I редакция. 1814-1817

Други милые, терпенье,

Расскажу вам чудный сон.

Не игра воображенья,

Не случайный призрак он.

Нет - то мщенью предыдущий

И страшащий с неба глас,

К покаянию зовущий

И пророческий для нас.

Ввечеру, простившись с вами,

В уголку сидел один

И Кутузова стихами

Я раскладывал камин,

Подбавлял из Глинки сору,

И твоих, о Мерзляков!

Из "Амура" по сю пору

Недочитанных стихов.

Дым от смеси этой едкой

Нос мне сажей закоптил

Но в награду крепко, крепко

И приятно усыпил.

Снилось мне, что в Петрограде

Чрез Обухов мост пешком

Перешед, спешил к ограде

И вступаю в желтый дом.

От любови сумасшедших

В список бегло я взглянул

И твоих проказ прошедших

Длинный ряд воспомянул,

О, Кокошкин! Долг романам

И тобою заплачен;

Но, сказав "прости" обманам,

Ты давно уж стал умен.

Ах! и я... Но сновиденье

Прежде други расскажу:

Во второе отделенье

Я тихохонько вхожу.

Тут - один желает трона,

А другой - владеть луной,

И портрет Наполеона

Намалеван, как живой.

Я поспешными шагами

Через залу перешел

И увидел над дверями

Очень четко: "Сей отдел

Прозаистам и поэтам,

Журналистам, авторам;

Не по чину, не по летам,

Здесь места по нумерам".

Двери настежь Надзиратель

Отворя, мне говорит:

Нумер первый - ваш приятель,

Каченовский здесь сидит

Букву Э на эшафоте

С торжеством и пеньем жжет,

Ум его всегда в работе -

По крюкам стихи поет,

То кавыки созерцает,

То обнюхивает гниль,

Духу роз предпочитает,

То сметает с книжиц пыль

И, в восторге восклицая,

Набивает ею рот:

"Сор славянский, пыль родная!

Слаще ты, чем мед и сот!"

Вот на розовой цепочке

Спичка Шаликов в слезах

Разрумяненный, в веночке

В яркопланжевых чулках.

Прижимая веник страстно,

Кличет Граций здешних мест

И, мяуча сладострастно,

Размазню без масла ест.

Нумер третий: на лежанке

Истый Глинка восседит,

Перед ним дух русский - в склянке

Нераскупорен стоит.

Книга кормчая отверста

И уста отворены,

Сложены десной два перста,

Очи вверх устремлены:

"О, Расин! Откуда слава!

Я тебя, дружок, поймал, -

Из российского Стоглава

Ты "Гафолию" украл.

Чувств возвышенных сиянье,

Выражений красота

В "Андромахе" - подражанье

"Погребению кота"!"

"Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,

Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?

Ты дурак - не сумасшедший,

Не с чего тебе сходить!" -

В Буало я смысл добавил,

Лафонтеня я убил,

Я Расиня обесславил, -

Быстро он проговорил.

И читать мне начал оду.

Я искусно улизнул

От мучителя, но в воду

Прямо из огня юркнул.

Здесь старик с лицом печальным

Букв славянских красоту,

Мажет золотом сусальным

Пресловутую фиту,

И на мебели повсюду

Коронованное кси,

Староверских книжиц груду

И в окладе ик и пси.

Том в сафьян переплетенный

Тредьяковского стихов

Я увидел изумленный

И узнал, что то Шишков.

Вот Сладковский восклицает:

"Се, се Россы, се сам Петр!

Се со всех сторон сияет

Молния из тучных недр!

И чрез Ворсклу при преправе

Градов на суше творец

С твердостью пошел ко славе

И поэме сей конец".

Вот - Жуковский в саван длинной

Скутан, лапочки крестом,

Ноги вытянув умильно,

Дразнит черта языком,

Видеть ведьму вображает

И глазком ей подмигнет,

И кадит, и отпевает,

И трезвонит, и ревет.

Вот Кутузов: он зубами

Бюст грызет Карамзина,

Пена с уст течет ручьями,

Кровью грудь обагрена.

Но напрасно мрамор гложет -

Только время тратит в том,

Он вредить ему не может

Ни зубами, ни пером.

Но Станевич в отдаленьи,

Увидав, что это я,

Возопил в остервененьи:

"Мир! Потомство!

За меня Злому критику отметите,

Мой из бронзы вылив лик.

Монумент соорудите;

Я заслугами велик!"

-Как! И ты бессмертьем льстишься?

О червяк! Отец червей! -

Я сказал, - и ты стремишься

К славе из норы своей?

И тогда как свет не знает

Точно где, в каких местах

Храбрый Игорь почивает,

Где Пожарского скрыт прах,

Где блистала Ниневия

И роскошный Вавилон,

Русь давно ль слывет Россия?

Кем наш север заселен?

"Двор читал мои творенья, -

Молвил он, - и государь

Должен в знак благоволенья..."

- Стой, дружок. Наш добрый царь

Дел без нас имеет кучу:

То мирит, смятенный мир,

От царей отводит тучу;

То дает соседям пир.

