3 О РАЗЛИЧИЯХ МЕЖДУ НАРОДАМИ ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ХАРАКТЕРУ

Быт и события жизни людей определяются отчасти внешними фактами, независимыми от их качеств, отчасти собственными их качествами. Те группы людей, о которых рассказывает история,— народы, части народов, соединения народов или частей народов.

Из этих бесспорно справедливых мыслей само собою следует, что наши знания о качествах народов могут служить одним из источников разъяснения форм быта и событий жизни исторических групп людей.

Качества какой бы то ни было группы людей — совокупность качеств отдельных людей, из которых она состоит. Потому знания о качествах этой группы только совокупность знаний об индивидуальных качествах людей, составляющих ее. Таким образом, наши знания о качествах народа не могут быть ничем иным, как соединением наших знаний о качествах отдельных людей, составляющих этот народ1.

Мы часто можем приобретать довольно хорошее знакомство с качествами отдельных лиц, не зная ни быта их и никаких важных фактов их жизни. У каждого бывающего в многолюдных обществах есть знакомые, о которых он ничего не знает, кроме впечатлений, производимых на него и его родных или друзей встречами в обществе с ними; эти встречи могут быть совершенно ничтожны по своему содержанию, ограничиваться обменом приветствий и разговорами о предметах, посторонних разговаривающим, и, однакоже, давать нам достаточные материалы для довольно верных суждений об некоторых из умственных и нравственных качеств нашего знакомого. Например, если мы разговаривали с ним о газетных известиях или городских анекдотах, то очень может быть, что мы хорошо узнали его мнение о всяческих общественных и нравственных вопросах; а по его мнениям мы можем разгадывать его нравственные качества.

Когда мы таким образом ознакомились с нравственными качествами человека, о котором не знаем ничего, кроме наружности, одежды и этих его качеств, мы можем делать выводы о том, какой образ жизни ведет он; и если услышим о каком-нибудь важном его поступке или событии его жизни, можем в некоторых случаях удовлетворительно объяснять этот факт нравственными качествами его.

Итак, относительно отдельных лиц часто мы можем иметь гораздо больше знаний о их качествах, чем о их быте и важных фактах их жизни. В этих случаях наши знания о их качествах могут оказывать нам пользу для разъяснения немногих и неудовлетворительных сведений о их образе жизни и о крупных событиях ее.

Таковы ли отношения между нашими сведениями о качествах народов и сведениями о формах их быта, о крупных фактах их истории? Обыкновенно отношение между этими двумя разрядами сведений о народах совершенно обратное: формы их быта и крупные факты их истории известны нам гораздо больше и точнее, чем их качества, и наши понятия о их качествах обыкновенно лишь выводы из наших сведений о их быте и судьбе. Возьмем для примера наше знание об одном из качеств древнего греческого народа, о том, трусливый или храбрый народ были греки.

Мы все говорим: греки были народ храбрый. Спросим себя: почему знаем это? Нам припоминаются Марафон, Саламин, Платея, множество других сражений, в которых греки побеждали врагов более многочисленных, чем они. Правда мы знаем, что они превосходили этих врагов дисциплиной и были лучше вооружены; но никакое вооружение не даст победы малочисленному войску над многочисленным врагом, если оно не состоит из людей храбрых; а дисциплина может быть сохранена во время сражения только храбрыми людьми.

Что же такое наше знание об этом качестве греков? Оно вывод из наших сведений о их битвах. Подобно этому и вообще не события греческой истории разъясняются нашими знаниями о качествах греков, а, наоборот, качества греков известны нам по фактам их жизни. Храбрость их мы знаем по фактам их военной деятельности; другие их качества — по результатам их других деятельностей, например, умственные качества греков известны нам по произведениям их искусств, по их литературе.

Таким образом, все наши знания об умственных и нравственных качествах прежних народов и прежних поколений нынешних народов — не прямые знания, а выводы из наших знаний о крупных фактах их истории, о формах их быта, о произведениях физической, умственной и нравственной деятельности их.

Могут ли эти производные знания быть употребляемы для разъяснения сведений о фактах того разряда, который другими своими фактами дает основу для них? Без сомнения, могут. Предположим, например, что у греческих историков находится известие такого рода: когда греческое войско приблизилось к реке, персидское, стоявшее на другом берегу ее, ушло, не защищая перехода. Предположим, что этим и ограничиваются все наши сведения о деле, что мы не имеем никаких известий о числе греческого и персидского войск и не знаем, почему персидское войско ушло, не пытаясь остановить неприятеля. На основании нашего знания, что греки были храбры и персы признавали их превосходство в этом качестве если не над малочисленным отборным корпусом воинов собственно персидской национальности, то над массой своих разноплеменных милиций, мы можем с некоторой степенью вероятности объяснить отступление персидского войска боязнью его начальников, что милиционеры, составлявшие, по всей вероятности, массу его, не выдержат боя с греками.

Но случаи, подобные предположенному нами, встречаются редко и, вообще говоря, маловажны. Обыкновенно, мы или имеем такие рассказы о фактах, что ход событий достаточно объясняется нашими достоверными знаниями об общих качествах человеческой природы и нашими сведениями о состоянии народа в данное время и подроб- ностях дела, или наши сведения об особенных качествах народа так скудны и шатки, что ставить их объяснением фактов значит превращать историю в сказку, сочиняемую нами по нашему произволу.

Наши знания об умственных и нравственных качествах народов прошлых времен — знания не прямые, а производные из знаний о фактах их жизни; потому ясно, что они гораздо скуднее, гораздо менее точны и достоверны, чем знания о фактах, служащие основанием для вывода их. Относительно прежних народов и прежних поколений нынешних народов это не может быть изменено. Нам нельзя знать умственные и нравственные качества их иначе, как по фактам их исторической деятельности.

Но не можем ли мы приобрести об умственных и нравственных качествах современных нам народов прямые сведения такие обширные и точные, чтоб они служили прочным основанием для разъяснения исторических фактов?

Чтоб увидеть, удобоисполним ли такой труд, попробуем составить список тех людей, которые хорошо знакомы нам; и делать отметки о их качествах.

Многие качества человека могут быть узнаваемы очень легко; таковы, например, его наружность и размер его физической силы. При обыкновенных условиях наших встреч с людьми достаточно взглянуть на человека, чтобы получить довольно точное представление о его наружности; а чтобы приобрести довольно точное понятие о размере его силы, достаточно увидеть его берущим в руки тяжелую вещь. Но и чисто физические качества не все можно узнавать легко. Например, есть болезни, влияние которых остается незаметно до очень высокой степени их развития. Человек может быть близок к смерти по действию такой болезни, а казаться здоровым. Припомним для примера некоторые виды тифа и оспу. Человек уже заразился, а продолжает быть по виду совершенно здоровым. Принадлежит ли физическое здоровье к качествам человека или нет? Должно ли оно входить в понятие о характере человека? — На первый вопрос, вероятно, все скажут да; на второй множество ученых, любящих объяснять историю народов качествами их, отвечают нет. Обыкновенно, однакоже, они говорят о темпераменте народов: «этот народ имеет веселый характер, а этот угрюм по характеру». Темперамент сильно видоизменяется от перемен в состоянии здоровья. Больной человек вообще имеет менее весе- лое настроение духа, чем здоровый. Легкое хроническое расстройство здоровья от неудовлетворительных условий житейской обстановки не называется болезнью, но имеет значительное влияние на настроение духа.

Оставим разбор вопросов о физических качествах. Должно ли причислять к умственным качествам человека его знания, к нравственным качествам,— должно ли причислять его привычки? Если отвечать нет, то у нас не останется никакой возможности сделать характеристику человека в умственном и нравственном отношениях, а если вводить в понятие о характеристике человека его знания и привычки, то очень редко найдется человек, о котором можно было бы сказать, что, например, в 40 лет он сохранил тот характер, какой имел в 20.

Как бы ни был краток наш список умственных и нравственных качеств, в числе их найдутся принадлежащие к разряду качеств, трудно узнаваемых. Например, вероятно, мы не забыли внести в него рассудительность, твердость воли, честность. Если внесено хоть одно из этих качеств, нам во многих случаях будет мудрено решать, какую отметку об этом качестве ставить против имени нашего знакомого. Можно прожить годы с человеком и не узнать достоверным образом, рассудителен он или нет, сильна или слаба его воля и тверда ли его честность; и сам он может дожить до 30, до 50 лет, не зная, на какие поступки высокого благородства или низкой пошлости, отваги или трусости способен он. Кому из нас не случалось часто слышать от своих близких знакомых: «удивляюсь, как мог я это сделать», и вместе с ними дивиться их поступкам, совершенно противоречащим нашему понятию о характере их. Человек дожил до 50 лет, не делая ничего безрассудного, попал в затруднение, какого не случалось ему испытывать, и потерял голову, действует безрассудно: мало ли случаев подобного рода? — Но не будем стесняться недостаточностью наших знаний о тех умственных или нравственных качествах наших знакомых, которые трудно узнавать; будем приписывать характеризуемым нами людям рассудительность, безрассудство, твердую волю или слабую волю без заботы о проверке, основательно ли наше мнение. С этой заботой мы впутались бы в такой долгий и тяжелый труд, что, по всей вероятности, не довели бы его до конца. Без нее мы легко и быстро составим характеристики своих знакомых по нашему списку качеств. Разумеется, научная ценность такого списка будет очень мала. Верные знания будут перепутаны в нем с таким множеством ошибок, что лучше всего будет бросить его в печь. Но сделаем это через минуту по его окончании, а эту минуту употребим на то, чтобы посмотреть, какую степень разнообразия имеют характеры, начерченные нами. Мы увидим, что разнообразие их очень велико.

