БУРЯ

Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи:

В лазури бури свист и ветра свист несет,

Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий,

Прогонит, гонит вновь; и вновь метет и вьет.

Воскрес: сквозь сень древес - я зрю - очес мерцанье:

Твоих, твоих очес сквозь чахлые кусты.

Твой бледный, хладный лик, твое возликованье

Мертвы для них, как мертв для них воскресший: ты.

Ответишь ветру - чем? как в тени туч свинцовых

Вскипят кусты? Ты - там: кругом - ночная ярь.

И ныне, как и встарь, восход лучей багровых.

В пустыне ныне ты: и ныне, как и встарь.

Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи,

В лазури бури свист и ветра свист несет -

Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий:

Прогонит, гонит вновь. И вновь метет и вьет .

Стихотворение буквально "прошито" разнообразными

повторами: целых слов и словосочетаний, групп фонем,

которые образуют здесь морфемы или псев-

________________________________________

1 Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т. 2. С.

605.

2 Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С.

311 -312. В дальнейшем ссылки на это издание даются в

тексте с указанием страниц.

________________________________________

доморфемы, воспринимающиеся как морфемы, хотя таковыми

в русском языке не являющиеся, и, наконец, отдельными

повторяющимися фонемами. В первом стихе: безбурный - бури бур - бур безбурный - лазури бур - зур царь - встарь ар` - ар` лазури - бури ури - ури Только группа согласных ест ("встяръ") осталась без

повтора, но зато она богато промодулирована во втором

стихе: свет ("свист"), втр ("ветра"), cm ("несе/я") и

переходит в третий: свнцв ("свинцовый"), вовлекая ц из

"царь". Повторяются флективные части слов и коренные,

чем акцентируются грамматические признаки и лексико-се-

мантические значения отдельных слов, повторяются и це-

лые слова.

пятна:

безбурная лазурь, царь лазури, с одной стороны, и

образ смятенной бури - с другой. Каждое из этих пятен -

"большое слово", вбирающее в себя всю колеблющуюся се-

мантику отдельных лексических единиц языка и их грамма-

тических форм. Но и антиномические "безбурность" и "бу-

ря" отчетливо воспринимаются как однокоренные - проти-

воположные и единые. Противостоя друг другу, они на бо-

лее высоком уровне сливаются как варианты некоторого

высшего инварианта смысла.

Но одновременно протекает противоположный процесс:

смысл не только интегрируется, но и дезинтегрируется:

значимой и символической становится уже отдельная фоне-

ма, которая, в результате многочисленных повторов, об-

ретает автономность и семантически укрупняется. Более

того, разложение аффрикат ц-тс-ст и особенно образная

значимость фонемных контрастов в построении гласных

заставляют ощущать как значимые уже не целостные фоне-

мы, а их дифференциальные признаки.

Во второй строфе на фонетическую вязь накладывается

система местоимений: "ты" и "они" закрепляют за выде-

ленными надсловесными группами статус слов. Введение же

"я", в сочетании с не нейтральностью повествования

(восклицания и вопросы), вводит третий смысловой комп-

лекс - говорящего и превращает текст в монолог.

Глубокая значимость этого монолога сочетается с про-

роческим косноязычием, "невнятицей", по выражению само-

го Белого. Далеко за пределы обычных норм поэтической

речи выходит смысловой вес интонации. Это демонстриру-

ется, например, тем, что точный повтор на лексико-син-

таксическом уровне первой строфы в конце стихотворения

создает контрастный фон для меняющейся интонации: двое-

точие в конце первого стиха заменено запятой (отменена

длительность паузы, резко удлиняется дыхание). В конце

второго стиха перечислительная интонация сменяется вы-

ражением динамической смены, третий стих получает в

конце интонацию каузальности.

тельная пауза в середине последнего стиха: бедный зна-

чением союз "и" в сочетании с превращением грамматичес-

ки неполного фрагмента предложения в самостоятельную и,

более того, финальную фразу создает образ непрерывности

мятежа. То, что было вначале временным возмущением из-

вечной ясности, превращено в постоянную и сосуществен-

ную лазурной ясности стихию.

Поражает обилие синонимов, которыми пользуется Белый

для определения создаваемого им языка пророческого кос-

ноязычия:

Ах, много, много "дарвалдаев" -

Невнятиц этих у меня (с. 410).

Невнятицы, дарвалдаи, но и вяк, чушь. Последнее, ча-

ще всего, - оценка пророческого косноязычия непосвящен-

ными: "Чушь, Боренька, порешь!"

"Да, мои голубчик, - ухо вянет:

Такую, право, порешь чушь!" (с. 410)

"Святые ерунды" (с. 434), "метафорические хмури",

"лазуревые дури" (с. 408) и многое другое.

