3. СТАДИЯ РАННЕПЕРВОБЫТНОЙ ОБЩИНЫ

Общие сведения. Стадия раннепервобытной общины характеризуется простым присваивающим хозяйством так называемых низших охотников, рыболовов и собирателей и соответствующими ему примитивными формами общественных отношений.

Прежде всего на протяжении этой стадии наблюдался заметный рост производительных сил. Не менее чем в 3—4 раза расширился ассортимент орудий труда, в том числе особенно эффективных составных орудий. Очень большое значение имело изобретение лука со стрелами, появление которого часто считают гранью между двумя этапами присваивающей деятельности: архаическим и более развитым охотничье-собирательским хозяйством, в ряде районов сочетавшимся также и с рыболовством. Правда, грань эта не универсальна. В Южной Америке, Океании и Юго-Восточной Азии известны охотничьи общества, пользовавшиеся не луком со стрелами, а другим эффективным оружием дальнего действия — духовой стрелометательной трубкой. Все же, как показывают археологические и этнологические материалы, шире всего как усовершенствованное охотничье оружие распространился лук со стрелами, и поэтому в нем со сделанной оговоркой можно видеть важный рубеж между двумя этапами развития присваивающей экономики. Археологически эти два этапа соответствуют эпохам верхнего палеолита и мезолита. Немалое значение имели и другие сдвиги в вещественных производительных силах на этой стадии, в частности, приручение собаки, усовершенствование водных транспортных средств, орудий рыболовства (сети и простейшие крючки) и морского зверобойного промысла (гарпуны).

Прогрессировали субъективные производительные силы — производственные навыки человека.

Значительной стала также пространственная вариативность в производственной деятельности. Ведь в первобытности человек в несравненно большей степени, чем позднее, зависел от природных условий. Отметим только наиболее разительные различия, связанные с особенностями природной среды. У общин, живших в умеренных, а тем более в северных широтах, собирательство, видимо, играло меньшую роль, чем у общин субтропических и тропических широт. У первых ассортимент каменных орудий обычно был шире, у вторых — ограниченнее, так как наряду с камнем широко применялись дерево и бамбук.

Стадия раннепервобытной общины — время существования человека современного вида, и для ее исторической реконструкции широко применяют наряду с археологическими материалами этнологические аналоги. Это — коренное население Тасмании и Австралии, аэта Филиппин, семанги и часть сеноев Малакки, лесные андаманцы и ведды Шри-Ланки, бушмены пустыни Калахари, часть эскимосов, огнеземельцы и некоторые другие племена Южной Америки. Правда, все это, как правило,—племена мезолитического облика, но в культуре многих из них сохранились и верхнепалеолитические традиции. Это в ряде случаев позволяет использовать сведения по ним для исторической реконструкции стадии в целом.

Подъем производительных сил и расширение первоначальной ойкумены. С появлением человека современного вида мы вступаем в эпоху заключительного этапа развития палеолитической каменной техники — эпоху верхнего палеолита. Эта эпоха по сравнению с эпохой среднего палеолита, или эпохой мустьерской культуры, характеризуется значительным подъемом производительных сил, выразившимся не только в росте численности человеческих коллективов и расширении возможностей овладения природой, но и в значительном усовершенствовании технологии, т. е. в улучшении самой техники обработки камня и разнообразии и специализации изготавливаемых орудий труда.

В распоряжении современной науки отсутствуют пока сколько-нибудь надежные данные для определения численности древнейшего человечества в разные эпохи его развития. Поэтому основанием для утверждения о численности человечества более являются общие соображения и число и размеры верхнепалеолитических поселений, чем конкретные данные. В целом верхнепалеолитическая ойкумена гораздо больше насыщена памятниками, исчисляемыми тысячами, чем среднепалеолитическая и тем более нижнепалеолитическая. Разумеется, и памятники эти сохранились лучше, но увеличение их числа на порядок не может не отражать увеличение численности и плотности населения в эпоху верхнего палеолита, хотя конкретные цифры для характеристики этих параметров остаются неизвестными.

Повышение уровня орудийной оснащенности человечества в это время имеет своей причиной изобретение новой техники обработки камня. С типичного для мустьерской культуры дисковидного нуклеуса пластины скалывались под углом, они были бесформенны и грубы, и толщина и особенно ширина их были неодинаковы. Для получения пластин в эпоху верхнего палеолита использовался так называемый призматический нуклеус, т. е. каменная заготовка достаточной высоты и правильной формы, с которой пластины скалывались по всей ее длине. В результате эти пластины имели строго правильную форму и достаточно равномерную толщину и ширину по всей своей длине. Эти пластины служили заготовками, которые с помощью разнообразных типов боковой и концевой ретуши превращались в подлинные орудия — проколки, шилья, концевые скребки, ножевидные пластинки и т. д. Широкое использование дерева и кости, материалов мягких и податливых, позволяло в большом количестве получать составные орудия, вставляя специально подготовленные ножевидные пластинки в прорезанные в дереве и кости пазухи или привязывая высушенными жилами или веревками растительного происхождения каменные наконечники копий или колуны к деревянным и костяным рукояткам.

