1851 178. М. Я. Чаадаеву 1851. 9 марта
Любезный брат, Валерий Левашов, отправляясь отсюда, взялся попросить председателя Нижегородской гражданской палаты кн. Трубецкого, чтобы он поспешил выдать тебе свидетельство.
Теперь пишет из Нижнего, что прошения твоего в палате не получено. Вот слова твои: «теперь скажу только, что как скоро можно будет получить свидетельство по произведенной в нынешнем году ревизии, то я без малейшей потери времени в гражданской палате свидетельство возьму и сделаю что обещал,— разве тяжкая болезнь, или что-нибудь такое, —задержит» 1.Хотя я и писал тебе, что по девятой ревизии до августа месяца свидетельства получить нельзя будет, ио теперь тебе, конечно, уже известно, что свидетельства получают и заклады совершаются по последпей ревизии без всякого затруднения. Итак, с этой стороны препятствия встретить ие мог. Прежде этих строк пишешь в том же письме, что по следующей почте уведомишь о других деньгах. Оканчивая, говоришь, чтобы я был спокоен.
Полагаю, что если бы ты был нездоров и писать не мог, то конечно бы, велел меня о том уведомить. Что же должеп заключить? Что ты опять отложил исполнение своего обещания или медлишь его исполнить по неизвестным мне причинам. И то и другое приводит меня в совершенное недоумение.
Слова твои так утвердительны, что основываясь на них, мог обещать людям, которым должен, самую скорую уплату, тем более что действия опекунского совета здесь всем известны. Многим даже для большего удостоверения показывал твое письмо. Между тем, из имевшихся у себя денег иным заплатил, но все еще плачу по пяти копеек с рубля в месяц для того, что по этому делу меня пе тревожат. Всякий день выношу оскорблепия всякого рода; со всяким днем силы более и более истощаются, несмотря па восстановление здоровья, скоро, может быть, ничего того не в состояпии буду предпринять, что это неожиданное восстановление дозволяло мпе предпринять.
Квартира моя и все в ней находящееся разрушаются, а переменить нечем. Зимою холод, а летом течь с потолков. Очень бы желал избавить тебя от этих пеприятиых подробностей, но говорю об них поневоле, зная, что выражения могут опять показаться тебе преувеличенными и навлечь иа меня по-прежнему твои насмешки, чего теперь при упорпо закрывшемся геморрое, едва ли бы мог вынести без беды.Не полагаю, чтобы ты был соверптеппо равнодушен к тому, что меня ожидает, что ожидает каждого в подоб- ном случае, позор и отчаяние; итак, для собственного твоего спокойствия, кажется, лучше бы было ие оставлять меня в недоумении насчет твоих намерений. Ты сам в том согласишься, что отлагать в таком случае исполнение обещания может иногда быть вреднее, чем вовсе не обещать. Теперь есть еще возможность мне помочь, и даже сколько-нибудь исправить мои дела, но когда все силы утратятся, а затруднения возрастут, тогда вряд ли будет возможно.
Может быть, найдешь некоторое противоречие в этих словах с прежними моими словами; несмотря на совершенную нашу преданпость воле божией, чувство самосохранения иногда вновь пробуждается, не переставая льстить нас надеждою избавления. Может статься, найдешь также, что дурно выразился: в моем положепии и при известной моей безграмотности и то не мудрено. Впрочем, старался сказать одно необходимое.
Сердечно тебя любящий брат твой Петр.
179. В. А. Жуковскому
Басманная, 27 мая.
Многие, может быть, подобно мне, не благодарили еще вас, любезнейший Василий Андреевич, за доставление последних трудов ваших, но немногие, думаю, имеют па то такое оправдание, какое я имею. Вы, вероятно, помните, что оставили меня, тому кажется десять лет назад, в доме, который тогда уже разрушался от ветхости, и по словам вашим, держался не столбами, а одним только духом С тех пор продолжает оп спокойно разрушаться и стращать меня и моих посетителей своим косым видом. Вот одно из тех смешных страданий глупой моей жизни, а их много, которые поневоле отвлекают меня иногда от исполнения приятнейших обязанностей; но все-таки винюсь пред вами, с тем однако ж, чтоб выслушали меня о другом деле, которое пусть служит и выражением моей запоздалой благодарности.
