Гр. А.А. ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ

Хронологическую последовательность этих «свиданий», конечно, не следует понимать слишком строго. Но несомненно все же, что в поэзии гр. Голенищева-Кутузова ясно намечаются все три периода и самая смена их происходила весьма быстро до тех пор, пока последнее настроение не выразилось вполне законченно в поэме «Рассвет», появившейся еще в 1882 году и в нескольких стихотворениях того же времени. lt;...gt;

Трагическая коллизия этой поэмы заключается в столкновении страсти, внезапно вспыхнувшей между героем и девушкой, невестой другого, с любовью ее жениха. Между соперниками происходит дуэль. Герой поэмы смертельно ранен. Но на одре смерти, среди тяжелых мучений, его ждало внезапное и страшное просветление. Он проснулся среди полной тишины и одиночества:

... И было мне В той всеобъемлющей, глубокой тишине Несказанно легко!.. Где я и что со мною?

Себя я спрашивал... И вдруг Я понял тишину! — Я понял, чье дыханье Мне в душу веяло прохладой неземной; Чьей власти покорясь, утихнуло страданье — Я угадал, что Смерть витала надо мной... Но не было в душе ни страха, ни печали, И гостью грозную улыбкой встретил я... Мне представлялася во мгле туманной дали Толпою призраков теперь вся жизнь моя. В ней ничего назад меня уж не манило: Страданья, радости, событий пестрых рой.

Но вот, чтобы с последним диссонансом еще полнее прозвучал торжественный аккорд, — в это победное молчание смерти врывается отчаянный призыв жизни, ее последнее и самое сильное искушение: к умирающему прибегает его несчастная невеста; пораженная роковой вестью, она хочет помочь ему, надеется еще спасти его. Но он уже едва видит ту —

Чью мимолетную, земную красоту Недавно взор искал...

Равнодушным молчанием отвечает он на все ее слезы и мольбы и снова погружается в невозмутимый сон:

И в чудном этом сне вновь Смерть заговорила: «Приди, избранник мой! Тебя я полюбила: Тебя мне стало жаль, средь мира и людей, В том мрачном омуте ошибок, лжи, проклятий, Где краткая любовь и счастье быстрых дней Дается лишь ценой борьбы и скорби братий. К иному счастию, раскрыв темницы дверь, Освобожденного, тебя зову теперь Под сень великого и вечного чертога Для всех доступного, всех любящего Бога!»

«Все было сказано, все смолкло...». Поединок Жизни и Смерти окончился...

Таков был исход, указанный поэтом третьим свиданием с музой. Отрада полного уничтоженья и покоя — таково единственное лекарство, которое он находит против скорби и болезней жизни. После Пушкина, восклицавшего: «Но не хочу, о други, умирать!..», после тютчевского:

Мужайтесь, боритесь, о храбрые други, Как бой ни жесток, ни упорна борьба!

после лучезарной поэзии Фета, — русской литературе суждено было увидать поэта смерти, завершившего собою длинный ряд ее первоклассных поэтов.

Настроение «Рассвета» закреплено в нескольких прекрасных стихотворениях. В нижеследующем, например, мы как бы присутствуем при самом процессе возрождения поэта:

В тиши раздумия, в минуты просветленья Души, измученной житейскою борьбой, Все чаще слышится мне голос утешенья, Все ближе небеса сияют надо мной.

Земного счастия бродячие обманы Бегут как призраки ночных недужных грез, В глазах горит рассвет и падают туманы Росою утренней животворящих слез.

Я знаю, что кругом все прах и все минует... Я знаю, что мой рай — там... в Божьей вышине — И небо над землей победу торжествует, И вечность самая видна и внятна мне!..

Несмотря на сплошной мрачный колорит поэзии гр. Голенище- ва-Кутузова, ее «ночь», завершающаяся таким своеобразным «рассветом», не производит того безнадежного унылого впечатления, как например, монотонно-серые сумерки Апухтина или Огарева. В ее первоначальном отречении так же, как в позднейшем отрицании, чувствуется сила — сила того «безверия», которого — за невозможностью веры — желает для себя поэт невольного скептицизма. И эта же самая сила дала в конце концов автору «Рассвета» возможность примирения с отрицаемой жизнью. Так далек и чужд от него весь ее шум и бред, так бессильны ее чары и, вместе с тем, так полно исцеление от нанесенных ею некогда ран:

Прекрасен жизни бред: волшебны и богаты Живых ее картин одежды и цветы, Светила знойного восходы и закаты,