То с вельможами хлопочет,

То ссылает в ссылку зло,

А тебя и знать не хочет,

Посиди - тебе тепло.

Чудо! Под окном на ветке

Крошка Батюшков висит

В светлой, проволочной клетке;

В баночку с водой глядит,

И поет певец согласный:

"Тих, спокоен сверху вид,

Но спустись туда - ужасный

Крокодил на дне лежит".

Вот Грузинцев, и в короне,

И в сандалиях, как царь,

Горд в мишурном он хитоне,

Держит греческий букварь.

"Верно Ваше сочиненье", -

Скромно задал я вопрос.

- Нет, Софоклово творенье,-

Отвечал он, вздернув нос.

Я бежал без дальних споров.

- Вот еще, - сказали мне.

Я взглянул: Максим Невзоров

- - Углем пишет на стене: -

"Если б так, как на Вольтера,

Был на мой журнал расход,

Пострадала б горько вера:

Я вредней, чем Дидерот".

От досады и от смеху

Утомлен, я вон спешил,

Горькую прервав утеху,

Но смотритель доложил:

"Ради ль вы или не ради

Но указ уж получен,

Вам отсель нельзя ни пяди

И указ тотчас прочтен:

- Тот Воейков, что Делиля

Столь безбожно исказил,

Истерзать хотел Эмиля

И Виргилию грозил,

Должен быть как сумасбродный

В цепь посажен в желтый дом; -

Темя все обрить сегодня

И тереть почаще льдом".

Прочитав, я ужаснулся,

Хлад по жилам пробежал,

И, проснувшись, не очнулся

И не верил сам, что спал.

Други, вашего совету;

Без него я не решусь:

Не писать - не жить поэту,

А писать начать - боюсь.

Верхний слой автографа из собрания Полторацкого, ко-

торый образует редакцию 1817 г., отличается тем, что

все строфы снабжены номерами (арабские цифры), а в

текст внесены следующие изменения:

Други милые! Терпенье!

Нет - но мщенью предыдущий

И грядущий с неба глас,

Я в углу сидел один

Я растапливал камин

Недоконченных стихов

И в награду крепко, крепко

Перешед, спешу к ограде

Я тихонечко вхожу }

Я чинехонько вхожу } (оба варианта не зачеркнуты)

Тут портрет Наполеона

Прямо из огня нырнул

И в окладе икс и пси.

К редакциям 1814-1817 гг. следует отнести варианты,

извлекаемые из списков ИРЛИ, РНБ, РГБ, РГАЛИ и ГИМ

(первая цифра обозначает номер строфы, вторая - стиха):

1,4. Не паров скопленье он

4,5. О, Каверин, долг романам

Карамзин! О, долг романам

12,1. "Пушкин, ты? - к нему вошедши

16,6. Тихо в гроб к себе зовет

В ряде списков стихи 5-8 в строфе 19 и 1-4 в строфе

20 отсутствуют, зато после строфы 24 введены:

Слог мой сладок, как микстура

Мысли громки без ума,

Толстая моя фигура

Так приятна, как чума.

Строфа 16, посвященная Жуковскому, видимо, в наибо-

лее раннем тексте 1814 г. отсутствовала и появилась при

одной из промежуточных переработок (вернее всего, ее

следует связать с 1815-1816 гг. - арзамасскими пародия-

ми и полемикой вокруг баллады "Людмила"). В наиболее

ранних списках она, как правило, не встречается.

В списке РГАЛИ (Ф. 1346. On. 1. Ед. хр. 569) имеются

строфы, которые могут быть отнесены лишь к промежуточ-

ным редакциям 1815-1816 гг.:

Вот и Герман, весь в чернилах

Пишет план воздушный свой

И толкует, как в горнилах

Плавят золото с сурьмой.

И тогда же в исступленьи

Бросив свой мундир в камин,

Он хохочет в восхищеньи

И шагает как павлин

Но, узрев меня, несчастный

Сделал два раза прыжок

И запел он несогласно:

"Гибельный, жестокий рок!

Так иду на поле славы,

Но в карманах пустота;

О, гусары величавы!

Я их строев красота!"

Основания для датировки следующие: Герман Федор

(Фридрих) Иванович (1789-1852), сын известного геолога.

В 1815 (или 1816?) г. после смерти отца, испытывая де-

нежные затруднения, оставил Горное ведомство. По свиде-

тельству В. Штейнгеля, "когда генерал Эссен назначен

был военным губернатором в Оренбург, он взял его в адъ-

ютанты. По этому случаю Герман вступил в военную службу

и вскоре переведен был в лейб-гвардии гусарский полк"'.

Вступление Германа в гусары датируется 1817 г. Следова-

тельно, время создания строф - между 1815-1817 гг. Дру-

гих свидетельств о знакомстве Воейкова с Германом не

имеется.

Второй этап создания текста - редакция 1818-1822 гг.

- реконструируется нами на основании вычленения из бо-

лее поздних списков строф, бесспорно датируемых этими

годами.