III.
Фет в своей поэзии почти не знает действий: он весь живет в восторженных порывах духа, в сосредоточенных созерцаниях. Все наслаждения неожиданно вспыхивающих мыслей, все радости намеков, от которых напряженно мыслящему духу внезапно открываются необозримые дали желанной истины, все счастье открытия, проникновения - это высшее счастье мыслителя - находим мы воплощенными в изумительных лирических миниатюрах Фета. Такие стихи, как например: «Я - луч твой, летящий далеко», «Напрасно мыслью жадной ты думы вечной догоняешь тень», «Былое стремленье - далеко, как отблеск вечерний», «Крылья растут у каких-то воздушных стремлений», «С лучом, просящимся во тьму», «Как будто из действительности чудной уносишься в волшебную безбрежность», «Выше, выше плыву серебристым путем я, как шаткая тень за крылом», «Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой осенней зарницы» - каждый такой стих, как какой-то вздох души, напоминает нам целый рой знакомых впечатлений, мыслей, радостей и печалей.
Они нам по первому взгляду кажутся как будто нашими собственными давнишними воспоминаниями и лишь позднее приходит нам в голову, что это высокие художественные произведения. Таково свойство поэтов:Только у них мимолетные грезы
Старыми в душу глядятся друзьями.
Эта эфирность, чистота и духовность поэзии Фета резко выделяет его из несомненного множества лириков, не исключая даже величайших из них. По складу своего ума и дарования, по темпераменту мысли, он стоял гораздо ближе к философам, чем к поэтам; но совершенно погрузиться в бездны познания не пускало его крылатое поэтическое вдохновение. Едва ли возможно лучше выразить эту своеобразную духовную двойственность, чем то сделано Фетом в стихотворении «Ласточки». Правда, мысль этого стихотворения собственно гораздо шире и глубже, чем только что высказанная; сравнением с ныряющей ласточкой поэт очевидно хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущего духу человеческому; но избранный им образ вполне уместен и для характеристики философского элемента в его поэзии.
Природы праздный соглядатай, Люблю, забывши все кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом. Вот понеслась и зачертила, — И страшно, чтобы гладь стекла Стихией чуждой не схватила Молниевидного крыла, — И снова то же дерзновенье И та же темная струя ... — Не таково ли вдохновенье И человеческого я? Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь, Стихии чуждой, запредельной Стремясь хоть каплю зачерпнуть.
Таковы особенная трудность и особенная прелесть поэзии Фета для мыслящего читателя.
- lt;...gt;
Странно было бы требовать от поэта, хотя бы воспитавшего свое дарование на самых утонченных философских учениях, связного и последовательного изложения системы его взглядов, отвлеченной формулировки основ его мировоззрения. Такие требования мы можем предъявлять к мыслителю и он должен на них ответить; задачи и средства поэта совершенно другие.
Мировоззрение человека, т.е. его оптимизм или пессимизм, его взгляды на сущность жизни, смерти, любви, его понимание природы, назначения человека в мире и задач искусства в человечестве, его решение вопроса о добре и зле, — все эти воззрения не представляются отвлеченными и в психическом отношении безразличными формулами, вроде математических теорем. Они вырабатываются не в одних философах, а в каждом из нас, вырабатываются на всем нашем жизненном опыте, на утратах, на страданиях, радостях и работе, притом зачастую вырабатываются почти бессознательно, не в виде принципов, а в виде психически ассоциированных выводов, составляя так называемый характер человека; с другой стороны, однажды сложившись или уяснившись, эти ассоциации или идеи становятся определяющим всю деятельность каждого человека нравственным фактором, влияя на его решения, поступки, житейские связи, симпатии и антипатии. Однажды выработанные таким образом воззрения и идеи становятся достоянием философии; а их так сказать жизненные окраины, их возникновение из опыта и их власть над душою составляют содержание и материал поэзии. Сказать, что все тленно — есть истина; но когда она сознается глубоко страдающим в минуту утраты умирающего друга человеком — эта истина становится лирической темой. Равным образом она может послужить достаточным внушением эпикурейской поэзии Парни и хотя бы мрачного «Довольно» Тургенева. Но, с другой стороны, житейские впечатления становятся предметами поэзии лишь в качестве окраин мировоззрения, а не сами по себе. Просветляющая радость, просветляющее страдание, борьба страсти и долга, сердце человеческое среди природы, разумные решения и слепые случайности — вот основные темы всех поэтов мира. Радость сама по себе, страдание само по себе являются предметом не поэта, но психолога или физиолога.Страдать! Страдают все, — страдает темный зверь Без упованья, без сознанья;
Но перед ним туда навек закрыта дверь, Іде радость теплится страданья.
