отказываться. Втайне, про себя он совсем не считает их признаками поэтической незрелости. В Пушкине он видит гармонического поэта — сам он не таков и таким не хочет быть.

Слова «Послания» — в частности, и те, что содержат полемику с Пушкиным, — Шевырев рассматривает как пророчество о будущем русской поэзии. И он говорит об этом совсем уже без тени смирения: «Из Рима мой к тебхэ несется стих, весь трепетный, но полный чувством тайным, пророчеством, невнятным для других, но для тебя не темным, не случайным».

Пророческий пафос вообще характерен для программного послания Шевырева к Пушкину. Он чувствуется чем дальше, тем больше. Рядом с пророчеством о русской поэзии у Шевырева пророчество о России: Здесь, расшатавшись от пзнеможенья, В развалины распался древний мир, И на обломках начат новый пир, Блистательный, во здравье просвещенья, Куда чредой все племена земли, Избранники, сосуды принесли; Куда и мы приходим с честыо равной,

7*              дд

Последние, как древле Рим пришел, Да скажем наш решительный глагол, Да поднесем и свой сосуд заздравной' Здесь двух миров и грудь и колыбель Здесь нового святое зарожденье: Предчувствием объемлю я отсель Великое отчизны назначенье!

Замечательно, что мысль о великом назначении России в стихотворении тесно связывается с Пушкипым, как и в письме Шевырева к Погодину («Я в Риме лучше понял назначение России и Пушкина»). Эти два имени в сознании Шевырева (по крайпей мере, в 20-е и в начале 30-х годов) постоянно оказываются рядом. Даже споря с Пушкиным, Шевырев не может не признать величия его поэтического гепия и его значения для народной культуры. Вот откуда эти одические интонации в той части «Послания», где Шевырев дает характеристику Пушкину- поэту:

Но чьи из всех родимых звуков мне Теснятся в грудь неотразимой силой? Все русское звучит в их глубине, Надежды все и слава Руси милой, Что с детских лет втвердилося в слова, Что сердце жмет и будит вздох заочный. Твои — певец! Избранник божества, Любовию народа полномочный! Ты русских дум на все лады орган! Помазанный Державиным предтечей Наш депутат на Европейском вече; Ты —колокол во славу россиян!

Гимном Пушкину завершается своеобразная интродукция стихотворения. За ней идет главная часть, в которой ставятся основные вопросы и высказываются основные программные идеи. Эта часть вся об языке поэзии, о его настоящем и будущем. Тон стихотворения меняется. Теперь на смену интонациям торжественным, одическим приходят иронические. Главнейшему «носителю русского языка», Пушкину, Шевырев открывает свои сомнения и выражает свое негодование, он рисует «историю болезпи» и предлагает от этой болезни лекарство.

На взгляд Шевырева, русский язык, ставший на поги «уменьем рыбаря» (Ломоносова), сделавшийся богаты- рем, гремя «под бурею водопада» (т. е. в поэзии Державина), очистившись и обретя священный пыл в «народных исповедях» Карамзина и патриотических песнях Жуковского, теперь переживает кризис и нуждается в срочном лечении:

Что ж ныне стал наш мощный богатырь? Он, галльскою диетою замучен, Весь испитой, стал бледен, вял и скучен, И прихотлив, как лакомый визирь, Иль сибарит, на розах почивавший, Недужные стенанья издававший, Когда под ним сминался лепесток...

Шевырев ставит диагноз болезни в соответствии с понятиями и программными требованиями поэтов, близких к нему по кружку и направлению. Болезнь языка заключается главным образом в его неспособности служить поэзии мысли:

... Так наш язык: от слова ль праздный слог Чуть отогнешь, небережно ли вынешь, Теснее ль в речь мысль новую водвинешь, — Уж болен он, не вынесет, кряхтит, И мысль на нем, как груз какой, лежит! Лишь песенки ему да брани милы; Лишь только б ум был тихо усыплен Под рифменный, отборный пустозвон. Что если б встал Державин из могилы, Какую б он наслал ему грозу!..

