II

Надо, впрочем, заметить, что закулисная работа поэта вовсе не заметна в его гармоничном, плавном и ясном стихе. Форма Баратынского с технической стороны почти везде безупречна и всегда останется в преданиях поэзии, как поучительный, высокий образец искусства. Язык стар только местами и то больше в пьесах отвлеченных, где архаическое слово и поныне остается красивым и как бы более подходящим к сюжету. Философские свои стихотворения вообще Баратынский излагает тоном какой-то торжественной печали. Здесь самые глубокие мысли выражены в форме до того сжатой, что только по силе выражения приходится догадываться, что поэт не мог сразу найти такие сжатые обороты, но музыка стиха остается непогрешимой.

Содержание поэзии Баратынского — преходимость всего земного, жажда веры, вечный разлад разума и чувства и как последствие этого непримиримого разлада — глубокая печаль. Такую поэзию вста- рину называли элегической, теперь ее называют пессимистической. Современники не разглядели Баратынского, они не подслушали, что он взял совсем новую ноту, воспел самобытно совсем иную печаль, что кличка поэта элегического, как поэта только грустного, ему не вполне пристала, и что для него, как для писателя с новой темой, нужна была бы и новая кличка. Но для этого современникам Баратынского нужно было заглянуть на полвека вперед и разглядеть в его тумане наш «пессимизм» — сушь, тяготу и безверие наших дней, которые были подсказаны Баратынским в следующей энергичной строфе:

Век шествует путем своим железным; В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы. («Последний поэт»)

Эта строфа точно вчера написана. В начале своего поприща Баратынский, в послании к Богдановичу, завидуя «веселости ясной» отошедшего певца Душеньки, жалуется, что

Новейшие поэты Не улыбаются в творениях своих, И на лице земли все как-то не по них.

И эти строфы также вполне могли бы быть применены ко всей нашей новой поэзии. Но тогда, в то время сродною нам печалью страдал только Баратынский. Другие поэты, под влиянием Байрона, были просто разочарованные. Это была печаль нарядная, модная и эффектная. Лермонтов, несколько позже, взял быть может, более глубокие скорбные звуки, чем Баратынский, но Лермонтов все-таки был еще романтик и в его иной страстной натуре, наряду с гордым отчаянием кипел порыв к сверхчувственному, ему грезились демоны и ангелы, и «кущи рая», и какой-то «новый мир», и в «небесах он видел Бога». У Баратынского с самых молодых лет фантазия стала бледнеть и умирать перед неумолимым, острым взглядом холодного ума, и поэт на- чал подумывать о каком-нибудь философском, спокойном исходе из этой коллизии.

Я правды красоту даю стихам моим, Желаю доказать людских сует ничтожность И хладной мудрости высокую возможность.

Дорого же досталась Баратынскому эта миссия. lt;...gt;

Перед лицом этой подавляющей тщеты всего земного Баратынский пытается найти поддержку в рассудке, в здравом отношении к жизни:

Но я в безвестности, для жизни жизнь любя, Я беззаботною душою Вострепещу ль перед судьбою? Не вечный для времен, я вечен для себя: Не одному ль воображенью Гроза их что-то говорит? Мгновенье мне принадлежит, Как я принадлежу мгновенью!

Но эта решимость поэта наслаждаться действительностью, «беззаботно любить жизнь для самой жизни», пользоваться мгновеньем, эта решимость не переходит в дело. Причиною тому — трагическая организация самого поэта, в котором постоянно боролись две противоположные силы: холод ума и пламя чувства, рассудок и фантазия «огонь и лед — вода и камень!» lt;...gt;

Вечный анализ до того преследует поэта, так отравляет его существование, что в одном сильном стихотворении он умоляет «Истину» не показываться ему совсем, покинуть его — или разве явиться ему в самую последнюю минуту жизни:

Явись тогда! раскрой тогда мне очи,

Мой разум просвети: Чтоб, жизнь прозрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти.

И вот жизнь уже представляется поэту каким-то обязательным мучением, тем более загадочным, что, по природе своей, мы дорожим этим тягостным процессом; поэт готов признать, что самая смерть, вероятно лучше. lt;...gt;

А позже, необыкновенно верный себе, Баратынский посвящает смерти целый хвалебный гимн. Он отвергает ее легендарное изображение в виде уродливого остова с косой и называет ее «светозарная красота», «дочь верховного эфира». Чудным стихом определяет он ее назначение в мире:

Она прохладным дуновеньем Смиряет буйство бытия.

Она дает пределы всему плодящемуся, чтобы на земле остался простор — она уравнивает властелина и раба, она «всех загадок разрешенье и разрешенье всех цепей!» В такой безнадежной философии Баратынский достигает тридцати пяти лет. Здесь образуется естественный рубеж и в сборнике Баратынского, и в самой истории его поэзии. Около этого времени, в 1834 г., Белинский писал: «Вместе с Пушкиным появилось множество поэтов, теперь большею частью забытых». К числу их Белинский отнес и Баратынского, упомянув о нем лишь несколькими словами в общем обзоре литературы. Баратынский уединился, замолчал, и только в 1842 году издал сборник своих стихотворений под заглавием «Сумерки». Этот сборник встревожил Белинского, который уже на этот раз впервые посвятил Баратынскому большую статью.