Впрочем, это, по всей вероятности, известно каждому из нас и без напрасной работы записывать, какое мнение мы имеем о характере наших знакомых. Если так, то нам нет и надобности делать ту пробу, о которой мы говорили. Изложим те выводы, какие дала б она, если бы была сделана.

В кругу знакомых каждого из нас нет двух людей, характеры которых не имели бы очень важных различий между собой. Комбинации качеств очень разнообразны; например, с рассудительностию иногда соединяется большой ум, иногда такой размер умственной силы, который лишь немногим отличается от тупоумия. Множество людей, называемых в умственном отношении совершенно бездарными, очень рассудительны. Вот мы имеем уже четыре разряда людей: даровитые и благоразумные; даровитые и нерассудительные; бездарные и благоразумные; бездарные и безрассудные. Прибавим оценку по какому- нибудь третьему качеству, например, по честности, каждый разряд распадется на два разряда. Какое число разрядов мы получим, если произведем оценку по девяти качествам? Если не все 1024 разряда, даваемые формулой комбинаций, то наверное сотни из этого числа типов попадаются в действительности.

Та проба, которую предлагали мы сделать, дает результаты, лишенные научной серьезности, потому что довести ее до конца можно только под условием записывать наши мысли о качествах наших знакомых без заботы о проверке неосновательности наших мнений. Но сделана ли хотя бы такая же поверхностная попытка определить характеры людей, составляющих не круг наших личных знакомых, а целый народ? Кто когда пытался считать, какую пропорцию общего числа людей какого-нибудь народа составляют, например, люди рассудительные и какую — люди нерассудительные, какую — люди твердой воли, какую — люди слабой воли, и так далее, и какую пропорцию в общем числе составлют люди того или другого из умственных и нравственных типов, образуемых разными комбинациями качеств? — Ничего подобного не делалось относительно какого бы то ни было народа. И должно прибавить, что количество труда, нужное для хорошего прямого исследования нынешних умственных и нравственных качеств какого-нибудь из цивилизованных народов, далеко превышает своей громадностью размер сил ученого сословия этого народа.

Потому мы принуждены довольствоваться нашими субъективными, случайными и очень ограниченными наблюдениями характеров людей и выводами о нравственных качествах из наших знаний форм быта и крупных событий жизни народов. Сумма знаний, доставляемых этими источниками, скудна и страдает примесью шатких догадок; но хорошо было бы, если бы мы заботились пользоваться хотя этими неудовлетворительными материалами с внимательностью и осторожностью. Мы не делаем и этого. Ходячие понятия о характерах народов составлены небрежно или под преобладающим влиянием наших симпатий или антипатий. В пример небрежности приведем общепринятое определение национального характера древних греков. Каждому из нас врезалась в память следующая характеристика качеств древнего греческого народа:

«Национальными качествами греков были любовь к искусству, тонкое эстетическое чувство, предпочтение изящного роскошному, воздержность в наслаждениях, умеренность в питье вина и тем более в еде. Пиры греков были веселы, но чужды пьянства и обжорства».

Ограничимся этими чертами национального характера, приписываемого грекам.

Берем тот период жизни греческого народа, который составил славу греков. Он начинается около эпохи марафонского сражения и кончается около времени хероней- ской битвы В этот период важнейшими греческими государствами были спартанское, афинское, фиванское, си- ракузское. Очень большую важность имели также коринфское и агригентское. Не должно забывать и того, что самой обширной областью коренной греческой страны была Фессалия.

По тем же самым историкам, которые определяют характер всего греческого народа перечисленными у нас чертами, спартанцы были народ, жертвовавший потребностям военной гимнастики и дисциплины всеми другими заботами или влечениями. С той поры, как начинаются точные известия о спартанцах, мы видим, что эти воины, принужденные жить у себя дома скудно и сурово, как в лагере, предаются оргиям, лишь вырвутся на свободу. Павзаний, победитель при Платее, первый спартанец, о жизни которого мы имеем точные сведения, уж был таков. Оставшись на воле в Византии, он стал жить, как персидский сатраи, и до того увлекся жаждой роскошного разврата, что хотел отдать Грецию под господство персидского царя для получения сатрапского владычества над ней в должности персидского наместника. Менее знамениты, но достаточно известны нам гармосты Лизандра3. Они держали себя тоже, как персидские сатрапы. Каких художников, поэтов или ученых произвела Спарта? — никаких; если бывали в Спарте хорошие музыканты, то они были приезжие4.

Фиванцы были обжоры и пьяницы, по уверению всех историков, и были лишены живости ума. Пьяные обжоры, они погрязали в тупой умственной и нравственной апатии. Фессалийцы были грубые пьяницы и развратники, презиравшие всякую умственную деятельность.

Сиракузанцы и агригентцы не знали воздержанности ни в чем; мудрая греческая умеренность в наслаждениях была неведома им; потому они подверглись участи сибаритов, так говорят историки; коринфян они называют развратниками, подобными азиатцам.

К кому ж из греков применяется характеристика всего греческого народа? Только к афинянам. Да и то лишь к афинянам двух поколений, которые жили между марафонской битвой и началом пелопоннесской войны . В эту войну афиняне были уж испорченный народ, говорят нам историки, а до марафонской битвы они еще не проявляли тех качеств, какими прославились во времена Перикла. Мы видим, что вместо характеристики греческого народа нам дается характеристика афинян во времена Перикла.

Характеристика греческого народа, повторяемая большинством историков, составлена небрежно. Но она хороша, по крайней мере, тем, что не внушена дурными тенденциями.

Даже и этого достоинства лишены ходячие характеристики тех народов, которые еще существуют. Мы приведем лишь одну из них.

Итальянцы, как известно всем цивилизованным народам, кроме самих итальянцев, трусливы, коварны; и если не употребляется о них выражение «подлый народ», то лишь по свойственной нашему деликатному времени нелюбви к слишком грубым эпитетам, а смысл ходячей за Альпами характеристики итальянского народа тот самый, который на бесцеремонном языке выражается словом «подлость».

Мы выбрали для примера ходячую характеристику итальянского народа потому, что при разборе ее порицание за недобросовестность падает не на один какой-нибудь народ, а ложится общей виной на три нации: испанскую, французскую и немецкую; да и англичане не участвовали в составлении этой характеристики только потому, что не случилось им предпринимать много экспедиций для покорения Италии. Их ученым досталась характеристика уж изготовленная; они приняли ее.

Каким образом составилась эта характеристика итальянского народа? Главным источником ее была досада завоевателей на желание итальянцев освободиться от их владычества. В Италию ходили немцы, плавали испанцы, ходили туда французы; все они побеждали, покоряли Италию или часть ее; при первой возможности покоренные разрывали обещания, данные покорителям, и пытались свергнуть с себя их иго. Какой покоренный народ не поступал точно также? В политических делах тяжелые обещания сохраняются, лишь пока не представляется надежды избавиться от их исполнения. Это мы видим в истории всех европейских народов или частей народов; примеров противного нет. Одно из двух: или историки каждого другого европейского народа должны называть свой народ коварным, или они не имеют права ругать итальянский народ за то, за что прославляют свой народ,— за любовь к независимости.

Но итальянцы не только коварны, они и трусы.Нам говорят: чем же, как не превосходством храбрости завоевателей, то есть недостатком мужества у итальянцев сравнительно с ними, объяснить завоевания иноземцев в Италии? — Будем припоминать обстоятельства, при которых итальянцы были побеждаемы, и увидим, что ход событий определялся такими отношениями сил, при которых итальянцы были бы побеждаемы, если б и превосходили своих иноземных врагов мужеством. В X веке все земли, составлявшие империю Карла Великого, раздробились на мелкие государства; шел процесс раздробления и в Германии, но медленнее, чем во французской и в итальянской землях. Немецкий король еще сохранял довольно большую власть над областными государями, когда французский король стал уже бессилен за границами своего непосредственного областного владения; то же самое что во Франции, было и в Италии. В этом отношении нельзя сказать об итальянцах ничего дурного, чего не следовало бы с такой же силой применить к французам, а потом и к немцам. Напротив, были обстоятельства, делавшие утрату национальной силы более извинительной для итальянцев: южная часть их земли оставалась под византийской властью; их берега были ближе французских для нападения африканских мусульман.— Италия была, подобно

Франции, раздроблена; но она была богаче Франции. Немецкие короли справедливо находили, что выгоднее грабить и порабощать Италию, чем Францию, потому ходили в Италию. Могут ли быть обвиняемы в недостатке храбрости мелкие государства за то, что король большого государства побеждает их? Говорят: но итальянцы сами облегчали иноземцам завоевание своей земли междоусобиями. Что в этом особенного? У какого народа, раздробленного на разные государства, не было междоусобий? — Когда восточная часть Испании объединилась в сильное государство, а французская королевская династия объединила под непосредственной властью короля большую часть Франции и сделала Прованс владением родственников короля, то стали нападать на Италию арагонцы и французы. Таким образом, итальянцы должны были отбиваться от трех сильных народов. Свидетельствует ли против храбрости их то, что они были побеждаемы? Такое положение дел оставалось до недавнего времени. Если мы всмотримся в подробности борьбы мелких итальянских государств против сильных иноземных войск, мы увидим множество примеров тому, что итальянцы сражались храбрее своих завоевателей.