В своих размышлениях о языке Шевырев больше других имен поминает имя Державина, видит в Державине высший авторитет и высший суд. Это вполне в духе концепции Шевырева и любомудров. В одной из своих публичных лекций Шевырев говорил: «За гениальпость наших писателей мы можем вступиться, как за нашу народную славу. Гепий одного Державина может, копечно, стать наравне с возвышеннейшими гениями Германии» [94],

Начав свое «Послание» с гимна Пушкину, Шевырев, увлекаясь, доходит до того, что косвенно противопоставляет ему Державина. «Непушкинское» направление литературной программы Шевырева постепенно из подтекста выступает на поверхность стихотворения. В его финале, в последних его сентенциях, Шевырев не удерживается от прямых уроков Пушкину:

... Врачуй его: под хладным русским Фебом Корми его почаще черным хлебом, От суетных печалей отучи И русскими в нем чувствами звучи...

Критика языка поэзии и языковая программа, которые содержатся в стихотворном послании Шевырева, по существу, не новы. О недостатках языка современной литературы — причем близкое Шевыреву по мыслям — писали и Бестужев, и Кюхельбекер, и Веневитинов. А. Бестужев в «Полярной звезде» за 1824 г. отмечал: «Одип недостаток — у нас мало творческих мыслей. Язык наш можно уподобить прекрасному усыпленному младенцу: он лепечет сквозь сон гармонические звуки или стонет о чем- то; но луч мысли редко блуждает по его лицу. Это младенец, говорю я, но младенец Алкид, который в колыбели еще удушал змей! — И вечно ли спать ему?» [95].

«Из слова же русского, — писал Кюхельбекер, — богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык.. .» [96]

И у Бестужева, и у Кюхельбекера, как позднее и у Шевырева, критика современного состояния языка рус^ ской поэзии связана прежде всего с заботой о ее содержании, со стремлением обогатить поэзию философскими идеями. Это еще более заметно в высказываниях на ту же тему Веневитинова. Веневитинов писал: «У нас язык поэзии превращается в механизм; он делается орудием бессилия, которое пе может себе дать отчета в своих чувствах и потому чуждается определительного языка рас- судка. Скажу более: у нас чувство некоторым образом освобождает от обязанности мыслить.. .» [97].

Требование языковой реформы, которое содержит «Послание» Шевырева, было в значительной мере подготовлено всем развитием русской поэтической и эстетической мысли. Поэты и литераторы, стремившиеся создать в России философскую школу поэзии, особенно много думали о языке, способпом наилучшим образом ответить новым поэтическим целям и задачам. Зачинатели в поэзии — действительные и даже мнимые, удачливые и неудачливые — всегда бывают озабочены соответствующей перестройкой поэтического языка, его обновлением. В этом смысле нетрудно понять тот пафос, с каким Шевырев говорит в «Послании» об языковых проблемах.

Но весь пафос Шевырева в значительной мере сработал вхолостую. Его «Послание к Пушкипу», его языковые декларации, призывы к решительным переменам в языке не сыграли сколько-нибудь заметной роли в русской поэтической жизни 30-х годов. Чем же это можно объяснить?

Несомненно, что «Послание» Шевырева содержит в себе многие суждения, которые, если взять их в общем виде, нельзя пе признать основательными. Таковы, например, требования мысли в поэзии и, соответственно, в поэтическом слове, таковы же и требования свободы языкового выражения. Однако это требования не только верные, но и в известном смысле давно узаконенные — и напрасно Шевырев преподносил их Пушкину в тоне поучепия и урока. Пушкин еще задолго до Шевырева, в 1822 г., писал: «.. .не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей, гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. С воспоминаниями о протекшей юности литература наша далеко вперед не подвинется» [98].

Постановка проблемы поэтического языка у Шевырева исторически обусловлена и в принципе справедлива, но предлагаемые им решепия либо выглядели как общие места, либо были излишне узкими и категоричными.

Шевырев непригоден был па роль языкового реформатора и по другой, пе менее важной причине. В сфере поэтического языка самые основательные суждения и декларации могут претендовать лишь на отвлеченный, умозрительный интерес, если они не подкрепляются живым примером, собственной творческой практикой. Тот, кто призывает к мысли, сам должен мыслить глубоко и оригинально, кто требует сильного слова — должен быть не только ценителем, но и творцом такого слова. Всего этого явно недоставало Шевыреву. Ведь даже его «Послание к Пушкину» — произведение, которое посвящено настоящему и будущему языка русской поэзии, — своим собственным языком едва ли способно было воодушевить

читателя.

