ПИСЬМО ИЗ АРДАТОВА В ПАРИЖ (1845
Уже давно слышали мы в своей глуши о новом близком возвращении единственного московского журнала Сохранив наши прежние связи со многими московскими литераторами, нам знакомыми еще в то время, когда не обнаруживалось прекрасное стремление, которым они нынче отличаются, мы всегда старались не терять из вида их следов и на теперешнем их поприще.
Таким образом узнали мы довольно скоро о новой участи «Москвитянина», Новый сотрудник [‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡], принявший на себя все бремя будущей редакции, нам был добрый приятель, когда он еще на другом пути, вовсе противоположном нынешнему своему направлению, испытывал свои молодые силы при общем сочувствии всего тогдашнего грамотного круга. Мы сохранили к нему с тех пор самые теплые чувства любви и уважения, и потому весело было нам слышать о его возвращении к литературной деятельности. Мы уже было собрались написать к нему по этому случаю поздравительное послание с изъявлением искреннего нашего желания, чтобы его предприятие увенчалось успехом, как вдруг объявление об издании «Москвитянина» на следующий год попалось нам в руки. Не знаю как тебе выразить действие, произведенное на меня этими немногими печатными строками. С одной стороны, живейшее удо- вольствие, сердечное умиление при виде всех благих предположений новой редакции, всей пламенной ее любви к древнему нашему быту, к древним нашим нравам, к древней нашей общественности, одним словом, ко всему тому, что по выражению одного из наших новых учителей [§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] «заключает в себе тайну русского величия» 3; с другой стороны, удивление, грусть при виде какой-то скрытой злобы против всего нерусского, как будто нашу добрую терпимую милосердную Россию нельзя любить не ненавидев всего прочего создания. Я тем более был поражен этим явлением, что сочинителя объявления любил именно за те свойства души и сердца, которых тут более не находил. Как произошла в нем эта перемена, каким образом его прекрасная душа, неспособная доселе что-либо ненавидеть, могла теперь наполниться столь сильной враждой ко всему человечеству, что по условиям приличия, ни желание успеха, ни долговременное в ней пребывание нравственного чувства не могли укротить ее? Вот что сказал я себе, прочитав в первый раз объявление, но прочитав его в другой раз, новое недоумение возникло в уме моем. Старый мой приятель владел бывало хорошо языком; его немногие труды отличались строгой последовательностью, стройностью, светлостью мысли. Куда все это девалось? Насилу разберешь, что он хочет сказать. «Блаюговение,— говорит он,— перед истинами православного христианства». Что это за православное христианство? По сие время слыхали мы только о церкви православной, хотя, впрочем, в строгом смысле и это не что иное, как плеоназм, ибо церковь не православная не есть церковь, но плеоназм, по крайней мере, необходимый для того, чтобы различить церковь, почитающую себя православной, от тех церквей, которых таковыми не почитает; но какая, скажите, была нужда присваивать это прилагательное самому христианству? Разве может быть христианство не православное, т. е. ложное, а все-таки христианство? Разве в области вечного духа непременной правды есть место для какой-нибудь полуправды? Странно, как могли родиться в той именно духовной сфере, которая по праву называет себя единственно истинной, эта несознательность мысли, эта невнятность христианского понятия, это необдуманное сочетание слов, допускающие как будто возможность христианства хотя и не истинного, однако не теряющего чрез то права называться христианством.«Любовь,— продолжает он,— к древней нашей жизни, сердечное сочувствие к настоящей». Следовательно, настоящая жизнь России не заслуживает его любви, довольно с нее его участия, следовательно, жизнь народа может быть прервана без чрезвычайного какого-нибудь потрясения; следовательно, народ может в одно доброе утро отказаться от своей прежней жизни и начать жить на новый лад; следовательно, довольно одной какой-нибудь сильной воли 4, чтобы оттолкнуть все прошедшее народа и сотворить ему какое-то искусственное настоящее; и наконец, что это за жалкий парод, меняющий таким оЗразом свое бытие ни за что, ни про что. В том нет никакого сомнения, что жизнь не только одного народа, но и большей части рода человеческого может измениться чрез какой-нибудь переворот духовный или политический, то есть чрез какое-нибудь новое понятие о тех великих предметах, которые составляют нравственное существование человека, или чрез насильственное разрушение общественного состава.