Историки, называющие итальянцев трусами, вообще держатся той теории, что качества народа составляют неизменный потомственный характер его, наследуемый потомками от предков; о том, насколько сообразна с фактами эта теория, мы будем говорить после. Теперь заметим, что ученые, держащиеся ее, были бы, по-видимому, обязаны считать итальянцев очень храбрым народом. Действительно, кто предки итальянцев? римляне; или, если прибавлять и второстепенные элементы, то, кроме римлян, также греки, лангобарды, норманны, арабы. Все эти народы считаются очень храбрыми. Каким же образом потомки храбрецов могут получать название трусов от людей, постоянно твердящих о неизменной наследственности характера? Это делается по очень легкому способу: теория наследственности проповедуется на тех страницах, на которых автору надобно твердить ее, а на промежуточных страницах, для которых она неудобна, место ее занимает какая-нибудь другая теория, более удобная для автора в эти часы его соображений, чаще всего — теория вырождения. Если историк, проповедующий теорию неизменности национальных качеств, пишет подробный рассказ о средневековых нашествиях на Италию, итальянцы на страницах его рассказа вырождаются и возрождаются много раз. Подходит большое иноземное войско, например, к Риму. В Риме перед тем временем было междоусобие; побежденная партия мешает ненавистным противникам в деле обороны или предательски отворяет ворота города иноземцам. В этом нет ровно ничего особенного римского или итальянского; так делалось во всех городах во времена междоусобий. Но так ли поступили древние римляне, когда подошел к Риму Ганнибал?6 Нет, не так. Они не впустили Ганнибала в Рим. А теперь, в такой-то год XI или XII столетия, римляне сдались немецкому королю. Очевидно, за рассказом об этом очень удобно может быть помещена тирада в патетическом тоне с восклицательными знаками: «Да, римляне теперь не были достойными потомками тех римлян, которые назначили торг на аренду земель, занятых под стенами Рима войском Ганнибала, и давали за участки этих земель такую же высокую арендную плату, как в мирное время, непоколебимо убежденные, что скоро оттеснят грозного врага! Теперь в Риме уже не было истинных римлян! Жалкие люди, называвшие себя этим славным именем, были...»; идут всякие ругательные эпитеты, какие только дозволяет автору употребить его благовоспитанность.— Немецкий король вошел в Рим, папа коронует его. На коронационном празднике немецкое войско разбуянилось, жители Рима, выведенные из терпения, забыли, что шансы удачи для них малы, схватились за оружие; начался бой против немцев. Исход его, разумеется, зависел от того, успели ль к этому часу дня перепиться почти все немцы, или большинство их, хотя и пьяное, еще сохранило силу крепко держаться на ногах и рассудок смыкаться в боевой порядок. Если сохранило, то войско, хорошо дисциплинированное и превосходно вооруженное, одерживало победу над нестройными толпами людей, между которыми было мало опытных солдат. А если немцы были пьяны до неспособности сражаться, то народ выгонял их из Рима. В таком случае историк размышляет, вставить или не вставить в рассказ тираду о том, что римляне показали себя достойными потомками славных предков. Если он находит, что тирада о их трусости не отделена от страницы, которую пишет он, количеством страниц, достаточным для возрождения римлян, они останутся на этот раз невозродившимися. Но через пять или семь лет немецкий король — теперь уже римский император — снова идет к Риму. На этот раз у римлян не было междоусобия или победившая партия успела установить крепкую власть; побежденные в чувстве своего бессилия помирились с победителями; измены нет, правительство сделало большие запасы провианта; город вы- держивает продолжительную осаду; немцы разбиты удачной вылазкой или большинство их погибло от битв и болезней; они отступают, римляне преследуют их. Тут историк чувствует сильное желание возродить римлян и не находит никаких препятствий к этому, потому что последняя тирада о их трусости помещена не ближе, как страниц за десять перед той, которую пишет он теперь; римляне возрождаются под его пером. Если вы одарены человеколюбивым образом мыслей, не спешите радоваться: через достаточное число страниц они снова выродятся; но знайте вперед, что вам не будет тогда надобно предаваться большому огорчению: они через несколько страниц возродятся в двадцатый или в двадцать первый раз.

Много геройских подвигов совершали итальянцы в долгие века своей раздробленности. Но с самого завоевания лангобардского королевства Карлом Великим до очень недавнего времени они не могли отбиться от многочисленных, могущественных врагов: каждый сосед, когда мог собрать большое войско, шел или плыл грабить богатую и раздробленную Италию; если итальянцы успевали отразить его, он, оправившись от неудачи, возобновлял нападение, а если он долго оставался ослабевшим, то вместо него шел грабить Италию другой сосед; потому при множестве удачных сражений итальянцы никогда не имели времени отдохнуть, и победы их оставались напрасны: отбившись от немцев, они подвергались нападениям испанцев или французов; даже венгры много раз ходили грабить Италию. Отразив одно нападение, изнуренные итальянцы делались жертвами если не второго, то третьего нападения и снова оказывались трусами, но мнению победителей, повторяемому до сих пор большинством историков других наций. Историки вообще расположены превозносить покорителей и ругаться над покоренными. Это не их профессиональная слабость, а только результат зависимости их суждений от общественного мнения наций, к которым принадлежат они.

Теперь можно полагать, что Италия сохранит свою независимость. Те народы, которые стремились грабить и порабощать ее, начинают, кажется, привыкать к мысли, что итальянский народ не поддастся иноземному владычеству без упорного сопротивления, что желание поработить его должно быть отброшено как неудобоисполнимое. Когда они привыкнут думать так, их историки будут справедливее судить о прошлом итальянского народа, будут признавать, что хотя раздробленность и отнимала у него силу успешно бороться против иноземных нашест-

вий, но разрозненные и потому слабые части его выказывали в первой борьбе не меньше мужества, чем их поработители.

Тогда исчезнет одна из тех пошлых выдумок, на которых держится теория вырождения народов во времена упадка их военного могущества.

577

19 H. Г. Чернышевский, т. 2

Итальянцы — потомки того народа, который покорил и цивилизовал Пиренейский полуостров, Галлию, Англию и часть Германии, покорил все земли кругом Средиземного моря и много земель, далеких от него. Римское государство стало ослабевать; восточная половина, в которой преобладала греческая цивилизация, сделалась особым государством; западная половина, оставшаяся под властью римлян, продолжала ослабевать и вскоре была ограблена и порабощена варварами. Из этого выводят, что римляне выродились. Дело объясняется фактами, не оставляющими места для этого приговора. С какого времени началось мнимое вырождение римлян? Обыкновенно считают первым важным проявлением его поражения Вара в Тевто- бургском лесу7 Но более чем за сто лет до того кимбры и тевтоны истребили несколько римских войск, не менее многочисленных, чем войско Вара, и ворвались в Италию. За сто лет раньше того был факт еще более характеристичный: Ганнибал вошел в Италию, нанес несколько поражений римским войскам, превосходившим числи- тельностью его войско, тринадцать лет держался в Италии и покинул ее, лишь повинуясь приказанию правительства своей родины. Не с этого ли времени следует считать римлян выродившимися? — Есть историки, у которых мелькает в мыслях такое предположение. С той точки зрения, на которой стоят ценители нравственных качеств народа по успешности битв, оно справедливо. Но война, долго шедшая постыдно для римлян, кончилась победой их; и после того они сделали громадные завоевания. Это мешает признать их выродившимися в эпоху нашествия Ганнибала. Напрасное затруднение: скажем, что они выродились перед второй пунической войной и возродились во время ее; этим будет объяснено все: и позор поражений на Требии, у Тразименского озера, при Каннах 8; и еще постыднейшая трусость римлян, допускавшая ослабевшего Ганнибала оставаться в Италии целые тринадцать лет после битвы при Каннах, и победа римлян над ним и последующие их завоевания. Сделав огромные завоевания, римляне стали ослабевать и были, наконец, покорены варварами. Из этого выводится, что они выродились. Но у тех же самых историков рассказываются факты, доста-