Все это резко усилило убойную силу орудий и добычливость охоты. Для верхнепалеолитического времени типичны долговременные стойбища, использовавшиеся, по-видимому, по нескольку десятилетий: такие стойбища открыты во Франции, Чехии, на территории европейской части бывшего СССР. Только их использованием на протяжении нескольких десятилетий и можно объяснить огромные скопления в их культурном слое остатков сотен и тысяч крупных животных —лошадей, бизонов и даже мамонтов. Ясно, что охота была облавной, в противном случае невозможно было бы объяснить ее эффективность, но по отношению к ее конкретным формам, к сожалению, приходится повторить то же, что было сказано выше о загонной охоте ранне- и среднепалеолитического времени: мы ничего не знаем об этих конкретных формах, можем предполагать только, что при загоне использовался огонь, возможно, какие-то шумовые эффекты, чтобы напугать животных, которые жались к каким-то обрывам или оврагам, может быть, специально вырытым ловчим ямам или открытым пространствам с врытыми в них заостренными кольями.

В горных местностях с развитым карстом верхнепалеолитические люди продолжали использовать под жилища пещеры, теперь уже не только навесы, но и достаточно глубокие пещеры с разветвленными внутренними ходами. В Испании, Франции, Швейцарии, Австрии, на Балканском полуострове, в Крыму, на Кавказе и в Средней Азии открыты многочисленные стоянки пещерного типа. Но в открытых местностях создавались жилища, иногда достаточно обширные и поэтому явно коллективные, с несколькими очагами и достигавшие длины в 35 и ширины в 15 м. Каркасом им служили кости крупных животных, покрытием — ветви и шкуры. Вырывались и неглубокие землянки, иногда достигавшие больших размеров —до 200 кв м. Вполне очевидно, что потолок в таких крупных землянках должен был укрепляться во избежание обвала длинными жердями, изготовление которых свидетельствует еще об одной стороне производственной деятельности верхнепалеолитических людей. Очевидно и другое — подобное жилище должно было иметь отверстие в крыше для свободной циркуляции воздуха и выхода дыма. В общем, человек эпохи верхнего палеолита научился хорошо защищать себя от непогоды и перешел к определенной оседлости, так как конструирование жилища не могло не требовать больших затрат труда и поэтому использовалось долговременно. Но и покидая жилище, человек был, по-видимому, уже защищен от дождя и холода. Обилие в каменном инвентаре верхнепалеолитических стоянок шильев и иголок, в том числе и иголок с ушками, говорит об изобретении шитья. Шитье это было, конечно, грубым, в качестве ниток использовались специально приготовленные сухожилия или растительные волокна, но так или иначе все это дает возможность предполагать наличие у верхнепалеолитического человека простейшей одежды из шкур животных.

Однако все сказанное опирается в основном на изучение европейских верхнепалеолитических памятников. При условии менее богатой охотничьей добычи или отсутствии достаточно четко выраженной традиции оседлости, возможно, из-за отсутствия удобных мест поселений мы натыкаемся на временные лагеря, т. е. такие места поселений, которые возникали вокруг крупной охотничьей добычи и существовали до тех пор, пока эта добыча поедалась. Два таких временных лагеря бродячих или полубродячих групп охотников открыты и описаны в южных районах Западной Сибири. Практически здесь мы подступаем к новой проблеме —проблеме локальных различий в культуре верхнепалеолитического времени, но, прежде чем осветить эту проблему в полном объеме, нужно сказать несколько слов о хронологических рамках верхнего палеолита и динамике верхнепалеолитического развития.

Начало верхнего палеолита, как уже говорилось, отстоит от современности примерно на 40—45 тыс. лет. При этом речь идет не о появлении того или иного типичного элемента верхнепалеолитической индустрии, так как какие-то верхнепалеолитические черты в обработке камня появлялись и раньше, а обо всем комплексе основных технологических достижений палеолита, который только и обусловил наступление верхнепалеолитического времени. Окончание верхнепалеолитической эпохи по-разному датируется различными авторами. Некоторые видят в изобретении лука ту черту, которая обозначает рубеж между верхним палеолитом и следующим за ним мезолитом. Другие настаивают на решающем значении появления микролитической* техники, т. е. изготовления чрезвычайно малогабаритных орудий.

Наконец, третьи указывают на вымирание крупных представителей четвертичной фауны, изменение способов охоты, ставшей менее продуктивной, возрастание роли рыболовства, переход от относительно прочной оседлости к созданию сравнительно кратковременных лагерей, о жизни в которых мы знаем лишь по очень маломощному оставшемуся от них культурному слою. По сути дела все перечисленные признаки отражают разные стороны единого процесса, ознаменовавшего переход от четвертичного периода к современной геологической эпохе и соответствующий перелом в истории общества, перешедшего от верхнепалеолитической эпохи к мезолиту и неолиту. Исчезновение крупных животных заставило перейти к микролитической технике, более пригодной в условиях охоты на мелких животных и птиц, а также при рыболовстве. Последнее было вынужденным из-за недостатка в белковой пище. Охота за мелкими животными потребовала от человеческих коллективов большей подвижности, а это, в свою очередь, заставляло их менее обстоятельно обживать тот или иной удобный участок земли и чаще менять местоположение, что и обусловило бедность мезолитических стоянок по сравнению с верхнепалеолитическими. Возможно, и изобретение лука было инспирировано потребностями охоты на мелких животных. Весь комплекс этих взаимосвязанных и взаимообусловленных явлений падает примерно на 10—12 тысячелетия до н.э., т.е. на 12—14 тысячелетия от современности. Этим временем и следует датировать окончание верхнепалеолитического периода.