Повесть человечества обильна примерами такого рода. Но ничего подобного с нами не случилось. Мы веруем в то же самое, во что веровали наши предки, суеверуем в то же самое, во что они суеверовали; та же самая самодержавная власть, из начал народных возникшая, ведет нас на пути нам предназначенном. Мы тот же самый покорный крестьянский народ, какой и прежде были. Семена, брошепные Провидением на нашу почву, вышли из земли, выросли в большие дерева, покрылись листом, потом благоуханным цветом и наконец принесли плоды. В этом естественном произрастании нашем не было никаких сокрушительных случаев. Мы шли необходимым путем к необходимой цели; мы росли, выросли и созрели. Многое исчезло из обрядов нашего народного быта, но оно исчезло потому, что не могло существовать. Не произвол какой-либо разрушил гнилые члены нашего общественного здания; их разрушила собственная гнилость. Для этого не нужно было никакого насильственного действия, достаточно было одного естественного закона. Само собой разумеется, что в назначенное время нашлись воля и власть, которые раскидали все это тление, но эти воля и власть произросли на нашей земле, под нашим православным небом, они вышли из корня русской жизни точно так же, как и те прекрасные свойства народа русского, которые и прежде всего покоряли его той же воле, той же власти.Может быть в истории всемирной нет примера такого острого логического развития. Всему тому, что мы видим вокруг себя, добру и злу, без большого труда можно найти начало в наших летописях; всему тому, что по словам наших новых учителей нас так высоко ставит перед прочими народами мира, всем тем бесчисленным преимуществам, которыми мы по их мнению пользуемся перед этими народами, в деле общественном, в области духа, корень и причина очевидны. Стоит только бросить взгляд на родовое наше сложение, вникнуть в наши верования и в их чудное родство с этим сложением, чтобы весь дивный подвиг нашего исторического прохождения озарился самым ярким светом. Благодаря трудам современной учености никто более не сомневается в огромном развитии нашей общественной жизни во времена допетровы.
Всякому теперь известно, что народ русский, по примеру всех прочих отраслей своего великого племени, всегда участвовал в земской управе своей страны. На первой странице нашего бытописания видим разительный этому пример. Не только обряд народного совещания, на котором решено было принять веру христову, но и самый приговор народный сохранены летописцем: «Володимер,— говорит он,— посла по всему граду глагол, аще кто не обрящется заутра на реке противник мне да будет. Сие же слышавше людие с радостию содяху и радующееся гла- голяху: аще се не добро было, не бы сего князь и бояре прияли» 5. Итак очевидно, что народной воле одолжены мы введением христианства в наше отечество 6. В продолжение всей нашей истории, на всяком шагу нашего шествия повторяется то же самое явление: всегда народная воля таким образом выражалась; всегда таким жил и действовал ум и смысл народный.
ПРОЕКТ ПРОКЛАМАЦИИ К КРЕСТЬЯНАМ
(1848)
Братья любезные, братья горемычные, люди русские! православные, дошла ли до вас весточка, весточка громогласная, что народы вступили, народы крестьянские взволновались, всколебались, аки волны окиана-моря, моря синего! Дошел ли до вас слух из земель далекиХ| что братья ваши, разных племен, на своих царей-государей поднялись все, восстали все до одного человека! Не хотим, говорят, своих царей, государей, не хотим их слушаться. Долго они нас угнетали, порабощали, часто горькую чашу испивать заставляли, Не хотим царя другого, окромя царя небесного.