точно объясняющие разрушение римской империи и без этого фантастического предположения. Припомним лишь одну ту сторону хода перемен в обстоятельствах, которая преобразовала состав римского войска, и падение римской империи уже будет понятно без помощи пустых выдумок. Когда римляне, покорив соседние итальянские земли, стали ходить за Альпы и отправлять войска за море, перестало быть возможным для их воинов прежнее соединение военного ремесла с домашним бытом. Народ разделился на два класса: большинство граждан покинуло военную службу по несовместности ее с сохранением домашнего хозяйства, меньшинство бросило домашний быт, стало профессиональным военным сословием, оторвавшись от общественных связей; римские солдаты сделались похожими ио своим чувствам на средневековых наемников; им было все равно, с кем сражаться, лишь бы получать жалованье и обогащаться добычей; римские полководцы стали похожи на итальянских кондотьеров9 Таков был Марий; много раньше того уже занял подобное положение Сципион Африканский, победитель Ганнибала: масса того войска, с которым он поплыл в Африку, составилась из людей, шедших служить не сенату или народному собранию, а лично полководцу, обещавшему добычу и дававшему жалованье на первое время из своих собственных денег. Мужественно ли или нет оставалось большинство римлян, отвыкшее от военного дела, все равно: оно не могло противиться своим войскам. Это было положение, подобное тому, какое существовало во всей Западной Европе с конца средних веков до недавнего времени. Французы или немцы, испанцы или англичане XVI века и следующих двух столетий были одинаково неспособны сопротивляться своим войскам. Скажем ли мы, что все эти народы были тогда трусливы? Они просто не знали военного дела. Припомним историю Англии во время войн Алой и Белой роз10; один из соперников собирает воинов по ремеслу, охраняющих уэльзскую границу, другой — воинов по ремеслу, охраняющих шотландскую границу; они идут один на другого; кто одержал победу, входит в Лондон и становится владыкой Англии. Нечто подобное этому представляют войны Суллы с Марием, Цезаря — с Помпеем11. В Риме возникает, наконец, наследственность сана верховного полководца в семействе Юлия Цезаря; все полководцы повинуются этому главнокомандующему войск римского государства. То же самое начинается и в Англии со времени, как овладел государством Генрих Тюдор. В XVII столетии масса немецкого народа — беззащитная

жертва армий Тилли, Валенштейна, Бернгарда Саксонского. От Бернгарда зависит основать себе государство в юго-западной Германии или отдать свои завоевания королю французскому. Франкония и Швабия принадлежат ему, как Италия Марию в отсутствии Суллы. Западная Европа выдержала это положение и мало-помалу вышла из него к началу нынешнего века, благодаря тому, что по границам Испании, Франции, Германии не было варваров, имевших главной своей мыслью грабить соседние цивилизованные земли и научившихся военному искусству на службе у народов этих земель. «Но существенный признак вырождения римлян в III и IV столетиях нашей эры состоит именно в том, что они брали массы иноземцев на свою службу», говорят нам. А что такое делали французы с конца XV до начала XVIII столетия? Держало тогда или не держало французское правительство на своей службе многочисленный корпус швейцарских наемников? И сколько иноземцев было в войсках Фридриха II? — Столько, сколько мог он набрать; чем больше, тем приятнее было ему.

С той поры, как историки считают надобным изучать политическую экономию и толковать о разделении труда, они в книгах о последних временах римской республики и о римской империи сами разъясняют, какими экономическими силами была произведена замена войска, состоящего из граждан домохозяев, войском солдат по ремеслу, и потом — замена итальянцев на военной службе уроженцами областей менее цивилизованных и иноземными варварами. Потому давно пора было бы бросить фантазию о вырождении римлян, следовало бы говорить лишь о том, что масса итальянского населения перестала образовать главную массу войска, непрерывно ведущего войны на отдаленных границах и живущего там в укрепленных лагерях. Таким образом, падение римской империи, завоевание Италии варварами достаточно объясняется уж одной той переменой, которую произвели в составе войска громадные завоевания римлян12. Но вместе с военной переменой действовали в том же разрушительном направлении другие перемены, произведенные завоеваниями; из них особенно важна была перемена в политическом устройстве государства; она была важнее военной. Соединяя действия этих перемен, мы найдем совершенно излишней выдумкой фантазию о вырождении римского народа.

19*

579

Отложим спор против фантастических мнений, перейдем к изложению тех понятий о национальном характере, которые соответствуют нынешнему состоянию знаний

о жизни народов. Для упрощения дела будем говорить только о тех народах, которые принадлежат к романскому и германскому отделам арийского семейства. Едва ли найдется теперь историк, который не признавал бы, что все отделы арийского семейства имели первоначально одинаковые умственные и нравственные качества. Тем меньше возражений со стороны людей, знакомых с исследованиями о первобытных временах жизни арийцев, может встретить мысль, что первоначально не было никакой разницы в умственных и нравственных качествах между людьми соседних двух отделов арийского семейства, населяющих теперь Западную Европу, большую часть Америки, некоторые части Австралии и южной Африки. Кто будет спорить против этого мнения, покажет только свое желание отрицать результаты филологических и археологических исследований.

Итак, предки романских и германских народов имели одинаковые умственные и нравственные качества. Теперь эти народы во многом отличаются один от другого по своим учреждениям и обычаям. Как произошла разница между ними? Есть мнение, приписывающее ее влиянию примеси людей не-арийского происхождения. Говорят, например, что иберийцы (предки басков), народ не-арийского семейства, составили очень значительную долю населения, говорившего римским (или романским) языком в вестготском государстве; говорят, что осталась в нынешних испанцах и португальцах значительная примесь арабской и берберской крови. Она гораздо менее велика, чем полагают ученые, говорящие о значительности ее. Но отложим спор. Пусть влияние иноплеменных элементов на сформирование нынешних испанской и португальской национальностей было велико. Но бесспорно то, что во французском народе очень мало примеси крови каких-нибудь людей, кроме кельтов, римлян и германцев. В Западной Германии почти все люди потомки германцев. В Англии и Шотландии почти все люди потомки кельтов, итальянцев и германцев или скандинавов. Кельты теперь признаны имевшими национальность, еще более близкую к латинской, чем первоначальная германская. Таким образом, основные элементы французского, английского и западногерманского населения должны быть признаны тожественными (по тожеству первобытных италийцев и германцев). Что же мы видим теперь? Не будем говорить о разнице между англичанами, французами и западными немцами, обратим внимание на каждый из этих народов отдельно. Берем Францию. Французский народ состоит из нескольких племенных отделов. Когда мы сравниваем общеупотребительные характеристики их, то, кроме принадлежности к одной филологической народности, мы не найдем ни одной черты, которая была бы общей для всех их. По ходячим характеристикам нормандец человек, более различный своими умственными и нравственными качествами от гасконца, чем от англичанина.— Англия в четыре раза меньше Франции, но тоже делится на несколько областей, в каждой из которых, если судить по характеристикам, даваемым этнографами, живет племя, вовсе не похожее своими умственными и нравственными качествами на другие отделы английского народа. Приведем один пример. По общему мнению английских и шотландских этнографов, население южной Шотландии очень резко отличается от массы англичан своими нравственными качествами. Эти шотландцы далеко превосходят англичан, по английскому мнению, хитростью и жадностью (а по своему выражению, рассудительностью). Но жители северной части Англии говорят тем же наречием, имеют те же привычки, как эти шотландцы, и не отличаются от них ничем, кроме того, что называют себя англичанами, а не шотландцами.— Нечего говорить о том, что швабы по этнографическим характеристикам нимало не похожи на вестфаль- цев; этого достаточно относительно западной Германии, в населении которой нет никакой иноплеменной примеси.

Правда, ходячие характеристики французского, английского и немецкого народов фантастичны, так что французы дивятся и, смотря ио настроению духа, хохочут или сердятся, читая нелепости, пользующиеся у иноземцев репутацией характеристики французского народа, и точно такие впечатления производит на немцев ходячая у иноземцев характеристика немецкой нации, на англичан — континентальная характеристика английской нации; но некоторые разницы в привычках этих народов действительно существуют. Нелепы и те ходячие характеристики, ио которым каждый отдел населения Франции, Англии, западной Германии оказывается вовсе не похож на другие племена своей нации; но действительно есть и областные разницы привычек. Каким же образом возникли эти областные и национальные различия между людьми, происшедшими от предков, имевших одинаковые качества и привычки, от людей одного отдела, одного лингвистического семейства?

Народ — группа людей, качества народа — сумма индивидуальных качеств людей, составляющих эту группу; потому качества народа изменяются переменой качеств отдельных людей, и причины перемен одни и те же в обоих случаях. Каким образом, например, народ, говоривший одним языком, начинает говорить другим? Отдельные лица находят надобным выучиваться чужому языку; если та же надобность одинакова для всех взрослых семейств, их дети уже в своем семействе привыкают говорить на языке, который прежде был чужим ему; когда эта перемена произойдет в большинстве семейств, прежний язык будет быстро забываться массой народа, новый — станет родным ей. Разница между переменой языка у отдельного человека и у народа состоит только в продолжительности времени, нужного для нее.