До сравнительно недавнего времени в европейской археологии главенствовала периодизация, возникшая на заре археологической науки. Эта периодизация до сих пор иногда находит место на страницах популярных книг по археологии. Верхнепалеолитическая эпоха делилась в соответствии с этой периодизацией на три периода — ориньяк, или ориньякский, солютре, или солютрейский, и мадлен, или мадленский. Все они получили наименования по названию местечек во Франции, где были исследованы соответствующие памятники. Археологически наиболее выразительно была охарактеризована эпоха солютре, для которой типичными считались прекрасно выделанные двусторонне обработанные орудия — наконечники копий, ретушь на которых действительно обращала на себя внимание красотой и правильностью. Для ориньякской эпохи были характерны более или менее все верхнепалеолитические формы, для мадленской — значительное богатство бытовавшей наряду с каменным инвентарем костяной индустрии. Однако открытие и изучение верхнепалеолитических памятников в последние два-три десятилетия показали, что эти якобы эпохи — не более чем узколокальные археологические культуры, свойственные им признаки сосредоточены в памятниках поименованных районов и они не могут претендовать ни на какое общее значение. Кроме них описано еще более десятка таких локальных культур в верхнем палеолите Европы; для каждой из них также описан тот или иной набор технологических признаков; они все относятся к разным этапам верхнепалеолитического времени, иногда существовали на протяжении значительного отрезка времени, более или менее сравнимого с длительностью верхнепалеолитической эпохи в целом. Поэтому сейчас развитие верхнепалеолитического населения Европы рисуется в виде совокупности местных культурных тенденций, замкнутых в пределах отдельных районов, но реестр этих тенденций далек от полноты из-за наличия неизученных территорий, а генетические взаимоотношения между ними неясны. Поэтому общепринятой периодизации нет, никому пока еще не удалось свести выявленное локальное многообразие и богатство памятников к каким-то стадиальным закономерностям.

Опыт интерпретации памятников верхнего палеолита Европы, которые исследованы несравненно лучше, чем памятники всей остальной ойкумены, демонстрирует необходимость большой осторожности в выделении каких-то обширных по ареалу культур или этапов развития. Поэтому и последующая характеристика носит весьма общий характер, скорее показывая уровень нашего незнания, нежели предполагая действительно объективные и бесспорные результаты. Что касается Кавказа, Передней и Средней Азии, частично Южной Азии, то в тех пределах, в каких мы располагаем какой-то информацией, характер локальной дифференциации и динамика развития повторяют то, что более или менее известно в Европе. Иными словами, какая-то локально приуроченная группа памятников обнаруживает какие-то специфические приемы обработки камня и наборы орудий, которые повторяются в хронологически разновременных стоянках, демонстрируя определенную свойственную лишь данному району тенденцию развития. Археолог Г.П. Григорьев удачно называет их линиями развития. Термин этот довольно широко употребляется в литературе, есть и другие обозначения, но в основе того явления, которое обозначается, лежит изначально одно и то же —территориальное обособление технологических приемов, возникшее в результате то ли географической, то ли социальной изоляции. Конкретно выявить факторы этой изоляции в каждом отдельном случае мы пока не в состоянии.

В Северной Азии известных верхнепалеолитических памятников немного, ряд новейших памятников пока еще не описан, все они более или менее однородны за одним исключением. Речь идет о двух стоянках — Мальте и Бурети на Ангаре и ее притоке Белой, открытых и исследованных М.М. Герасимовым и А.П. Окладниковым и находящихся по прямой на расстоянии меньше 20 км одна от другой. Наземные жилища, исключительное богатство костяного инвентаря, скульптура из кости, костяные женские статуэтки, до какой-то степени каменный инвентарь — все это, безусловно, западные аналогии, достаточно явственно напоминающие Европу. На этом основании А.П. Окладников выдвинул даже гипотезу о переселении каких-то европейских групп в Прибайкалье. До сих пор трудно сказать, в какой мере справедлива эта смелая гипотеза, — в нашем распоряжении слишком мало данных для оценки гипотез подобного рода. Можно только отметить, что на одной из мальтийских женских статуэток отчетливо моделировано лицо, и оно больше похоже на монголоидное, а не на европеоидное. Резцы младенца из погребения на стоянке Мальта обнаруживают так называемую лопатообразность, правда, довольно слабо выраженную,—скорее монголоидный, чем европеоидный, признак. Но вне зависимости от генетической интерпретации своеобразия стоянок Мальта и Буреть ясно, что они образуют какой-то локальный тип памятников, не повторяющийся пока нигде в Северной Азии. Что же касается других групп памятников, то они не имеют богатого костяного инвентаря, на них не найдена костяная скульптура и женские статуэтки. Типологически каменный инвентарь отличается известной архаичностью форм, и эта особенность, по-видимому, может считаться наиболее типичной чертой североазиатского верхнего палеолита.

Примерно то же можно повторить и про Центральную Азию, подразумевая под ней в первую очередь территорию Монголии: из Синьцзяна до сих пор ничего не известно, с Тибетского нагорья происходят случайные и маловыразительные находки. Но монгольские памятники обнаружены преимущественно на поверхности, и предстоит еще большая работа по поиску стратифицированных местонахождений, которые позволят поместить верхнепалеолитические памятники Монголии в стратиграфическую колонку верхнепалеолитических памятников других территорий. Переходя к Восточной Азии, особенно ее северной части, следует напомнить, что верхнепалеолитические черты и даже какая-то тенденция к микролитической технике появились здесь приблизительно на 20 тыс. лет раньше Европы. Эта тенденция продолжает реализовывать себя, насколько можно судить по известным памятникам, и на протяжении всего верхнего палеолита. В системе гротов Чжоукоудянь открыто местонахождение, получившее наименование Верхней пещеры и относящееся, насколько можно об этом судить, опираясь на стратиграфические и археологические данные, к самому концу верхнепалеолитической эпохи. Оно дает нам богатую серию орудий из кости, хотя образцов изобразительного искусства там нет. В то же время в Юго-Восточной Азии не обнаружены богатые наборы костяных изделий, каменные орудия достаточно грубы и невыразительны, среди них много крупных форм. В общем, каждая из рассмотренных нами территорий показывает нам что-то своеобразное, но для оценки этого своеобразия нам недостает пока ни достаточной информации, ни сколько-нибудь полного теоретического осмысления локального многообразия культуры в эпоху верхнего палеолита.