И ночи, полные чудес и темноты. Прекрасны дней земных обманы и виденья, Порывы страстных чувств, полеты смелых дум Полеты на крылах надежд и заблужденья, В пространствах радужных земного наслажденья Напевы юных грез и бурь житейских шум!.. Но если в трезвый миг душевного досуга, В случайной тишине сквозь этот долгий бред, Внезапно прозвучит, как дальний голос друга, Грядущего конца таинственный привет; Но если, как весны желанное дыханье, Мне душу обовьет иной красы желанье И сквозь туман вдали, как ранняя заря, Займется тихий свет иного бытия — Какие призраки, какие сновиденья Дерзнут мне повторять с улыбкою: «Живи!» «Живи и позабудь о счастьи пробужденья, Под солнцем вечного покоя и любви!»

Это прекрасное стихотворение представляет как бы итог творчества нашего поэта.

В русской литературе главный мотив поэзии гр. Кутузова намечался и разрабатывался неоднократно: достаточно вспомнить хотя бы «Три смерти» Л.Толстого, «Смерть» Тургенева (В «Записках охотника»), или сцены смерти Болконского в «Войне и мире» и Николая Левина в «Анне Карениной», даже некоторыми деталями напоминающие подробности «Рассвета».

Боязнь смерти Тургенева общеизвестна: ряд чудных поэтических алмазов — «стихотворений в прозе», передал это холодное, томительное чувство великого писателя, точно бледнеющее отражение яркого мистического ужаса Гоголя.

Быть может, только у одного Гончарова, в его объективно-спокойном, наивно-светлом взгляде на жизнь и смерть, как на естественный, неизбежный процесс природы, найдем мы в русской прозе нечто подобное примиряющему освещению автора «Рассвета».

В нашей поэзии оригинальность его выделяется не менее резко. Правда, уже на заре ее, в сознательно-спокойном resignation Пушкина — как все, достигаемое великим поэтом без борьбы и усилий — слышится отчасти созвучная нота:

И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Но тотчас же затем с Лермонтовым подымается в русской поэзии мятежный протест духа, гордый вызов Демона, и Небу адресуется язвительная, мрачная «благодарность» —

За жар души, растраченный в пустыне, За все, чем я обманут в жизни был...

Но в самой глубине этого протеста, в самой силе этого вызова коренится непоколебимая уверенность в близости Неба, в кровном родстве с ним души, которой «звуков небес заменить не могли скучные песни земли».

Эта тоска у Огарева теряет свой протестующий характер, свою веру, и переходит в безысходную, неразрешимую «скуку жизни»:

Мне чувство каждое и каждый новый лик, И каждой страсти новое волненье — Все кажется уже давно прожитый миг, Все старого пустое повторенье.

Но все же перед мыслью о смерти, о безнадежном конце —

Душе обидно так и больно И тело дрожь берет невольно.

У последующих поэтов разнообразие мотивов быстро возрастает — и решения общей темы расходятся по совершенно различным дорогам... У полной антитезы Огарева — Фета, радость жизни горит и трепещет в роскошных вдохновеньях; ее печаль не страшна поэту, потому что он знает путь туда —

Где радость теплится страданья.

Не страшит его и угроза конца, неизбежность уничтоженья. Он обращается к смерти:

Пускай рука твоя главы моей коснется И ты сотрешь меня со списков бытия, Но пред моим судом, покуда сердце бьется, Мы силы равные, и торжествуя — я!

Для Полонского жизнь и смерть — вечная загадка, пред которой одинаковы права веры и сомнения: «И верю я и вновь не смею верить...» — «А жизнь — жизнь тянется, как непонятный сон».

Это колебание повторяется позднее у Апухтина в форме еще более резкой, в виде мучительной тоски неверующего духа:

И нет в тебе теплого места для веры, И нет для безверия силы в тебе!

Майков — этот современный эллин, точно ошибкою родившийся в нашей серой действительности, — заплатил обильную дань античному материализму, для которого вся жизнь есть только жизнь земли, только краткое существование отдельной личности, обреченной в самом этом существовании найти свое примирение с грядущим уничтожением. Но неизбежное, органическое развитие индивидуализма повлекло его далее, до своего оправдания, до той ступени, когда Сенека встречает смерть, как «миг перерожденья», как момент возвращения утраченного божественного образа. Отсюда, быть может, оставался лишь еще один шаг — шаг к примирению, к свободному отказу от своей индивидуальности Пушкина и Тютчева.