Точно то же происходит в деле приобретения или утраты всяких знаний и привычек. От перемены в знаниях и привычках изменяется так называемый характер людей.

По каким причинам человек приобретает какие-нибудь знания? — Отчасти по склонности всякого мыслящего существа изучать предметы и размышлять о них, отчасти по житейской надобности в тех или других знаниях. Любознательность, склонность к наблюдению и размышлению — природное качество не человека только, но всех существ, имеющих сознание. Едва ли найдется теперь натуралист, который не признавал бы, что все существа, имеющие нервную систему и глаза,— существа мыслящие, что они изучают обстановку своей жизни, заботятся улучшить ее. Потому теперь должно прямо называть не заслуживающим внимания тот предрассудок, по которому ученые в старину приписывали любознательность только некоторым народам, а у других отрицали ее. Никогда не было и не может быть ни одного здорового человека, который не имел бы некоторой любознательности и некоторого желания улучшить свою жизнь.

Итак, влечение к приобретению знаний и склонность к заботе об улучшении своей жизни — врожденные качества человека, подобно деятельности желудка. Но существование деятельности желудка и потребность в пище могут оставаться плохо удовлетворенными по неблагоприятности внешних обстоятельств, а в некоторых случаях аппетит вовсе пропадает. Когда внешние обстоятельства не благоприятны приобретению знаний и успеху забот об улучшении жизни, умственная деятельность будет итти слабее, чем при благоприятных обстоятельствах. В некоторых случаях она может замирать, как могут замирать другие влечения человеческой природы, без которых деятельность легких, желудка и другие так называемые функции растительной жизни человека продолжаются не ослабевая. От слишком продолжительного голода человек умирает, от замирания любознательности или эстетического чувства он не умирает, а только становится отупевшим в этих отношениях. Что может происходить с отдельным человеком, то может происходить и с огромным большинством народа, если оно подвергается тем же давлениям, и с целым народом, если подвергаются им все люди, составляющие его. При благоприятных обстоятельствах врожденная склонность человека к приобретению сведений и к улучшению своей жизни развивается; то же самое несомненно и относительно народа, потому что все перемены в его физическом ли, умственном ли состоянии — суммы перемен, происходящих в состоянии отдельных людей.

В старину были споры о том, хороши или дурны врожденные нравственные склонности человека. Теперь следует назвать обветшалыми сомнения в том, что они хороши. Это опять частный случай гораздо более широкого закона жизни органических существ, одаренных сознанием. Есть такие роды или виды живых существ, которые предпочитают одинокую жизнь, чуждаются общества подобных себе. Между млекопитающими таков, как говорят, крот. Но громадное большинство видов млекопитающих находят приятным быть в дружеских отношениях с подобными себе. Это достоверно обо всех тех отделах млекопитающих, которые по своей организации менее далеки от человека, чем крот. Пока считалось возможным называть все другие живые существа, кроме человека, лишенными сознания, можно было ставить вопрос,— добр или зол он по природе. Теперь этот вопрос лишился смысла. Человек имеет природную склонность к доброжелательству относительно существ своего вида 13, как имеют ее все те живые существа, которые предпочитают одиночеству жизнь в обществе подобных себе.

Но и склонность к доброжелательству может ослабевать под влиянием неблагоприятных для нее обстоятельств. Существа самые кроткие ссорятся между собою, когда обстоятельства, возбуждающие к вражде, сильнее склонности к доброжелательству. Дерутся между собою и лани, и голуби. Едва ли были делаемы точные наблюдения для разъяснения вопроса, до какой степени может испортиться характер их под влиянием обстоятельств, развивающих злые привычки. Но о тех млекопитающих, которые давно сделались предметом постоянных внимательных наблюдений, как, например, лошади, всем из- вестно, что при раздражающем ходе жизни характер их может сильно портиться.

Наоборот, мы знаем, что млекопитающие, по своей природе жестокие к существам других видов и расположенные драться между собою при самых маловажных столкновениях интересов, приобретают довольно кроткий характер, когда человек заботится о развитии доброжелательности в них. При соображениях об этом обыкновенно припоминается собака. Но еще замечательнее развитие кротости в кошке. По природным склонностям, кошка существо гораздо более жестокое, чем волк. Однакоже мы все знаем, что кошка легко привыкает держать себя мирно относительно домашней птицы. Есть множество рассказов о кошках, привыкших кротко выносить всякие обиды от маленьких детей, играющих с ними.

Одно из самых важных различий между млекопитающими по нравственным качествам обусловливается устройством их желудка, ио которому некоторые семейства питаются исключительно растительной пищей, другие — исключительно животной. Все мы знаем, что собака, родственница волка и шакала, питающихся исключительно пожиранием животных, легко привыкает есть хлеб и все другие сорты той растительной пищи, которую едят люди. Она не может питаться только сеном, которым не способен питаться и человек. Едва ли были делаемы точные наблюдения о том, могут ли собаки совершенно отвыкать от мясной иищи. Но всем известно, что собаки некоторых охотничьих пород приучаются с омерзением отвращаться от еды тех животных, для охоты за которыми употребляются. Такая собака, мучимая голодом, не может есть так называемой дичи. Наоборот, лошадь и корова или вол легко привыкают есть мясной суп. Были наблюдаемы случаи, что серны или сайги, живущие в плену у человека, ели сало. Когда мы припоминаем такие резкие перемены качеств, непосредственно обусловленных устройством желудка, то должны утратить для нас всякий смысл сомнения в том, способны ли очень сильно видоизменяться под влиянием обстоятельств качества, менее устойчивые, чем особенности, зависящие от устройства желудка.

Умственные и нравственные качества менее устойчивы, чем физические; потому должно думать, что и наследственность их менее устойчива. Размер наследственности их еще не определен научными исследованиями с такой точностью, какая нужна для решения вопросов об умственных и нравственных сходствах и разницах между людьми одного физического типа. Мы должны составлять себе понятие об этом лишь по случайным, отрывочным сведениям, какие приобретаем житейскими наблюдениями над сходством или несходством детей с родителями, братьев или сестер между собой.

Чтобы определить, каково в сущности мнение, приобретенное рассудительными людьми по житейским наблюдениям этих сходств и разниц, употребим способ решения точно определенных гипотез14, употребляемый натуралистами для разъяснения понятий о вопросах, которые трудно решить анализом конкретных фактов.

Предложим себе следующую задачу. В глухом селении одной из земель Западной Европы живут жена и муж, люди одного физического типа, одинаковых характеров. Все мужчины в их селении землевладельцы, а женщины помогают мужчинам в сельских работах. Эти муж и жена ведут такой же образ жизни; они трудолюбивы, честны, добры. У них родился сын. Через год по его рождении они умирают. Ближайший родственник сироты — двоюродный брат его матери, человек женатый, но бездетный. О нем и о его жене нам известно только, что они люди честные, добрые, трудолюбивые и не бедные, что они живут в столице страны другого народа, что они родились и всю жизнь провели там, говорят на языке этой столицы, не знают никакого другого, и видывали нивы разве проездом по железной дороге. Больше ничего неизвестно нам о них. Мы не знаем, к какому сословию граждан столицы принадлежат они и какой образ жизни ведут; нам сказано только, что они честные. Будучи извещены о смерти своей родственницы и ее мужа и о том, что остается сиротка, они решают взять малютку на воспитание к себе и усыновляют его. Прошло 29 лет. Усыновленный сирота стал 30-летним мужчиной. Его приемные отец и мать еще живы; они любят его, как родного сына; он также любит их, как родных отца и мать. Подобно им, он трудолюбив. Со времени его усыновления, в жизни его не было никаких необыкновенных случаев. Больше ничего неизвестно нам о нем. Спрашивается, каковы, кроме трудолюбия, его привычки и качества и чем он занимается? На некоторые вопросы об этом можно дать ответы, имеющие очень большую степень вероятности. Так, например, очень вероятно, что этот мужчина стал человеком той национальности, к которой принадлежит масса жителей столицы. Этот ответ подсказан тем сведением, что усыновившее сироту семейство не знало языка его родины, говорило на языке столицы, в которой выросло. Очень вероятно также, что он горожанин, а не земледелец. Это мнение также основано на наших знаниях об усыновивших его родных. Землевладелец ли он? Едва ли; зажиточные горожане в Западной Европе находят профессию землепашца невыгодной для себя и не готовят к ней своих младших. По всей вероятности, он горожанин. Какой городской профессией занимается он; ремесленник он или школьный учитель, или адвокат, или врач? Никакого сколько-нибудь рассудительного решения этого вопроса мы не можем сделать, потому что не знаем, какой городской профессией занимался приемный отец и каких мыслей об этой профессии держались он и его жена; находили ли они, что их приемному сыну лучше всего будет стать человеком этой же профессии, или предпочитали ей какую-нибудь другую.