Из предшествующего локального обзора выпала Африка, но, прежде чем перейти к ней, логичнее остановиться на проблеме расширения первоначальной ойкумены и заселения Америки и Австралии. Проблема эта до сих пор дискутируется в современной науке. В принципе проблема заселения Америки человеком на каком-то отрезке четвертичной истории была осознана только в начале 20 в., в 19 столетии неоднократно аргументировалась мысль об автохтонном происхождении человека в Америке и в поддержку ее приводились многочисленные ископаемые находки якобы предков человека глубокой древности. Позже было убедительно доказано, что все эти находки представляют собою артефакты*, не имеющие к проблеме происхождения американского человека никакого отношения. Тщательное изучение животного мира обеих Америк позволило твердо установить важный для нашей темы факт — отсутствие среди американских приматов высших форм, от которых могли бы произойти люди, и в живом, и в ископаемом состоянии. Все это инспирировало в начале 20 в. оформление гипотезы заселения Американского материка человеком из Старого Света, но конкретные формы этой гипотезы были многообразны, и прошло несколько десятков лет, прежде чем она приняла свою современную форму.

Сначала казалось естественным, что Америка была заселена через Тихий океан из Юго-Восточной Азии. Многочисленные адепты этой гипотезы, среди которых широтой эрудиции и остроумием догадок особо следует выделить крупнейшего французского этнолога — американиста и океаниста Поля Риве, собрали достаточно большое число совпадений в языке и материальной культуре между американскими индейцами, особенно индейцами Южной Америки и народами островного мира Юго-Восточной Азии. Однако критическая ревизия всех этих наблюдений показала, что часть этих совпадений могла возникнуть конвергентно, а другая часть есть плод недостаточно тщательной фиксации первичных данных. Поэтому от океанического пути заселения Америки с запада пришлось отказаться, и сейчас у этой идеи нет сторонников среди серьезных ученых.

Но океанический путь заселения Америки, теоретически говоря, возможен и с востока, т. е. через Атлантический океан. Здесь опять не раз указывалось на культурные аналогии между цивилизациями Центральной Америки и древними цивилизациями Африканского континента, но и эти аналогии не нашли подтверждения при более серьезном сравнении. Поэтому как бы ни решался вопрос о наличии сухопутных мостов в Атлантическом океане, по которым человек мог перебраться в Америку, как бы ни решался вопрос о реальном существовании легендарной Атлантиды, антропологические особенности коренного населения Америки и характерные черты их культуры таковы, что они не дают никакого основания говорить об их родстве с антропологическим и культурным миром Африки. В 1960-х годах на страницах издаваемого и сейчас чрезвычайно авторитетного международного журнала «Современная антропология» была проведена дискуссия о возможности заселения Америки человеком из Европы через Исландию и Гренландию. Почти все участники этой дискуссии высказались против такой возможности.

Остается, следовательно, только один-единственный путь, он и принят современной наукой, — путь через Берингов пролив из Азии. Заселение Америки человеком этим путем имело место примерно 20—25 тыс. лет тому назад, а в это время на месте Берингова пролива существовал обширный сухопутный мост, получивший у геологов и палеогеографов название древней Берингии. Древнейшие жители Американского континента оставили много стоянок, и поэтому палеолит в Америке известен достаточно хорошо. Но мы уже знаем, что каменные орудия меняются очень быстро, что и затрудняет определение генетических связей с помощью их формы и способов обработки. Для палеолита Америки типичны несколько форм орудий, не находящих никаких аналогий в Старом Свете, и, хотя преемственная связь американского палеолита с азиатским совершенно несомненна, поиски этих аналогий остаются пока безуспешными.

Рассмотренный путь заселения Америки человеком в целом похож на аналогичный путь заселения человеком Австралии. Геологические исследования также вскрыли здесь, на подступах к Австралии, в районе нынешнего Большого Зондского архипелага, целую систему сухопутных мостов, по которым человек и перебрался из Азии в Австралию. Произошло это, видимо, еще раньше, чем переход человека в Америку: дата наиболее древних остатков человека и его культуры в Австралии отстоит от современности почти на 40 тыс. лет, на Новой Гвинее — примерно на 25 тыс. лет.

Возвращаясь теперь к Африканскому материку, следует сказать, что в эпоху верхнего палеолита Африка сохранила свое своеобразие, присущее ей в среднепалеолитическое время. На севере с какими-то модификациями сохраняется та форма индустрии, которая была здесь представлена и в эпоху среднего палеолита. Может быть, типы орудий в верхнем палеолите более совершенны, но прогресс в общем несуществен. Что же касается остальной территории, то отдельные находки верхнепалеолитических индустрии сделаны более или менее повсеместно, но сами индустрии плохо укладываются в какие-то типологические схемы и отличаются крайним местным своеобразием. Очевидно, систематизация памятников верхнепалеолитического времени на территории Африки еще представляет собой проблему будущего.

В мезолите хозяйство и материальная культура испытывали заметные изменения, которые в той или иной степени сказались во многих областях ойкумены.