На днях показывал мне Булгаков письмецо ваше о наших проделках с Фаппи Элслер. Знаете ли какое впечатление произвели на меня эти немпогие строки? Они грустно напомпили мне, что уже никого нет более среди нас, который бы мог хоть посмеяться над нами с иекото- рым авторитетом, то есть с пользою. Иных не стало, другие за горами. Таким образом пользуемся мы совершенною безнаказанностью, врем что ни попало на словах и на бумаге, в приятельской беседе и пред публикою. Нельзя сказать, чтоб мы стали глупее прежнего, но нельзя однако ж сказать, чтоб мы стали и умнее. Само собою разумеется, что многое узнали, о чем прежде и слуха ие было, но что в том прока, если все это новознание или поражено бесплодием, или выражается на каком-то неслыханном наречии, наводящем тоску на читателя. Цензура не учитель, от нее ничему не научимся, а вкусу и подавно. Пора бы вам к нам приехать: вот к чему идет речь моя г. Обещались быть в сентябре месяце, но надолго ли, that is the question [49]. Если приедете па нас только посмотреть да полюбоваться, то что в этом будет пользы! Нет, приезжайте к нам пожить да нас поучить. Зажились вы в чужой глуши; право грех. Почем знать, может статься, Бог и наградит вас за доброе дело и возвратит здоровье жене вашей на земле православной. Ие поверите как мы избаловались с тех пор как живем без пестунов. Безначалие губит нас. Ни в печатном, ни в разговорном круге пе осталось налицо никого из той кучки людей, которые недавно еще пачальствовали в обществе и им руководили; а если кто и уцелел, то дряхлеет где-нибудь в одиночестве ума и сердца. Все нынче толкуют у пас про направление: не направление нам надобно, а правление. Грамотка без учителей не водится. Самодельных властей у нас развелось много, ио лиц с настоящим значением в просвещенном слое общества пока еще не завелось. Разумеется, когда и было у нас начальство, то, к которому и вы принадлежали, то не всегда его слушались: так всегда водилось; но все-таки присутствие людей всеми чтимых, не только за дела ума, но и за свойства душевные, было полезно и научало новичков скромности.
Слово это исчезло из нашего новейшего ручного словаря. Приезжайте хоть за тем, чтобы помочь нам отыскать его. Странное дело! Никогда не видано было менее у нас смирения, как с той поры, как стали у нас многоглагольствовать про тот устав христианский, который более всех прочих уставов христианских учит смирению, который весь не что иное, как смирение. Вот примет этому. Один из ревностных служителей воз- вратпого движения3 написал в прошлом году драму4. Хороша ли, дурна ли, до этого дела нет; драма написана во славу того быта, которого будто бы сокрушила своенравная воля великого человека, созданного, впрочем, этим же самым бытом; это и довольно по мнению наших приятелей, то есть сочувственников автора. Но вот ее дают на здешнем театре; и что ж! в день представления является в ведомостях статья самого автора, который простодушно указывает на рукоделье свое как на образец настоящей русской драмы. Заметьте, что никого это не изумило, что никто даже и пе обратил па это внимания, так оно всем показалось естественным. И немудрено; как вы хотите, чтобы безусловное поклонение одной какой- нибудь мысли, не привело нас к поклонению тому разуму, которому одолжена она своим бытием, хотя бы этот разум и был наш собственный разум, или разум наших нриятелей.[Вот где мы паходимся]. Этот автор, впрочем, умный, милый и благородный человек; по надобно же заплатить дань своему времени. Ведь и у нас есть свое время, хотя и не такое беспутное, как ваше бусурманское время.
Не знаю, показывал ли Булгаков письмо ваше нашей графине; кажется, он ей только выписал те строки, которые могли польстить ее авторскому самолюбию. Я взял было его у Булгакова, с тем, чтоб показать ей все письмо по своей старой привычке любить друзей своих, не только для себя, но и для них, по пе застал ее дома. Должпо однако ж признаться, что акафист ее старой плясунье5 всех порядочных людей возмутил, и здесь и в Петербурге. Я назвал всю эту дурь le culte du jarret [50], и спрашивал Ростопчину, как это выражение перевести по-русски, но она не сумела.
На прощанье вторично повторяю свое челобитье о возвращении вашем на родину. Худо детям жить без дядьки. Из этого и взял перо, от которого, как можете видеть, немного поотстал, а то бы не был так многословен. Прошу принять мою болтовню и не по-учительски. Обнимаю вас от всей души и ото всего сердца. Здесь есть ваши бумаги, но не уснел еще их видеть, хотя они находятся у Красных ворот. Всячески вам преданный Петр Чаадаев.