Нам теперь легко узнать истинный характер наших мнений о том, влиянию ли происхождения или влиянию жизни мы приписываем преобладающую силу в деле образования нравственных качеств. Мы нашли вероятным, что сирота сделался честным человеком. Он рос в честном семействе; будучи огражден от нищеты благосостоянием и любовью своих приемных отца и матери, он без труда мог приобрести привычку гнушаться воровством и другими видами бесчестных поступков. Чтобы проверить, действительно ли влиянию жизни, а не влиянию происхождения мы приписываем развитие хороших качеств, переменим условия гипотезы,— предположим, что люди, усыновившие сироту, жили плутовскими проделками и считали глупостью быть честными относительно посторонних людей. Велика ли уверенность, что сирота, воспитанный ими, вырос честным человеком? Мы видим, что нравственные качества его родителей вовсе не принимаются нами в соображение, потому что он стал сиротой раньше, чем мог научиться от них чему-нибудь дурному или хорошему.

Перейдем к изложению тех понятий о развитии характера отдельных людей, которые соответствуют нынешнему состоянию наших теоретических знаний и выводам из житейских наблюдений. Для упрощения дела мы будем говорить исключительно о западно-европейском отделе арийского семейства. Когда люди передовых наций привыкнут справедливо судить друг о друге, они будут приготовлены справедливее нынешнего судить и о людях других лингвистических или расовых отделов.

Берем двухлетнего ребенка. Опаснейшее время физического развития уж перенесено им. Он остался здоровым, крепким. Устраним всякие предположения о каких-нибудь особенных бедствиях в следующие годы его физического развития и слросим себя, нужны ли какие-нибудь благо- приятные условия жизни для того, чтоб он вырос здоровым. Мы знаем, что для этого нужны, между прочим, удовлетворительная пища и удовлетворительная обстановка домашней жизни. Из сотни здоровых двухлетних детей доживет 80 или 90 здоровыми до 20-летнего возраста, если эти условия существуют для них. А если их семейства обнищали около того времени, как они достигли двухлетнего возраста, и последующий рост их будет итти в сырых, душных помещениях, пища им будет дурна и недостаточна, то очень многие из них умрут, не достигнув совершеннолетия, а многие из уцелевших окажутся получившими какие-нибудь болезни, порождаемые дурным питанием и сыростью жилищ.

Физические качества двухлетнего ребенка несравненно устойчивее тех нравственных качеств или, точнее сказать, еще не качеств, а только наклонностей к качествам, какие имеет он. У двухлетнего ребенка уж обозначились все те физические особенности, какие будет он иметь в годы совершеннолетия, если останется здоров. Но о даровитости двухлетнего ребенка мы не можем составить себе основательных понятий; и если называем детей этого возраста даровитыми или бездарными, то лишь фантазируем на основании наших симпатий или антипатий. Не только о двухлетних, даже о восьмилетних детях трудно судить, даровитыми или тупыми людьми станут они. А нравственные качества менее устойчивы, чем умственные способности.

Теперь доказано, что дитя чахоточных родителей родится не имеющим чахотки; обыкновенно бывает только то, что чахоточные родители малокровны, имеют слабо развитую грудь и что эти качества организма наследуют их дети. Но если малокровный и слабогрудый малютка получит укрепляющее воспитание, то у него или уменьшится, или вовсе исчезнет расположение к болезням, производящим чахотку. Таким образом, дитя наследует от родителей только расположение сделаться чахоточным, а разовьется или уменьшится, или исчезнет оно, определяется его жизнью. Дети родителей, имеющих крепкое здоровье, родятся вообще крепкими, но это наследство очень легко отнимается у них неблагоприятными условиями жизни.

Относительно нравственных качеств должно предполагать, что от родителей наследуются те склонности, которые прямо обусловлены так называемым темпераментом (в тех случаях, когда наследуется темперамент). Но и эта, вероятно, справедливая мысль требует оговорок для того, чтобы можно было ей оставаться справедливой, если она справедлива. Для простоты разделим все виды темперамента на два типа: сангвинический и флегматический. Предположим, что если отец и мать имеют одинаковый темперамент, то все дети имеют его. Из этого еще не следует ничего о наследовании хороших или дурных нравственных качеств. Темпераментом определяется только степень быстроты движений, и вероятно, перемен душевного настроения. Должно думать, что человек, имеющий быструю походку, расположен к более быстрой смене настроений, чем человек, движения которого медленны. Но этой разницей не определяется то, который из них более трудолюбив, и тем менее определяется степень честности или доброжелательности того или другого; не определяется даже и степень рассудительности. Торопливость или нерешительность — не качества темперамента, а результаты привычек или затруднительных обстоятельств. Суетливыми, опрометчивыми, безрассудными бывают и люди, имеющие тяжелую, медленную походку. Нерешительными бывают и люди с быстрой походкой. Это знает всякий хороший наблюдатель людей. Но особенного внимания заслуживает то обстоятельство, что быстрота движений и речи, сильная жестикуляция и другие качества, считающиеся признаками природного расположения, так называемого сангвинического темперамента, а противоположные качества, считающиеся признаками флегматического темперамента, бывают у целых сословий и у целых народов результатом только обычая. Те люди, которым их старшие родные и знакомые внушают привычку держать себя с достоинством, почти все с очень ранних лет привыкают к плавности движений и речи; наоборот, в тех сословиях, где считается надобной резкость движений и речи, почти все с молодости привыкают к сильной и быстрой жестикуляции, к пронзительному и быстрому тону речи. У тех народов, где общество делится на резко обособленные классы, эти кажущиеся признаки темпераментов оказываются на самом деле только сословными привычками.

Те умственные и нравственные качества, которые не находятся в такой близкой связи с физическим типом, как темперамент, менее устойчивы в индивидуальном человеке, чем темперамент. Из этого ясно, что сила передачи их по наследству менее велика, чем сила передачи темперамента.

Понятие о народном характере очень многосложно; в состав его входят все те различия народа от других народов, которые не входят в состав понятия о физическом типе. Всматриваясь в это собрание множества представлений, можно разложить их на несколько разрядов, очень неодинаковых по степени своей устойчивости. К одному разряду относятся те умственные и нравственные качества, которые прямо обусловливаются различиями физических типов; к другому — принадлежат разности по языку; далее, особые разряды образуют разницы по образу жизни, по обычаям, по степени образованности, по теоретическим убеждениям. Устойчивее всех те различия, которые прямо обусловлены разницами физических типов и называются темпераментами. Но если говорить о европейском отделе арийского семейства, то нельзя найти в нем ни одного большого народа, который состоял бы из людей одинакового темперамента. Притом, хотя физический тип отдельного человека остается неизменным во всю жизнь и обыкновенно передается от родителей детям, потому имеет прочную наследственную устойчивость, но умственные и нравственные качества, составляющие результаты его, видоизменяются обстоятельствами жизни до такой степени, что зависимость их от него сохраняет силу, только когда обстоятельства жизни действуют в том же направлении; а если ход жизни развивает другие качества, то темперамент поддается его влиянию, и та сторона действительного характера человека, которая подводится под название темперамента, оказывается совершенно неодинаковой с качествами, какие можно было бы предполагать в человеке по нашим понятиям об умственных и нравственных результатах физического типа. Каждый из больших европейских народов составляют, как мы говорили, люди разных физических типов, и счета пропорциям этих типов не сделано. Потому теперь еще нет основательных понятий о том, какой темперамент принадлежит большинству людей того или другого из этих народов. Но, быть может, имеет справедливость какое-нибудь из ходячих мнений о решительном преобладании того или другого физического типа у народов сравнительно малочисленных, каковы, например, голландцы, датчане, норвежцы, предположим, что какая-нибудь характеристика физического типа которого-нибудь из этих народов действительно охватывает собою огромное большинство людей, составляющих его, и будем изучать характеры людей этого народа посредством личного наблюдения или, при невозможности провести много времени в той стране, по чуждым предвзятых мыслей рассказам о частной жизни людей этого народа, о том, как работают, разговаривают, веселятся они; мы увидим, что очень значительная часть лю- дей этого народа имеет не те умственные и нравственные качества, какие соответствуют понятиям о темпераменте, производимом особенностью его физического типа. Предположим, например, что по своему физическому типу люди этого народа соответствуют представлению о флегматическом темпераменте; потому господствующими качествами их должны быть медленность движений и речи; в действительности мы увидим, что очень многие из них имеют противоположные качества, считающиеся принадлежностью сангвинического темперамента. Какова пропорция людей того и другого разряда, никто не считал ни в этом, ни в каком другом народе. Но всматриваясь, мы увидим, что медленность или быстрота движений и речи у людей этого народа находится в тесной связи с обычаями сословий или профессий, к которым принадлежат они, с их понятиями о своей личной, фамильной важности или низ- кости своего общественного, семейного, личного положения, с их довольством или недовольством ходом своей жизни, с состоянием их здоровья и вообще с обстоятельствами, имеющими влияние на душевное настроение. Каково бы ни было от природы телосложение человека, но из людей, у которых здоровье расстроено болезнями, угнетающими душу, лишь очень немногие сохраняют живость движений и речи; наоборот, при болезнях, действующих раздражающим образом, лишь очень немногие люди могут производить движения и вести разговор спокойно, плавно. Подобно тому действуют всякие другие обстоятельства, угнетающие или раздражающие, печалящие или веселящие человека. В тех местностях, где масса земледельцев живет сносно и не имеет ни больших запасов хлеба от прошлых лет, ни больших денег,— земледельческое население при обыкновенных урожаях каждый год переходит два состояния, сангвиническое и флегматическое. Перед жатвой оно начинает быть расположенным к веселью и, при всем утомлении от полевых работ, держит себя в часы отдыха сангвинически. Это настроение усиливается до той поры, когда новый хлеб обмолочен и поступает в пищу; несколько времени длится веселье, движения быстры, разговоры бойки, шумны. Потом начинаются раздумья о том, достанет ли хлеба до осени; оказывается надобность стать экономнее в пище, веселье уменьшается, и через несколько времени люди становятся унылы. Это длится до той поры года, когда над мыслями об истощении запасов пищи берут верх мысли о близости новой жатвы. Природный темперамент вообще заслоняется влияниями жизни, так что различить его несравненно труднее, чем обыкновенно предполагают; внимательно разбирая факты, мы должны притти к мнению, что врожденные склонности к быстроте или медленности движений и речи слабы и гибки, что главное дело не в них, а в том влиянии, какое оказывают на народы, племя или сословие народа обстоятельства жизни.