К началу мезолита плейстоцен сменяется голоценом: ледниковый период закончился. Это непосредственно отразилось на климате, флоре и фауне значительной части Евразии и Северной Америки. Позднее сходные изменения произошли и в некоторых областях, на знавших оледенения, — в Австралии и местами в Африке, где возросла аридность. Повсеместно здесь исчезли такие наиболее крупные животные, как мамонты и шерстистые носороги или австралийские гигантские сумчатые. В других областях ойкумены также исчезли многие виды или резко сократилось поголовье крупных млекопитающих. Поэтому многие ученые, видимо, не без оснований связывают изменение фауны не только с климатическими изменениями, но и с деятельностью верхнепалеолитических общин —хищнической охотой или нарушением экологического равновесия.

Из-за природно-хозяйственных особенностей различных областей ойкумены фаунистический кризис рубежа верхнего палеолита и мезолита неодинаково сказался на хозяйстве и материальной культуре мезолитических общин. Но прямо или косвенно —через культурные влияния — он коснулся большой части первобытного человечества.

Переход к охоте на менее крупных животных потребовал расширения охотничьего промысла и большего разнообразия его приемов. Распространилась добыча не только средних, но и мелких млекопитающих и птиц. Появилась потребность в усовершенствованном дальнобойном охотничьем оружии. Им стал прежде всего лук со стрелами, а также такие его аналоги, как духовая стрелометательная трубка и более эффективная — упругая и утяжеленная грузом — копьеметалка. Наряду с загонной охотой получила развитие индивидуальная с засадами или скрадыванием, т. е. незаметным приближением к добыче. В мезолите (а местами, возможно, уже в конце верхнего палеолита) была приручена собака. Она стала хорошим помощником на охоте, хотя этот первый шаг в становлении скотоводства, вероятно, не преследовал прямо охотничьих целей. Намного шире стало практиковаться известное уже на предыдущей стадии рыболовство, а местами возник и морской зверобойный промысел. Усовершенствовались приемы рыболовства, в котором помимо запруд применялись острога, лук со стрелами, верши. Повсеместно интенсифицировалось собирательство с такими его орудиями, как, например, утяжеленная специальным грузом землекопалка или скребки для вскрытия раковин с моллюсками.

Для мезолита характерно дальнейшее облегчение веса каменных орудий, достигнутое широким использованием микролитов. Микролиты — маленькие, в 1—2 см длиной, заостренные изделия из кремня, агата, обсидиана, роговика и т. д. в форме треугольников, сегментов, ромбов, трапеций. Употреблялись они как наконечники стрел или в качестве вкладышей в пазы костяной либо деревянной оправы, закрепляемых с помощью смолы. Такие вкладышевые орудия появились уже в верхнем палеолите, но широко распространились только в мезолите. Они обладали более высокими рабочими качествами и еще более уменьшили зависимость населения от природных запасов камня. Но микролитическая техника не была универсальной. Наряду с вкладышевыми орудиями во многих областях существовали, а местами и преобладали макролиты — грубооббитые топоры и кирки.

Образ жизни мезолитических общин, как правило, определялся тем, что в условиях оскудевшей сухопутной фауны они стремились использовать все охотничьи, рыболовческие и собирательские ресурсы. Это вело к усилению подвижности, принимавшей в одних случаях сезонно-оседлый, в других — бродячий характер. Вместе с тем было уже немало относительно оседлых общин, которые обосновались на побережье рек и морей и занимались преимущественно рыболовством, собиранием моллюсков и даже морским зверобойным промыслом. Значительной оседлости достигли также общины с комплексным рыболовческо-охотничье-собирательским хозяйством, получившим заметное распространение к концу мезолита. Различия в хозяйственной деятельности, естественно, приводили к различиям в материальной культуре населения отдельных областей и районов.

Мезолитические общины с разносторонним хозяйством широко представлены археологическими культурами всех континентов, хотя их техника не всюду была микролитической. Так, в Западной Европе это культуры азиль, тарденуа и лингби, в Восточной Европе — свидерская, на Ближнем Востоке — кебара, в Юго-Восточной Азии — хоабиньская и т. д. В качестве примера рассмотрим культуры аборигенов Австралии так называемого среднего периода, так как на этом материке может быть относительно легко сопоставлено археологическое прошлое с этнологическим настоящим.

В австралийских культурах среднего периода —тартанга, пирри и бонди — представлены небольшие ретушированные каменные орудия, которые определяют как топоры или долота, ножи, узкие листовидные острия, использовавшиеся в качестве наконечников копий, скребки, шилья и в возраставшем количестве вкладыши —микролиты. Найдены также орудия из кости и раковин, в частности заостренные с обеих сторон палочки, которые могли применяться и как наконечники копий, и как рыболовные крючки, и как приспособления для извлечения из раковин моллюсков. Часть этих орудий дожила до нового времени, почему даже известны их аборигенные названия: топоры или долота — «туда», заостренные палочки — «мудук» и т. д. Из-за изоляции Австралии в технике ее населения наблюдались два встречных процесса —эволюция и регресс. Австраловеды даже не исключают того, что некогда здесь был известен лук со стрелами, затем по каким-то причинам утраченный.