Поэтому философское значение поэтов и сводится к тому, что они «хватают на лету и закрепляют вокруг» именно эти жизненные окраины своего мировоззрения, подсказывая тем даже не философскому, но богатому опытом уму или чуткому сердцу философские размышления и наоборот философа с высоты его парящих вдохновений вдруг волшебством каким-то вводя в «запутанность и сложность» мельчайших жизненных отношений, проверяя восторгами или стонами страдающего духа его бесстрастную работу мысли.
Поэзия, если можно так выразиться, прикладная философия и поэты в известном смысле столь же самобытны и зависимы от философии, как инженеры и техники от теоретической физики.Средство и в то же время цель поэтов, при увековечении в образах и слове творческих комбинаций жизненной стороны философских умозрений — красота. Красота сближает человека с миром, роднит душу с телом, как бестелесные идеи разлучают их, претворяя для мыслителя тела и мир в понятия и чистое бытие. Тела и явления для мыслителя — оболочка, покрывало Майи, текущая ложь бытия, от которой они стремятся разоблачить сущность вещей; поэт же стремится угадать эту сущность сквозь покрывало, намекнуть на идеи красотою оболочки, найти в вечном потоке преходящих явле- ний отражения вечно сущего бытия. Если познающий дух рвется из мира, то красота возвращает его. Между тем красота - везде и во всем. Правда,
Только пчела узнает в цветке затаенную сладость, Только художник на всем чует прекрасного след,
но во всяком случае он чует его и, где находит, мирит человека с миром, душу с телом. Страдания и радости - это подымающиеся и падающие волны житейского опыта, из недр которого возникает прекрасная идея. Страдание - боль, но эта боль - подножие тех просветлений, которыми одухотворено мироздание. Таково по существу дела основное отношение к миру каждого художника - пантеистическое и оптимистическое. Но в нем самом коренится глубокий разлад, разрешение которого всегда составляет основную мысль каждого крупного и мелкого художника.
lt;...gt; Тому, кто страдает, не до красоты своего страдания; тому, кто раздражен и возмущен, не до примирения с миром; тому, кто совершает свой поденный, ремесленный труд, не до поэтических прозрений в сущность вещей. Нередко даже старые раны своею незаживающей болью расстраивают вдохновение, затемняют суждение поэта, приходящего в мир, чтобы оправдать его перед людьми. Тот самый поэт, который
...понял те слезы и понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца,
который обращался к мечтательной тени:
Когда бы ты знала, каким сиротливым, Томительно -сладким, безумно-счастливым
Я горем в душе опьянен, - Безмолвно прошла б ты воздушной стопою, Чтоб даже своей благовонной стезею Больной не смутила мой сон!
Этот самый поэт в минуту охватившего его глубокого страдания, забывая все, кроме гнетущей боли неизлечимых воспоминаний, страстно восклицает:
О, как ничтожно все! От жертвы жизни целой, От этих пылких жертв и подвигов святых -
Лишь тайная тоска в душе осиротелой Да тени бледные у лепестков сухих!
lt;...gt; Или еще ярче в другом месте:
Бежать? — Куда? Где правда? Где ошибка? Опора где, чтоб руки к ней простерть? Что ни расцвет живой, что ни улыбка — Уже под ними торжествует смерть.