О том, велика ли природная разница между народами по живости и силе умственных способностей, существуют очень неодинаковые мнения. Если речь идет о народах разных рас или лингвистических семейств, решение определяется нашими понятиями о расах и лингвистических семействах. Это вопросы, по которым люди, держащиеся одного мнения, не имеют права оставлять без внимательного разбора противоположные мнения. Но когда речь идет, как теперь у нас, только о передовых народах, о западно-европейском отделе арийского семейства, то следует назвать неприменимыми к вопросу никакие теории об умственных разницах между людьми по происхождению их предков. Пусть на южной и северо-восточной окраинах Западной Европы есть примесь не-арийской крови, например, в Сицилии и южной половине Пиренейского полуострова примесь арабской и берберской, а на севере Скандинавского полуострова примесь финской; но даже в Сицилии и в Андалузии примесь не-арийской крови невелика: это мы видим по сходству преобладающих там физических типов с типами древних и нынешних греков. Еще меньше примесь финской крови в северных частях населения Норвегии и Швеции. Таким образом, вся масса населения Западной Европы происходит от людей одного отдела арийского семейства и должна быть признана имеющей одинаковые наследственные умственные качества. Разность в них между разными народами Западной Европы предположение фантастическое, опровергнутое филологическими исследованиями; потому, если в настоящее время находятся какие-нибудь неодинаковости между западными народами в умственном отношении, они получены ими не от природы их племени, а исключительно от исторической жизни, и будут сохранены или не сохранены ими, смотря по тому, как будет итти она.

Но когда говорят о различии народов по умственным качествам, то обыкновенно судят не собственно о силе ума, а только о степени образованности народа: только поэтому и возможны те определенные суждения, какие вошли в привычку. Рассмотреть, каковы умственные качества народа сами но себе, помимо того блеска или той тусклости, какая дается им высокой или низкой степенью об- разованности, дело очень трудное, ирн нынешнем состоянии науки не могущее приводить ни к каким достоверным заключениям даже в тех случаях, если сравниваются народы желтой расы с народами белой, и служащее лишь предлогом для самохвальства и для клеветы, когда речь идет о сравнении разных народов одного отдела одной лингвистической семьи. Продолжать старые рассуждения о врожденных различиях между народами Западной Европы по умственным качествам значит не понимать результатов, к которым уже довольно давно пришла лингвистика, доказавшая, что все они потомки одного и того же народа.

Различия по языку имеют громадную важность в практической жизни. Люди, говорящие одним языком, имеют склонность считать себя одним национальным целым; когда они привыкают составлять одно целое в государственном отношении, у них развивается национальный патриотизм и внушает им более или менее неприязненные чувства к людям, говорящим другими языками. В этом реальном отношении язык составляет едва ли не самую существенную черту различий между народами. Но очень часто придают разнице по языку теоретическое значение, воображают, будто особенностями грамматики можно определять особенности умственных качеств народа. Это пустая фантазия. Этимологические формы в отдельности от правил синтаксиса не имеют никакой важности; а правила синтаксиса во всех языках удовлетворительно определяют логические отношения между словами, при помощи ли или без помощи этимологических форм. Существенную разницу между языками составляет только богатство или бедность лексикона, а состав лексикона соответствует знаниям народа, так что свидетельствует лишь о его знаниях, о степени его образованности, о его житейских занятиях и образе жизни и отчасти о его сношениях с другими народами.

По образу жизни есть очень важные различия между людьми; но в Западной Европе все существенные различия этого рода не национальные, а сословные или профессиональные. Землепашец ведет не такую жизнь, как ремесленник, работающий в комнате. Но в Западной Европе нет ни одного народа, в котором не было бы земледельцев или ремесленников. Образ жизни знатного сословия не тот, какой ведут земледельцы или ремесленники; но опять у всех европейских народов есть знатное сословие; даже и у тех, у которых, как у норвежцев, исчезли или почти исчезли аристократические титулы, дело не в титулах, а в привычке занимать высокое общественное положение.

Привычки, имеющие важное реальное значение, различны у разных сословий или профессий по различию их образа жизни. Есть множество других привычек, имеющих не сословный, а национальный характер. Но это — мелочи, составляющие лишь забаву или щегольство, к которым рассудительные люди равнодушны и которые сохраняются лишь потому, что эти люди оставляют их без внимания, как нечто индиферентное, пустое. Для археолога эти мелочи могут иметь очень важное значение, как для нумизмата старые монеты, находимые в земле. Но в серьезном ходе народной жизни их значение ничтожно.

Каждый из народов Западной Европы имеет особый язык и особый национальный патриотизм. Эти две особенности — единственные особенности, которыми весь он отличается от всех других народов Западной Европы. Но он имеет сословные и профессиональные отделы; каждый из этих отделов во всех отношениях умственной и нравственной жизни, кроме языка и национального чувства, имеет свои особые черты быта; ими он походит на существующие сословные отделы других западных народов; эти сословные или профессиональные особенности так важны, что каждый данный сословный или профессиональный отдел данного западноевропейского народа, помимо своего языка и патриотизма, менее похож умственно и нравственно на другие отделы своего народа, чем на соответствующие отделы других западноевропейских народов. По образу жизни и по понятиям земледельческий класс всей Западной Европы представляет как будто одно целое; то же должно сказать о ремесленниках, о сословии богатых простолюдинов, о знатном сословии. Португальский вельможа по образу жизни и по понятиям гораздо более похож на шведского вельможу, чем на земледельца своей нации; португальский земледелец более похож в этих отношениях на шотландского или норвежского земледельца, чем на лиссабонского богатого негоцианта. В международных делах нация, имеющая государственное единство или стремящаяся приобрести его, действительно составляет одно целое, по крайней мере при обыкновенных обстоятельствах. Но по внутренним делам она состоит из сословных или профессиональных отделов, отношения между которыми приблизительно таковы же, как между разными народами. В истории всех западноевропейских народов бывали случаи, когда и по международным делам нация распадалась на части, враждебные одна другой, и слабей- шая из них призывала иноземцев на помощь себе против внутренних врагов или радостно встречала иноземцев, без ее призыва пришедших покорить ее родину. Быть может, ныне уменьшилась эта готовность слабейшей части нации соединяться с иноземцами для вооруженной борьбы против своих соплеменников. Решиться на измену родине, вероятно, никогда не было легко ни для какой части какого бы то ни было европейского народа. Но в старые времена внутренняя борьба сопровождалась такими свирепостями, что одолеваемая сторона действовала по внушению отчаяния; чтобы спастись от смерти, люди решаются на очень тяжелые для них самих поступки. Если справедливо мнение, что в наши времена уже стали невозможны у цивилизованных народов при сословной или политической борьбе свирепости, способные доводить побежденных внутренних противников до отчаяния, то не будет и случаев, чтобы какая-нибудь часть какой-нибудь цивилизованной нации соединялась с иноземцами против соотечественников.

Некоторым публицистам эта надежда кажется не лишенной основательности. Но бесспорно то, что до недавнего времени было не так. Потому, рассказывая жизнь народа, историк постоянно должен помнить, что народ — соединение разных сословий, связи между которыми в прежние времена не имели такой прочности, чтобы выдерживать порывы взаимного ожесточения.

