V

А раз открывши внутренний источник своего, личного, страдания, он в силу естественной ошибки стал обобщать этот факт личного опыта и пришел к парадоксальному выводу, что все несчастье человечества проистекло от того, что оно потеряло первобытную непосредственность и, доверясь голосу бесстрастного рассудка, навсегда утратило способность к счастью. Мы указали также и на то, в какой мере современные течения европейской мысли благоприятствовали такой постановке вопроса, и в какой форме характерное для романтизма противоположение разума и чувства нашло себе отражение в поэзии Баратынского.

Баратынский видит в деятельности разума главный источник внутреннего страдания, на которое обречен мыслящий человек, и находит, что именно благодаря ему разрушилась необходимая связь между человеком и стихийною силой природы. lt;...gt;

Итак, разум не только не сделал человека счастливым, но осудил его на новые страдания среди «равнодушной» природы. Огонь, похищенный с небес Прометеем, озарил только роковые «противоречия бытия», лишив человека его отрадных заблуждений и развенчав перед ним «нас возвышающий обман». Таким образом человечество потеряло свою лучшую опору в жизни, утратило существенное условие счастья. В одном письме к своему другу Н.В.Путяте Баратынский говорит: «Заблуждения нераздельны с человечеством и иные из них делают больше чести нашему сердцу, нежели преждевременное понятие о некоторых истинах».

О, человек! уверься наконец: Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье! Нам надобны и страсти, и мечты, В них бытия условие и пища...

Ту же мысль находим мы и в небольшой статье теоретического характера: О заблуждениях и истине, написанной еще в 1821 году. Баратынский говорит здесь, конечно, не о математических истинах и не об истинах Откровения, а о тех, которые лежат в основе наших взглядов на жизнь и определяют наши практические отношения, и приходит к тому заключению, что истины этого порядка вполне относительны, так как извлекаются нами из жизненного опыта, носящего характер случайности, и зависят в значительной степени от темперамента, характера, возраста и умственного склада каждого человека. «Положим, — говорит он, — что вы имели одни только горестные опыты; что в детстве вы зависели от своенравного наставника; что в юности вам изменила любовница, изменил друг, изменили надежды; что в старости вы остались одиноким и печальным. Как вы опишите жизнь? Детство будет для вас временем рабства и бессилия; юность — временем мятежных снов и безумных желаний; старость — торжественным сроком, когда является истина и с насмешкой погашает свечу в китайском фонаре воображения».

При других условиях жизненного опыта, возраста, характера и взгляд на жизнь будет другой, может-быть даже прямо противоположный. Но в таком случае, какое же общее значение могут иметь эти взгляды, которые сами мы считаем истинными? И где ручательство, что эти «истины» более соответствуют нашим внутренним потребностям, чем то, что мы называем заблуждениями? «Истина (ежели в самом деле есть какое-то отвлеченное благо, которое мы называем истиной) не должна ли быть некоторым верховным наслаждением, способным заменить нам все прочие мечтательные, или лучше сказать, недостаточные наслаждения? Но мы видим совершенно противное. Мы теряем, удостоверяясь в том, что привыкли называть истиной; мы уважаем аксиомы опыта, и между тем часто сожалеем о прелестных заблуждениях, которые некогда составляли наше счастье.

Таким образом, молодой философ ставит здесь вопрос о смысле истины и приходит к крайне пессимистическому выводу относительно ее действительной ценности для жизни и счастья человека, к выводу, что последнее вовсе не совместимо с познанием истины. В образной форме мысль эта выражена в известном стихотворении Баратынского, в котором Истина, олицетворенная в виде прекрасной женщины, вступает в беседу с поэтом, жалующимся на то, что он «счастьем беден, о счастии с младенчества тоскуя». Истина говорит ему:

Светильник мой укажет путь ко счастью!

(Вещала): захочу — И, страстного, отрадному бесстрастью

Тебя я научу. Пускай со мной ты сердца жар погубишь;

Пускай, узнав людей, Ты, может-быть, испуганный разлюбишь

И ближних и друзей. Я бытия все прелести разрушу,

Но ум наставлю твой; Я оболью суровым хладом душу, Но дам душе покой.

