II
lt;...gt; К лучшим стихотворениям Полонского всего более применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает гениальный лирик Фет:
Одним толчком согнать ладью живую С наглаженных отливами песков, Одной волной подняться в жизнь иную, Учуять ветр с цветущих берегов, Тоскливый сон прервать единым звуком, Упиться вдруг неведомым, родным, Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, Чужое вмиг почувствовать своим; Шепнуть о том, пред чем язык немеет, Усилить бой бестрепетных сердец, — Вот чем певец лишь избранный владеет! Вот в чем его и признак и венец!
Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта — чувствуется даже тогда, когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью.
lt;...gt;
Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном из его первых по времени стихотворений:
Уже над ельником, из-за вершин колючих Сияло золото вечерних облаков, Когда я рвал густую сеть плавучих Болотных трав и водяных цветов.
То окружая нас, то снова расступаясь, Сухими листьями шумели тростники; И наш челнок шел, медленно качаясь, Меж топких берегов извилистой реки.
От праздной клеветы и злобы черни светской В тот вечер наконец мы были далеко, И смело ты могла с доверчивостью детской Себя высказывать свободно и легко.
И голос твой пророческий был сладок, Так много в нем дрожало тайных слез, И мне пленительным казался беспорядок Одежды траурной и светло-русых кос. lt;...gt;
Спутница поэта в ту минуту — кто бы она ни была и как бы ее ни звали — являлась верным прообразом его поэтической деятельности. «Пленительным беспорядком» отличаются его произведения; есть и в них земной траур по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная — быть может даже слишком — к праздности, злобе светской, она стремится уйти туда, где за колючими вершинами земли сияет золото вечерних облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской.
Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные растения своими земными корнями. Но как же он относится к этой общей и основной противоположности, — в чем особенность его миросозерцания? Для сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков — Тютчева и Фета.
Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве.
— Фет, на которого тьма и тяжесть бытия действовали более своею житейской стороною, обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или разрешении, а просто уходил в дрожащие напевы своей поэзии (его собственные слова: ...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной уйдешь.). Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в область чистого созерцания. Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не отворачивается безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его художественное настроение. Это идея совершенствования, или прогресса. Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику Шопенгауэра, надпись из дантов- ского ада; для него эта жизнь не ад, а только чистилище, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от хмеля преступлений, — он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий:О подними свое чело!
Не верь тяжелым сновиденьям
Чтоб жизнь была тебе понятна, Иди вперед и невозвратно
Туда, где впереди так много Сокровищ спрятано у Бога.
Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества:
О, в ответ природе Улыбнись, от века Обреченной скорби Гений человека! Улыбнись природе! Верь знаменованью: Нет конца стремленью; Есть конец страданью!
Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство надежды на лучшую будущность в стихотворении «На корабле», — прекрасном образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ так внутренне связан с более общей идеей, так ясно ее выражает, что вовсе нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно слиты.
Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!.. Еще вчерашняя гроза не унялась: Те ж волны бурные, что с вечера плескали, Не закачав, еще качают нас. В безлунном мраке мы дорогу потеряли, Разбитым фонарем не освещен компас. Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали! — Еще вчерашняя гроза не унялась... Наш флаг порывисто и беспокойно веет; Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн... Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет И капитан, и мы, и гребни черных волн. lt;...gt;
Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающий национальную вражду, свойственен более или менее и другим нашим, как и вообще всем истинным поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее и сознательнее выражается у Полонского. Особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру и Шекспиру.
IV lt;...gt;, V lt;...gt;, VI lt;...gt;, VII lt;...gt;, VIII
lt;...gt; Вообще в последних своих произведениях Полонский заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Между прочим, его поэтическому сознанию становится ясною тайна времени — та истина, что время есть только перестановка в разные положения одного и того же существовенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность. Указания на эту истину я вижу в стихотворении «Аллегория», яснее — в стихотворении «То в темную бездну, то в светлую бездну», и всего яснее и живее сводит поэт концы с концами временного существования в один круг вечности в следующих стихах:
Детство нежное, пугливое, Безмятежно шаловливое — В самый холод внешних дней Лаской матери пригретое И навеки мной отпетое В дни безумства и страстей, Ныне всеми позабытое, Под морщинами сокрытое В недрах старости моей, — Для чего ты вновь встревожило Зимний сон мой, — словно ожило И повеяло весной? —
— Старче! Разве ты — не я? Я с тобой навеки связано, Мной вся жизнь тебе подсказана, В ней сквозит мечта моя: — Не напрасно вновь являюсь я, — Твоей смерти дожидаюсь я, Чтоб припомнило и я То, что в дни моей беспечности Я забыло в недрах вечности, — То, что было для меня.
Этим прекрасным, оригинальным и глубокомысленным комментарием на евангельский стих: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» — заключу я свой краткий и неполный очерк; моя задача была не исчерпать поэзию Полонского, а только отметить в ней самое ценное, на мой взгляд.
Вл. Соловьев