Впрочем, теперь все историки понимают важность сословных ссор и если часто говорят о народе, как об одном целом, в рассказе о делах, по которым разные сословия не были единодушны, эта ошибка их происходит не от незнания, а только от временного забвения или от каких-нибудь других причин. Но понятия о характере сословий еще остаются у большинства образованных людей, потому и у большинства историков, в значительной степени ошибочными. Главных причин этого две: масса публики, потому и большинство ученых, не имеют близкого знакомства с действительными обычаями и понятиями классов, по своему общественному полржению и образу жизни далеких от них, и притом судят о них под влиянием политических и сословных пристрастий. Возьмем для примера господствующее понятие о земледельческом сословии. Вообще предполагается, что нравы земледельцев чище, чем нравы ремесленников. В некоторых случаях это, по всей вероятности, бывает справедливо. Например, если большинство земледельцев живет в довольстве, а большинство ремесленников терпит нищету, то, разумеется, дурные качества, порождаемые бедностью, будут развиваться у ремесленников гораздо сильнее, чем у земледельцев. Ученые вообще живут в больших городах, потому часто видят неудобства жилищ ремесленников и другие материальные бедствия их. Как живут земледельцы, им известно гораздо меньше; и очень велики шансы того, что личные впечатления, случайно приобретаемые ими о быте земледельцев, будут неверны по отношению к большинству этого сословия. Другой источник ошибок — политическое пристрастие. Поселяне считаются консервативным сословием; потому ученые консервативного образа мыслей вообще превозносят рассудительность и чистоту нравов сельского сословия, ученые, желающие общественных перемен, думают и говорят о нем под влиянием политической вражды.

Кроме сословных и профессиональных делений, у каждого цивилизованного народа имеет очень большую важность деление по степеням образованности. В этом отношении принято делить нацию на три главные класса, которые характеризуются названиями: люди необразованные, люди поверхностного образования и люди основательного образования. Мы можем, как нам угодно, судить о вреде или пользе просвещения, можем хвалить невежество или считать его вредным для людей; но все согласны в том, что огромное большинство людей, не получивших образования и не имевших возможности приобрести его собственными усилиями, очень много отличается — в дурную ли, в хорошую ли сторону, не о том теперь речь, а лишь о том, что очень много отличается своими понятиями от огромного большинства образованных людей. А понятия людей — одна из сил, управляющих жизнью их.

Сделаем выводы из этого обзора действительного положения наших сведений о национальном характере.

Мы имеем очень мало прямых и точных сведений об умственных и нравственных качествах даже тех современных народов, которые наиболее известны нам, и ходячие понятия о характерах их составлены не только но материалам недостаточным, но пристрастно и небрежно. Самый обыкновенный случай небрежности тот, что случайно приобретенные сведения о качествах какой-нибудь малочисленной группы людей ставятся характеристикой целой нации. Заменить небрежные и пристрастные характеристики народов верными — дело очень хлопотливое, и у большинства ученых нет серьезного желания, чтоб оно было исполнено, потому что обыкновенная цель употреб- ления характеристик народа состоит вовсе не в том, чтобы говорить беспристрастно, а в том, чтобы высказывать такие суждения, какие или кажутся выгодными для нас, или льстят нашему самолюбию. Люди, желающие говорить беспристрастно о других народах, воздерживаются от этого способа суждений слишком произвольного, довольствуются сведениями, которые приобретаются гораздо легче и представляют более достоверности: они изучают формы быта, крупные события жизни народа и ограничиваются теми суждениями о качествах народов, какие без труда выводятся из этих достоверных и точно определенных фактов. Объем таких суждений гораздо менее широк, чем содержание ходячих характеристик; существенное различие его от них то, что при каждой черте ставится оговорка о том, к какой части народа и к какому времени относится суждение. Так это должно быть но серьезным понятиям о характере многочисленных групп людей.

Мы знаем не качества народов, а только состояния этих качеств в данное время. Состояния умственных и нравственных качеств сильно видоизменяются влиянием обстоятельств. При перемене обстоятельств происходит соответствующая перемена и в состоянии этих качеств.

О каждом из нынешних цивилизованных народов мы знаем, что первоначально формы его быта были не те, как теперь. Формы быта имеют влияние на нравственные качества людей. С переменою форм быта эти качества изменяются. Уж но одному тому всякая характеристика цивилизованного народа, приписывающая ему какие-нибудь неизменные нравственные качества, должна быть признаваема ложной. Кроме египтян, обо всех других народах, достигавших цивилизованного состояния, мы имеем положительные сведения, относящиеся к временам очень грубого их невежества. Достаточно припомнить, что даже в «Илиаде» и «Одиссее» греки еще не умеют читать и писать. Разбирая предания, сохранившиеся у греков под формами мифов, мы видим черты быта совершенно дикого. Многие ученые находят в этих рассказах даже воспоминания о людоедстве. Так ли это или нет, были ль людоедами люди, уже говорившие греческим языком, или выводы об этом ошибочны, но достоверно то, что греческому народу были некогда чужды всякие цивилизованные понятия или привычки. Может ли сохраниться одинаковость нравственных качеств между предками-дикарями и потомками, достигшими высокой цивилизации? Сохраниться могут разве физический тип и те черты темперамента, которые прямо обусловливаются ими; но и это может быть справедливым лишь по присоединении к термину «одинаковость» таких оговорок, которыми отнимается у него почти всякое значение. Например, цвет глаз остался прежний, но прежде выражение глаз было тупое, почти бессмысленное, а впоследствии оно сделалось соответствующим высокому умственному развитию; контуры профиля остались те же, но из грубых сделались миловидными; вспыльчивость осталась, но проявляется гораздо реже и формы ее проявления стали не те. Перемены обстоятельств, от которых видоизменялись формы быта, всегда ли одинаково касались всех сословий? Это могло бывать только в редких случаях. Видоизменяясь неодинаково, обычаи разных сословий становились менее сходными, чем были прежде. Народ приобретал знания, от этого изменялись его понятия; от перемены понятий изменялись нравы; этот ход перемен тоже был неодинаковым в разных сословиях, был неодинаковым и в разных частях страны, занятой народом. Таким образом, жизнь каждого из нынешних цивилизованных народов представляет ряд перемен в быте и понятиях, и ход этих перемен был неодинаков в разных частях народа. Потому точные характеристики могут относиться только к отдельным группам людей, составляющих народ, и только к отдельным периодам их истории.

Стремление объяснять историю народа особенными неизменными умственными и нравственными качествами его имеет своим последствием забвение о законах человеческой природы. Сосредоточивая свое внимание на действительных или мнимых разницах предметов, мы привыкаем не обращать внимание на качества, общие всем им. Если предметы принадлежат к разрядам очень различным, это забвение может оставаться безвредным для верности наших суждений; например, если мы говорим о растении и о камне, нам не всегда бывает надобно ном- нить, что оба эти предмета имеют некоторые общие качества; разница между ними велика, и обыкновенно речь идет о таких обстоятельствах, в которых камень выказал бы качества, неодинаковые с растением. В истории это не так. Все те существа, жизнь которых рассказывает она,— организмы одного вида; разницы между ними менее значительны, чем одинаковые качества их; те влияния, действием которых производятся перемены в жизни этих существ, обыкновенно таковы, что на каждом из них отражаются приблизительно одинаковыми последствиями. Берем для примера пищу. Она у разных народов и у разных сословий одного народа очень неодинакова. Есть раз- ница и в том, какое количество одинаковой пищи нужно взрослым людям неодинакового образа жизни для того, чтобы чувствовать себя сытыми и оставаться здоровыми. Но каждый человек ослабевает при недостатке пищи, и у каждого настроение души бывает дурным, когда он му- чится голодом.

Соображения о качествах деятельности желудка, общих всем взрослым здоровым людям, несравненно важнее тех различий, какие могут быть справедливо или фантастически выводимы из соображений о разницах привычек разных людей к тому или другому сорту пищи. Привычка делает выносимыми для людей такие положения, которые нестерпимы людям непривычным. Но как бы ни была сильна она, общие качества человеческой природы сохраняют свои требования. Человек никогда не может утратить влечения улучшать свою жизнь, и если у каких- нибудь людей мы не замечаем этого стремления, мы лишь не умеем разгадать мыслей, скрываемых ими от нас по каким-нибудь соображениям, чаще всего по мнению, что бесполезно говорить о том, чего нельзя сделать.

Когда человек привык к своему положению, его желание улучшить жизнь обыкновенно лишь немногим возвышается над уровнем его привычного положения. Так, например, землепашец вообще желает лишь того, чтоб его труд или несколько облегчился, или приносил бы ему вознаграждение несколько больше прежнего. Это не значит, что при удовлетворении нынешнего своего желания он не будет иметь нового. Он только хочет оставаться благоразумным в своих желаниях и думает, что желать слишком многого было бы нерассудительно. Если положение какого-нибудь народа долго было очень бедственным, то привычные его желания имеют очень небольшой размер. Из этого не следует, чтоб он не был способен желать гораздо большего, когда нынешние его желания будут удовлетворены. Если мы будем помнить это, у нас исчезнет фантастическое деление народов на способные и неспособные к достижению высокой цивилизации; оно заменится различением положений, благоприятных развитию стремления к прогрессу, и положений, принуждающих народ не думать о том, чего нельзя, по его мнению, достичь.

Если обстоятельства очень долго оставались такими, что народ не мог увеличить прежнего запаса своих знаний, он привыкает считать напрасным стремление увеличить их; но как только представляется возможность узнать что- нибудь новое, полезное для' жизни, пробуждается в нем врожденное всем людям стремление к увеличению знаний. То же самое относительно всех других благ, совокупность которых называется цивилизацией.