Однако, покой этот не прельщает поэта: ему жаль своих мечтаний и надежд, он боится «сурового хлада» истины и не доверяет ее «отрадному бесстрастью»... И вот что он говорит в ответ этой «госте роковой»:

Светильник твой — светильник погребальный

Всех радостей земных! Твой мир, — увы! — могилы мир печальный

И страшен для живых. Нет, я не твой! В твоей науке строгой

Я счастья не найду; Покинь меня: кой-как своей дорогой Один я побреду!..

Но характерно для Баратынского окончание этого стихотворения. Признав, что истина несовместима для него со счастьем и решившись отказаться от нее ради сохранения своих излюбленных мечтаний, он, однако же, не в состоянии окончательно побороть в себе жажду познания и в последнюю минуту делает уступку требованиям своего разума. «Прости!» говорит он Истине, но тот час же прибавляет, словно не будучи в силах навсегда расстаться с нею:

... иль нет: когда мое светило Во звездной вышине Начнет бледнеть, и все, что сердцу мило

Забыть придется мне, Явись тогда! раскрой тогда мне очи.

Мой разум просвети, Чтоб жизнь презрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти.

Таким образом поэт все-таки не решается вполне отказаться от своей нужды познания, жажды истины, не может отказаться от надежды сорвать, наконец, покров с Саисской статуи, даже под опасением увидать под ним мертвый скелет. Его «вражда к мысли», вражда к истине, вовсе не абсолютна; он считает только, что познание ее не делает человека лучше и счастливее и даже становится для него источником страдания. Баратынский в данном случае лишь повторил, хотя и в другой форме, знаменитый парадокс Руссо о вреде наук с той, однако, существенною разницей, что идеализация первобытного состояния соединялась у женевского философа с социальным протестом, которого, конечно, нет у русского поэта.

Здесь не место опровергать этот взгляд, по существу своему ложный, так как он основан на исторической фикции. Для нашей идеи достаточно было указать на совпадение некоторых характерных идей Баратынского с определенным настроением его времени. Мысль Баратынского, несмотря на ее сильный индивидуальный отпечаток, двигалась в русле общего умственного течения, лозунгом которого было: доверяй более сердцу, чем уму. С этой точки зрения прогресс человеческого знания, его завоевания в области мысли и практических приложений казались ненужными и вредными для благоденствия рода человеческого, так как лишали его той непосредственности, той «невинности», без которой для него невозможно счастье. «Знания развратили людей, лишили их внутренней устойчивости, сделали их несчастными, золотой век лежит позади нас», говорили мыслители этого направления, начиная с Руссо, и отправлялись на поиски за потерянным раем ... в пещеры доисторических троглодитов или в замки-тюрьмы средневековых рыцарей-разбойников. За идеализацией первобытного состояния у Руссо следовала идеализация Средних Веков у немецких романтиков; между ними, конечно, не было преемственной связи идей, но была несомненно известная связь настроения, того же самого настроения, которое в иной форме нашло себе выражение в поэзии Баратынского. lt;...

lt;...gt; Со стороны содержания поэзия Баратынского до сих пор не только не утратила своего интереса, но даже все еще ценится ниже своего действительного значения. Быть может, это объясняется отчасти тем, что со стороны своей формы по стилю, по языку, она представляет собой «вчерашний день» русской литературы, так что в этом отношении Баратынский решительно уступает современнику своему Лермонтову. Но идеи, которые лежат в основе его поэзии и в настоящее время живут в сознании русского общества. Мы встреча- емся с ними, хотя и в иной форме и выражении, в произведениях Тургенева («Стихотворения в прозе», «Довольно» и др.), в поэмах Голенищева-Кутузова и даже в проповеди Толстого (вспомним, например, его отношение к науке). С этими идеями можно не соглашаться, с ними можно бороться, но игнорировать их нельзя, поэтому нам казалось отнюдь не лишним остановиться подробнее на взглядах поэта, который в тридцатых годах умел быть нашим современником и основное настроение которого и теперь еще все нам знакомо и понятно.

С.Л. Франк