Этнологические данные позволяют получить более цельное представление о хозяйстве и материальной культуре австралийского мезолита. Аборигены охотились на кенгуру и других сумчатых, страусов, а на побережье также на тюленей и морских черепах. Охота велась как коллективно—загоном, так и индивидуально—скрадыванием. По некоторым данным, на охоте использовалась собака динго. Важнейшим охотничьим и одновременно боевым оружием были копье и палица. Имелось несколько видов простых и составных копий. Большинству общин была известна деревянная копьеметалка, к которой часто прикреплялась каменная тула. Она утяжеляла копьеметалку и к тому же делала ее орудием полифункционального назначения. Палицы, к которым также часто прикрепляли тулу, были как ударными, так и метательными. Особым видом последних были изогнутые плоские палицы —бумеранги, которые издалека и с большой силой поражали цель. Знаменитая, хотя и менее эффективная, разновидность этого оружия —винтообразно изогнутый «возвращающийся бумеранг», применявшийся для охоты на птиц. Там, где предоставлялась возможность, ловили рыбу и били морского зверя, пользуясь острогой, крючками, вершами или другими ловушками. Повсеместно большую роль играло собирательство съедобных кореньев, злаков, плодов, ягод, водорослей, моллюсков, яиц, насекомых, личинок, ракообразных и т. д. С ним граничила охота на мелких животных — грызунов, ящериц, змей. Главным орудием этого промысла была заостренная палка-копалка.

Передвигаясь большую часть времени по своей промысловой территории в поисках средств существования, австралийцы строили лишь небольшие временные жилища, шалаши, ветровые заслоны. Но местами возникали и сезонно-оседлые поселки с вместительными (иногда до 120 кв. м) каркасными постройками. В Австралии ночная температура подчас опускается ниже нулевой отметки, и приходится защищаться от холода. Тем не менее согревающей одеждой (из шкурок опоссума или молодых кенгуру) пользовались далеко не всюду — чаще натирались жиром или смесью жира с охрой. Главной защитой от холода был огонь, который добывали трением. На огне же жарили, пекли или тушили в нагретых кострами земляных ямах животную пищу. Варки еще не знали.

По-другому жили мезолитические общины, ориентированные преимущественно на прибрежные ресурсы. Они представлены, например, археологическими культурами маглемозе в Западной Европе и сходными с ней в Восточной Прибалтике, дземон в Японии, капси на побережье Северной Африки, рядом культур Северо-Восточной Сибири, северной и южной оконечностей Американского материка. Одна из них — культура яганов и алакалуфов Огненной Земли — в силу изоляции этого архипелага может быть в общих чертах охарактеризована по этнологическим данным нового времени.

Яганы и алакалуфы ловили рыбу, собирали моллюсков и крабов, охотились на морского зверя и птиц, часть яганов —также на гуанако. На суше собирали коренья, ягоды, грибы. Главным охотничьим оружием были копья и гарпуны с зазубренными костяными наконечниками. Были известны и лук со стрелами, снабженными каменными или костяными наконечниками, а также праща и бола. Применялись охотничьи собаки. Для ловли рыбы пользовались леской со скользящей петлей или плетеной ловушкой, для собирания даров моря — древками с расщепленным наконечником. Многие орудия труда — ножи, скребки, шилья и т. п.— были сделаны из раковин и кости, реже из камня, так как его залежами располагали только алакалуфы. Лодки, иногда достигавшие в длину 6 м, сшивали из коры, и, хотя это требовало большого труда, они были недолговечными. Жилища сооружали из стволов деревьев или ветвей, покрывая их зимой тюленьими шкурами, а летом — корой, листьями, водорослями. Жилища были невелики, но имеются сообщения и о крупных общественных сооружениях. Посреди хижины (а также и посреди лодки — на земляном возвышении) почти всегда поддерживался огонь. Одеждой служили короткие распашные плащи из тюленьих или выдровых шкур и небольшие передники. Пищу жарили или пекли, но уже умели и подогревать воду, бросая в раковинные сосуды раскаленные камни. Это было так называемое камневарение — наиболее примитивный способ варки. В окружавших поселения свалках кухонных отбросов было много раковинных куч, что вообще типично для ориентированных на прибрежные ресурсы мезолитических культур. За такими кучами в археологии закрепился датский термин «кьеккенмьеддинги»*.

Социально-экономические отношения. Историческая реконструкция социально-экономических отношений в раннепервобытной общине, как, впрочем, и всех других аспектов характерных для нее общественных отношений, представляет большие трудности. Сколько-нибудь уверенно судить об общественных отношениях можно только по данным этнологии. Этнология же, как уже говорилось, располагает сведениями главным образом лишь о раннепервобытных общинах мезолитического облика. Между тем на значительной части ойкумены к эпохе мезолита изменилась природная среда, население стало более подвижным, и это не могло не отразиться на самых различных сторонах его жизни. К тому же ко времени, когда этнология впервые занялась изучением раннепервобытной общины, последняя повсеместно претерпела изменения, связанные с развитием в условиях изоляции или же, напротив, с влиянием соседних обществ, с европейской колонизацией и т. п. Из-за всего этого для исторической реконструкции стадии в целом приходится прибегать к проекции данных мезолитического времени на верхнепалеолитическое время и пользоваться методом не только аналогов, но и пережитков. Получаемая картина во многом предположительна и неодинакова у разных ученых. Однако имеющиеся разногласия — это, как правило, разногласия по относительно частным вопросам. Они не затрагивают главного: понимания общественных и прежде всего производственных отношений в раннепервобытной общине как отношений коллективистических.

На протяжении всей стадии раннепервобытной общины уровень производительных сил был таков, что, во-первых, выжить можно было только при условии тесной кооперации трудовых усилий и, во-вторых, даже при этих условиях общественного продукта добывалось не больше или немногим больше, чем было необходимо для физического существования людей.