* * *

В заключение несколько замечаний итогового характера. В 20-е и в начале 30-х годов XIX в. Шевырев был не только заметной, но и во многом положительной фигурой в русской литературной жизни. Он был одним из самых плодовитых и эстетически образованных критиков. Он весь был сосредоточен на литературных интересах и литературном труде, и сама интенсивность его труда, раз- посторонний его характер не могли не выделять его из ряда других молодых литераторов.

Шевырев служил русской литературе искрепне и истово. В молодости, когда у него все было впереди и не было еще за ним тяжких грехов перед свободной мыслью, оп внушал симпатии и надежды. Сам Пушкин проявлял в отпошении к Шевыреву неизменный сочувственный интерес. Любопытно, что в середине 30-х годов даже Белинский еще говорит о Шевыреве с уважением и признанием его заслуг: «Один из молодых замечательнейших литераторов- наших, г. Шевырев, с ранних лет своей жизни предавшийся науке и искусству, с ранних лет выступивший на благородное поприще действования в пользу общую... обогащенный познаниями, коротко знакомый со всеобщею историею литератур, что доказывается многими его критическими трудами и, особенпо, отлично исполняемою им должностью профессора при Московском университете, — он, как видно из его оригинальных произведений, решился произвести реакцию всеобщему направлению литературы тогдашнего времени.

В основании каждого его стихотворения лежит мысль глубокая и поэтическая, видны претензии на шиллеров- скую обширность взгляда и глубокость чувства, и, надо сказать правду, его стих всегда отличался энергическою краткостью, крепостью и выразительностью. Но цель вредит поэзии; притом же, назначив себе такую высокую цель, надо обладать и великими средствами, чтобы ее достойно выполнить. Посему большая часть оригинальных произведений г. Шевырева, за исключением весьма немногих, обнаруживающих неподдельное чувство, при всех их достоинствах, часто обнаруживают более усилия ума, чем излияние горячего вдохновепия» [99].

Мы не можем и не должны пренебрегать этой самой первой оценкой Белинским деятельности Шевырева, хотя она и заметно завышена, и у Белинского она единственная в своем роде. Со второй половины 30-х годов отношение Белинского к Шевыреву резко изменилось. Это случилось потому, что переменился Белинский, и, не в меньшей мере, потому, что к этому времени изменился и Шевырев.

К 1842 г. относится известпая статья Белинского «Педант». В ней содержится самая резкая характеристика Шевырева[100]. Несмотря на памфлетный жанр и задан- ность статьи и связанные с этим преувеличения, главное в статье соответствует истине. Белинский называет Шевырева «педантом» — и это очень верно. Он дает ему имя «чернильного витязя» — прозвище выглядит остроумным и метким. Белинский сравнивает Шевырева с Тредиаков- ским, пазывая его «впуком Тредиаковского», — и в этом сравнении, может быть, заключена самая большая правда о Шевыреве.

Сравнение следует только довести до конца и сделать из него все логические выводы. Педантизм Тредиаковского был и его бедой, и его ученым достоинством. Это поняли Радищев и Пушкин, которые не одно смешное, но и трагическое видели в судьбе Тредиаковского, в его постоянных исканиях, в его промахах и неудачах. У Тредиаковского было много здравых и разумных идей, но он сам же первый дискредитировал эти идеи на практике.

Нечто похожее было и в литературной и ученой судьбе Шевырева. Она тоже заставляет подумать не только о комическом, но и о грустном, — и по тем же самым причинам, что и у Тредиаковского. Недаром даясе Добролюбов, прямой политический противник Шевырева, обмолвился однажды о «прискорбном значении» его промахов 33.

Шевырев был предан литературе и литературной работе, но эта преданность без вдохновения и истинного таланта делала его часто узким и претенциозным, затемняла его зрение, лишала его эстетические взгляды свободного достоинства, свежести и чувства истины. Он знал многое, но он был не господином, а рабом своих познаний. Он был очень книжным человеком, это помогло ему создать ряд капитальных трудов по истории литературы, но это же во многом и обесценивало его труды, лишало их необходимой живой связи с действительностью. Шевырев и сам больше всего лишен был этой связи и с годами все больше отставал от жизни, от ее действительных запросов и устремлений. И это стало самой большой его виной перед историей и перед русской литературой.

83 И. А. Добролюбов. История русской словесности. Лекции Сте-' папа Шевырева... — Собр. соч. в 9-ти т., т. 4. М.—Л., «Худ. і лит.», 1962, стр. 178.

Глава 5