Лермонтовская вера — лишь без его могучего протеста и жгучей тоски — воскресает у поэта нового, после-христианского мира, Алексея Толстого.

Гляжу с любовию на землю, Но выше просится душа!

Земная жизнь для него, как и для Лермонтова, — «неволя», но он терпеливо сносит ее цепи, в нем нет вражды к небу, — быть может потому, что он ждет, что

Все меж собой враждующие звуки Последний час в созвучие сольет.

Здесь мы видим некоторое приближение к характеру поэзии гр. Голенищева-Кутузова, хотя между певцом буддийской Нирваны и поэтом христианской идеи нет полного совпадения. Для гр. Кутузова в окончательной фазе его творчества сделалось возможным пан- теистическое примирение с жизнью («Прекрасен жизни бред»...), тогда как для Ал.Толстого она навсегда осталась «нестройным гулом сомнений и забот». Но обоих поэтов сближает это ожидание желанного момента свободы, тогда как для поэта с индивидуальностью Фета, например, при равном спокойствии духа, земная жизнь имеет свою силу притяжения.

Эта последняя черта отличает гр. Кутузова и от Тютчева, resignation которого так напоминает пушкинскую («Листья»; «Когда, что звали мы своим...»; «Смотри, как на речном просторе...»). Пусть в этих, например, стихах:

Сумрак тихий, сумрак сонный Лейся в глубь моей души. Тихий, томный, благовонный, Все залей и утиши.

Чувства мглой самозабвенья Переполни через край, Дай вкусить уничтоженья, С миром дремлющим смешай —

слышится как-будто мотив «Рассвета», — рядом же встречаем мы яркое признание:

Нет, моего к тебе пристрастья Я скрыть не в силах, мать-земля! Духов бесплотных сладострастья, Твой верный сын, не жажду я.

Этот двойственный ум лучше кого-либо понимал загадочную, национальную сторону жизни, ее стихийное владычество над индивидуальным существованием — но, вместе с тем, нисколько не терял веры в смысл этого существования, ни любви к эфемерному блеску индивидуальности — к «златотканному покрову».

Быть может, у Баратынского мы найдем что-либо более однозвучное «Рассвету». На стихи его к Смерти в этом смысле указывал уже Страхов:

И ты летаешь над твореньем

И в нем прохладным дуновеньем Смиряешь буйство бытия.

А человек? Святая дева! Перед тобой с его ланит

Мгновенно сходят пятна гнева, Жар любострастия бежит.

Недоуменье, принужденье — Условье смутных наших дней — Ты — всех загадок разрешенье, Ты — разрешенье всех цепей.

Это почти прямой перифраз «Весенней думы» гр. Кутузова. Тем не менее сходство обоих поэтов не идет так далеко, как можно бы предположить с первого взгляда. Пессимизм Баратынского имеет общий источник с неудовлетворенностью Лермонтова:

... в искре небесной прияли мы жизнь.

Нам памятно небо родное. В желании счастья мы вечно к нему

Стремимся неясным желаньем. Вотще! Мы надолго отвержены им! и т.д.

В сущности это не отказ от земного счастья, а лишь жалобы на его неполноту и недостаток («О счастии с младенчества тоскуя, все счастьем беден я...) — на то, что человек лишь «Всесильного ничтожное созданье». Баратынский отнюдь не считает тревогу жизни преступной и ненужной по существу — он сетует лишь на ее обманчивость и готов усложнить ее вдвое, если бы только этим покупалось удовлетворение. Он томится не жаждой бесстрастного покоя, а «жаждой счастья» — и призывы смерти для него в сущности только вымученный компромисс. Напротив, характерной чертой гр. Кутузова остается осуждение жизни quand meme — как «безумной смуты», как «омута ошибок, лжи, проклятий», и апофеоз смерти, как «иной красоты, неизменно спокойной», «бесстрастной» и «вечной». Смерть, как состояние покоя, является целью для жизни, как состояния движения.

Интересно, что это «буддийское настроение» русского поэта в конце концов достигло как-бы невольного корректива в ретроспективном примирении с «прекрасным жизни бредом»1. В этом сказалось, быть может, неотразимое влияние коренного русского миросозерцания. Во всяком случае, «буддист» гр. Голенищев-Кутузов, одной стороной своего творчества непосредственно примыкает к высшим поэтическим выразителям русского миропонимания — к Пушкину, с его непосредственным чувством жизни, и Тютчеву, с глубоким ее постижением.

С.Л. Франк