Это мучительное настроение сливается даже у него в какой-то волшебный аккорд упоительно прекрасной скорби, в преувеличенно-гневные восклицания, которые не имеют себе ничего подобного во всемирной литературе:
Не жизни жаль с томительным дыханьем: Что жизнь и смерть!..
А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем — И в ночь идет! И плачет уходя!lt;...gt; Этот роковой разлад поэта с человеком, породивший столько печальных явлений в нашей литературе, погубивший столько прекрасных дарований и вызвавший столько фальшивых в художественном отношении пьес, был в полной его глубине и силе пережит Фетом и разрешен им вполне свободно и прямо. Он сумел воздать кесарево кесареви, а Божие — Богу. Он сумел страдать и оставаться поэтом. Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение — вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек. О чем ни спроси меня смерть, я, пока жив, на все могу ответить ей тем, что буду жить:
А я дышу — живу — и понял, что в незнаньи Одно прискорбное, а страшного в нем нет.
В самом кипении жизни, живой жизни, в полноте ее аккордов, в гармоническом великолепии красок ее, в кипучей и быстрой смене ее впечатлений разрешаются в глазах Фета ее мгновенные и преходящие противоречия. И сама природа отвечает ему устами самого жизнерадостного и пленительного своего создания — воплощенного мгновения — бабочки:
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила. Весь бархат мой с его живым миганъем —
Лишь два крыла. Не спрашивай, откуда появилась,
Куда спешу; Здесь на цветок я легкий опустилась —
И вот — дышу... Надолго ли, без цели, без усилья
Дышать хочу? — Вот-вот сейчас — сверкнув, раскину крылья — И улечу!
Эту вот особенность — изумительное равновесие человека с художником в силу внутренней, волевой энергии, в силу эстетической природы Фета — и необходимо прежде всего отметить у «поэта философов».
lt;... gt;
Из изложенного, по-видимому, ясны основные черты поэтического миросозерцания Фета: его отношение к людям, отношение к миру и его нравственные воззрения. Художник, жрец прекрасного, неколебимо верный своему призванию, не соблазняющийся никакой славой, хотя пламенно ее желающий, он с удивительной уравновешенностью умеет сознавать грани житейских забот и поэтических настроений.
В нем человек никогда не порабощает художника и наоборот художник не убивает чувствующего, страдающего и жаждущего любви человека. Все влечения души свободны и в то же время гармоничны. Обрисовав однако же микрокосм этой поэзии, необходимо выяснить философские элементы ее макрокосма, указать на умозрительную сущность особенностей художественного творчества Фета, очертить так сказать внешний круг ее содержания. Что находит поэт в этом замкнутом, заколдованном кругу? Что видит в мире его восторженное вдохновение? — Как и следовало ожидать — красоту. Притом, как всякий художник, поскольку он художник, Фет — пантеист. Он не углублялся в критические утонченности философии Канта, но взял ее в том виде, как она преломилась в художественной призме философии Шопенгауэра. Великий вопрос о сущности соприкосновения духа и мира, или, выражаясь термином Шопенгауэра, principium individuationis воли к жизни, Фет не разрешал теоретически, так как он на практике решен с момента возникновения на земле органической жизни; для поэта достаточно того, что вопрос постав- лен и объект разрешения его на лицо; как бы ни был решен этот вопрос, от того единство духа и мира, которое мы видим теперь, не нарушится, не станет теснее; а смыкающее их воедино первоначало, которого не установила философия и которое по своему дала человечеству религия, — это первоначало и поэзия может предугадывать зримыми образами.И все, что мчится по безднам эфира, И каждый луч, плотской и бесплотный, Твой только образ, о солнце мира, И только сон, — только сон мимолетный!..