Добыча таких крупных животных, как мамонт или шерстистый носорог, в позднем палеолите приледниковых областей Евразии, загонная охота на лошадей, быков, оленей и других стадных животных, повсеместно практиковавшаяся в верхнем палеолите и не утратившая своего значения в мезолите, ловля рыбы с помощью различных ловушек, сооружение жилищ и лодок — все это всегда или достаточно часто требовало совместных усилий общины. Но дело не сводилось к необходимости коллективных действий. Результаты присваивающего хозяйства далеко не всегда предсказуемы: в любом из его промыслов может повезти и не повезти. Поэтому даже при индивидуальной охоте, рыболовстве, собирательстве неудачу одних приходилось возмещать удачей других.

Это было тем более необходимо, что совокупной добычи общины во всех областях ее присваивающей деятельности и на протяжении года в целом обычно едва хватало для обеспечения жизненных потребностей. Конечно, были сезоны, когда создавался избыток пищи, и имелись районы, где такой избыток образовывался относительно чаще: Но в целом простое присваивающее хозяйство низших охотников, рыболовов и собирателей позволяло получать, как правило, лишь жизнеобеспечивающий и только как исключение избыточный продукт. И тем самым для раннепервобытной общины становились необходимы коллективная собственность и уравнительное, или равнообеспечивающее, распределение.

В коллективной собственности, по-видимому, находилось прежде всего главное средство производства—земля, в данном случае промысловая территория со всеми имевшимися в ее пределах объектами охоты, рыболовства и собирательства, сырьем для производства орудий, утвари и т. п. Такой порядок засвидетельствован, в частности, у аборигенов Австралии, яганов и большинства других, сходных с ними по уровню развития этнологических групп. В то же время у некоторых таких групп (алакалуфы, часть эскимосов, хадза Восточной Африки) собственности на промысловую территорию вообще не было, и на этом основании часть ученых считают, что на стадии раннепервобытной общины собственность на угодья не фиксировалась. Это едва ли верно: отношение к земле как к «ничейной» встречалось преимущественно лишь там, где экстремальные природные условия вынуждали соседние группы взаимно пользоваться важнейшими угодьями.

Широко засвидетельствована также коллективная собственность на охотничьи загоны и рыболовные запруды, лодки, жилища и огонь, Сложнее вопрос о том, как понимать принадлежность отдельным лицам индивидуальных и притом часто изготовленных ими самими орудий труда —топоров, копий, луков со стрелами и т. п., равно как и различной бытовой утвари, одежды и украшений. В этнологических описаниях они обычно характеризуются как личная собственность, и косвенно это подтверждается тем, что со смертью владельца они либо погребались вместе с ним, либо наследовались близкими. Такие погребения известны и на археологическом материале, например, на верхнепалеолитической стоянке Сунгирь в Сибири. Наконец, в пользу этого понимания принадлежности индивидуальных орудий и бытовых предметов говорят некоторые общие соображения: ясно, что их наиболее эффективное использование было возможно лишь в том случае, если они соответствовали индивидуальным особенностям владельца. Но, с другой стороны, у аборигенов Австралии, алакалуфов, яганов, бушменов и ряда других групп существовали обычаи, разрешавшие брать без спроса принадлежавшие члену той же группы предметы либо даже обязывавшие ими делиться. Исходя из этого, некоторые ученые полагают, что в данном случае имело место только личное пользование вещами, находящимися в коллективной собственности. Видимо, все же правильнее говорить о нестрогой личной собственности, как бы подчиненной общему принципу коллективной собственности.

Коллективной была и собственность на пищу или другую добычу. Независимо от того, как — коллективно или индивидуально — она была добыта, распределение ее было уравнительным, или равнообеспечивающим. По-видимому, древнейшим принципом дележа добычи, отмеченным у ряда низших охотников, рыболовов и собирателей, а в пережитках — и у более развитых групп первобытного человечества, был ее раздел между присутствовавшими либо всеми вообще членами общины. При этом даже самый удачливый добытчик получал не больше других. Во многих общинах аборигенов Австралии человек, убивший кенгуру, не имел на него никаких особых прав, и при разделе ему доставалась едва ли не худшая часть мяса. У бушменов, по сообщению очевидца XVIII в., все члены группы имели право на долю в охотничьей добыче каждого. У одной из групп канадских эскимосов, по свидетельству известного полярного исследователя К. Расмуссена, люди жили в состоянии настолько выраженного коллективизма, что даже не было охотничьих долей и все трапезы были совместными. Ч. Дарвин во время своего путешествия на корабле «Бигл» был свидетелем случая, когда группа огнеземельцев, получив в подарок кусок холста, разодрала его на равные части, чтобы каждый мог получить свою долю.

Такой коллективизм в распределении был не просто автоматическим следствием коллективного производства, а необходимым условием выживания в условиях примитивного присваивающего хозяйства с его низкой производительностью труда и частой нехваткой пищи. Коллектив, получавший лишь жизнеобеспечивающий продукт, должен был регулировать потребление в интересах всех своих членов и не допускать положения, при котором одни благоденствовали, а другие голодали. Но вместе с тем распределение было не просто уравнительным, а учитывающим различия в потребностях по полу и возрасту, и поэтому некоторые специалисты считают, что его точнее называть равнообеспечивающим. В определенных случаях учитывались и высшие интересы коллектива в целом. В тяжелой борьбе с природой, которую постоянно вели раннепервобытные общины, их судьба нередко зависела от запаса сил у трудоспособных охотников и рыболовов. Вот почему в случаях необходимости, при чрезвычайных обстоятельствах трудоспособные могли получать последние куски пищи, а их иждивенцы оставаться голодными. Больше того, бывало, как, например, у некоторых групп аборигенов Австралии или эскимосов, что в экстремальных ситуациях практиковались инфантицид, в особенности по отношению к девочкам, и геронтицид.