Этот создаваемый Белым язык далеко выходил за грани-

цы норм символизма, приближаясь к дадаизму Хлебникова,

"простому как мычание", или языковым экспериментам К.

Чуковского. Сдвигались с места все уровни языка и исс-

ледовались на предмет того, сколько из этой руды можно

выплавить новых смыслов.

Возможность соединить в одном и том же тексте "нев-

нятицы" и "дарвалдаи" и научно-терминологическое об-

суждение их, соединить "обе полы" языка таила в себе

возможность "онегинской" иронии. И Белый использовал

эту возможность в "Первом свидании". Здесь сфера проро-

ческого косноязычия - "невнятицы" - выступает в двойном

освещении. С одной стороны, она факт истории: истории

личности Белого, его поисков адекватного языка самовы-

ражения и эпохальных поисков "безъязыким" (Маяковский)

веком средств для обретения языка. По отношению к этому

факту объективной истории повествователь выступает как

историк и анализатор, пользующийся совсем другими

средствами в собственной речи.

торик, но и летописец-мемуарист, широко включающий в

свое повествование свою прошлую и сейчас уже экзотичес-

кую для него речь. От вчерашнего дня собственной речи

он отстранен иронией. Но повествователь - еще и пророк.

И здесь "вдохновенное бормотание" (Пушкин) становится

его собственной речью, уже свободной ото всякой иронии:

Благонамеренные люди,

Благоразумью отданы:

Не им, не им вздыхать о чуде,

Не им - святые ерунды...

О, не летающие! К тверди

Не поднимающие глаз!

Вы - переломанные жерди:

Жалею вас - жалею вас!

________________________________________

1 Белый А. Между двух революций. С. 8.

________________________________________

Не упадет на ваши бельма

(Где жизни нет - где жизни нет!) -

Не упадет огонь Сент-Эльма

И не обдаст Дамасский свет (с. 434).

При этом не следует забывать, что выходящие за пре-

делы символистской языковой техники эксперименты Белого

не отменяют и достижений символизма, в частности смыс-

лового обогащения за счет "просвечивании" значений че-

рез значения. Строки типа:

Фантомный бес, атомный вес -

соединяют "отзвуки" Вяч. Иванова с поэтической тех-

никой и языковым чутьем Маяковского.

Смысл семантической структуры "Первого свидания"

особенно наглядно раскрывается системой употребления в

поэме собственных имен. Дело не только в том, что Майя,

Упанишады, Серапис, призыв: "Воанергес" ведут к одним

культурным ассоциациям, а Максвелл, Кюри, Бойль и

Ван-дер-Ва-альс - к другим и что для многих читателей в

строке:

Хочу восстать Анупадакой, -

последнее имя - заумное звукосочетание, свободный от

конкретных ассоциаций знак культурной традиции (в дан-

ном случае - буддийской). Важно и другое: читатель мо-

жет не знать (или не понимать) уравнений Максвелла, за-

быть закон Бойля - Мариотта.

постигаемые вещи: их можно понять, есть люди, которые

их понимают. Они относятся к языку науки, языку терми-

нов (сами их имена - лишь названия формул и законов).

Второй же ряд - знаки туманных пророчеств и прозрений и

принадлежат языку "невнятиц". Это о них говорится:

Язык!.. Запрядай: тайной слов! (с. 406)

Язык таинств, эзотерический, непонятный пигмеям ("О,

не понять вам, гномы, гномы", где само слово "гномы" в

духе барочной поэзии запрятано в загадку), есть однов-

ременно и жреческий и кружковой: отсюда обилие намеков

на интимно-кружковые реалии, требующие для посторонних

комментария. Но автор одновременно и иронический исто-

рик и научный истолкователь изображаемой им эпохи.

Такая задача требовала совершенно особых решений.

Андрей Белый искал себя и "велосипед" - язык для само-

выражения. Отсюда параллельность постоянных языковых

экспериментов и в такой же мере постоянного автобиогра-

физма. Однако "поиски языка" были одновременно задачей

эпохи, и автобиографизм перерастает неуклонно в исто-

ризм. Для этой сложной задачи нужно было совершенно

особое художественное мышление. Мы видели, как поиски

Белого вели его вперед - к Хлебникову и Маяковскому. Но

они вели его еще дальше вперед - к Пушкину, к "Евгению

Онегину", языковое совершенство которого все еще оста-

ется недостигнутой целью (а не вчерашним днем!) русской

поэзии. И если русской поэзии суждено идти к Пушкину,

то "Первое свидание" - веха на этом пути.