В блистающем первообразе «солнца мира» для поэта сливались дух и тело, «плотские и бесплотные лучи», роднились мир и вдохновение. Обращаясь к звездам, свет которых доходит к нам лишь через тысячелетия сквозь неизмеримость мирового пространства и которых лучи все еще сияют нам, хотя самые звезды, может быть, угасли уже тысячи лет тому назад, он даже восклицает, по новому выражая ту же мысль в стихотворении «Угасшим звездам»:
Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас ничего нет во храмине ночи?
Может быть нет вас под теми огнями —
Давняя вас погасила эпоха...
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звезд, буду призраком вздоха!
Таким образом, самый дух человеческий в его высших и отвлеченных проявлениях вводит он, как неотъемлемое звено, в неразрывную цепь мироздания.
И равны все звенья пред Вечным В цепи непрерывной творенья И жизненным трепетом общим Исполнены чудные звенья.
Это несколько похоже на материализм; но сходство здесь только кажущееся. Прежде всего надо заметить, что и вообще пантеизм весьма близок граничит с материализмом и делится от него лишь очень тонкой, для поверхностных умов нередко даже вовсе неуловимой чертой. Еще ближе возможность отождествить эти мировоззрения в поэзии, где образы и намеки художника очень далеки от строгости и точности определений мыслителя, тем бо- лее, что искусство имеет дело с формами, т.е. свойствами материи, стремясь идеи выражать в их конкретных отражениях, отыскивая мысль в образах, душу в телах. По существу же дела нет поэта, более далекого от материализма, чем Фет; он мистик даже в большей степени, чем пантеист. Во всем бесконечном разнообразии мировых явлений он видел и находил единое сверхчувственное начало, воплощенное в мире, как целом; можно даже сказать, что бессмертие и вечность мира в его целом, недолговечность и призрачность отдельных преходящих явлений, причастных однако же мировому бессмертию, как неотъемлемых звеньев «в цепи непрерывной творенья» - основная идея Фета. Но это бессмертие и эта вечность свойственны в своей безусловной полноте лишь «солнцу мира» и человеческому я, человеческому творческому духу. Это изумительное равенство духа и мира, даже превосходство духа над миром, его трансцендентность, представлялись поэту чудом из чудес, чудом по преимуществу, вызвавшим в нем глубокое, восторженное изумление.
Не тем, Господь, могуч, непостижим Ты пред моим мятущимся сознаньем, Что в звездный день твой светлый Серафим Громадный шар зажег над мирозданьем И мертвецу с пылающим лицом Он повелел блюсти твои законы, Все пробуждать живительным лучом, Храня свой пыл столетий миллионы; Нет, ты могуч и мне непостижим Тем, что я сам, бессильный и мгновенный, Ношу в груди, как оный Серафим, Огонь сильней и ярче всей вселенной. Меж тем как я - добыча суеты, Игралище ее непостоянства, Во мне - он вечен, вездесущ, как Ты, Ни времени не знает, ни пространства.
Потому в бессмертном мире наиболее бессмертно (если можно так выразиться) человеческое я с его вдохновениями и прозрениями в сущность вещей. В глазах Фета художник как Мидас (не даром получивший свою способность от бога поэзии - Аполлона) одним своим прикосновением, одним своим упоминанием превращает в чистое золото поэзии каждую пылинку во внешнем мире:
Этот листок, что иссох и свалился - Золотом вечным горит в песнопеньи.
Более того, в параллель гениальному обещанию Катуллом бессмертия какому-то Равиду за то, что тот своей назойливой глупостью заставил поэта в сердцах поглумиться над ним, Фет пишет изумительно прекрасное стихотворение:
Если радует утро тебя, Если в пышную веришь примету, — Хоть на время, на миг полюбя, Подари эту розу поэту: Хоть полюбишь кого, хоть снесешь Не одну ты житейскую грозу, Но в стихе умиленном найдешь Эту вечно душистую розу
В бесподобном стихотворении «Теперь» он даже чуть не въявь заставляет каждого читателя почувствовать бессмертное влияние поэтического порыва.