Иное положение складывалось там, где уже на стадии раннепервобытной общины коллектив начинал получать не только жизнеобеспечивающий, но и избыточный продукт. В этих случаях наряду с уравнительным, или равнообеспечивающим, распределением возникало также и трудовое распределение, т. е. получение продукта в соответствии с затраченным трудом. Вместе с избыточным продуктом и трудовым распределением зародился обмен.

Обмен возник в межобщинной форме, при которой различные коллективы снабжали друг друга специфическими богатствами их природной среды, например, ценными сортами камня и дерева, раковинами и охрой, янтарем и т. п. О межобщинном обмене уже в позднем палеолите свидетельствуют археологические находки кавказского обсидиана в Сибири, прибалтийского янтаря на Русской равнине, морских раковин во внутренних районах Восточной и Западной Европы. По крайней мере с мезолита возник и обмен изделиями, о чем можно судить на основании существовавшей у аборигенов Австралии специализации общин на выделке различных видов орудий труда, оружия, утвари, украшений. Каких-либо обменных эквивалентов еще не было: происходил обмен дарами, или, как его чаще называют в этнологии, дарообмен. Обмениваться сырьем или продуктами труда могли как целые общины, так и отдельные лица. И в том и в другом случае расширялись и упрочивались социальные связи, что закреплялась также и ритуализацией обменных операций: сопровождавшими их празднествами и пирами. Однако обмен, в особенности первоначальный или между отдаленными друг от друга общинами, мог быть и так называемым немым. Одна сторона оставляла определенное количество предметов, другая забирала и оставляла то, что могла дать взамен. Если первая сторона считала себя неудовлетворенной, то не брала оставленное, и тогда вторая сторона добавляла еще.

Народонаселение и его воспроизводство. Простое присваивающее хозяйство и свойственные ему примитивные общественные отношения, тяжелый повседневный труд и полная опасностей жизнь резко ограничивали численность населения на стадии раннепервобытной общины.

Чтобы низшие охотники, рыболовы и собиратели могли прокормиться на своей промысловой территории, размеры общин должны были соответствовать ее ресурсам, не превышая определенной плотности населения. Но наряду с этим действовали и другие факторы, определявшие нижний и верхний пределы численности групп. В частности, в общине должно было быть достаточно много взрослых мужчин — охотников и защитников коллектива и в то же время не слишком много, так как в этом случае примитивная общественная организация не смогла бы обеспечить его нормальное функционирование. Преобладает мнение, что средняя численность раннепервобытной общины составляла 25—30 человек.

По данным, наиболее полно обобщенным В.А. Шнирельманом, малые размеры общин поддерживались как путем стихийного действия природных факторов, так и при посредстве определенных социально-культурных механизмов. В первом случае длительные голодовки увеличивали смертность, особенно среди женщин, детей и стариков, и снижали рождаемость. Во втором случае действовала целая группа обстоятельств. Это ранние браки девочек, нередко приводившие к физическим травмам и бесплодию, тяжелый труд женщин, сокращавший их репродуктивный период, диспропорция полов из-за умерщвления части новорожденных девочек и высокой смертности рожениц, безбрачие части молодых мужчин из-за многоженства стариков. Снижению рождаемости способствовали и различные религиозные представления, в особенности широко распространенный запрет на половые отношения во время различных крупных хозяйственных предприятий, некоторых обрядов и в послеродовой период, нередко довольно длительный. Считалось, что нарушение этого запрета принесет неудачу охотникам, повредит ребенку и т. п.

По-видимому, было известно и сознательное ограничение рождаемости с помощью простейших контрацептивных средств, абортов и других способов. Распространенность контрацепции, впрочем, остается спорной, так как данные этнологии австралийцев оставляют открытым вопрос, осознавал ли человек того времени связь между половым актом и зачатием. Однако при всех обстоятельствах несомненно, что люди раннепервобытной общины в своем стремлении регулировать рождаемость преследовали не экономико-демографические, как мы назвали бы их теперь, цели. Их заботили непосредственные бытовые нужды. Женщина, имевшая двух или более маленьких детей, становилась неполноценным работником, не могла нести их на себе при очередных передвижениях группы, не имела возможности вскормить их своим молоком. Поэтому все низшие охотники, рыболовы и собиратели, как это известно по этнологическим данным, старались, чтобы интервал между рождениями составлял не менее трех лет. Если дети рождались чаще, их нередко убивали. Особенно часто умерщвляли одного из близнецов: это был обычай, сложившийся в раннепервобытной общине на чисто практической основе, но во многих обществах удержавшийся и позднее уже по религиозным мотивам. Судьбу таких детей решала группа в целом, так как вся группа была заинтересована в устранении хозяйственных и бытовых помех.

Половозрастная организация. Естественное разделение труда по полу и возрасту и связанная с ним хозяйственная специализация наложили глубокий отпечаток на всю общественную жизнь раннепервобытной общины. На их основе складывались особые половозрастные группы (классы, категории, ступени и т. п.), принадлежность к которым порождала связи, переплетавшиеся с общинными и родовыми. В одних случаях, как, например, у аборигенов Австралии, такие группы были более или менее формализованы, в других, как, скажем, у эскимосов, имели неформальный характер. Однако повсеместно выделялись группы детей, взрослых мужчин и взрослых женщин, различавшиеся предписанными им обязанностями и правами, общественным положением и т. п.

В обществах с более или менее формализованными половозрастными группами большое значение придавалось рубежу перехода из категории подростков в категорию взрослых людей. Этот переход сопровождался определенными испытаниями и торжественными тайными обрядами, известными под названием инициации. В разных обществах инициации проходили неодинаково, но, по существу, они всегда заключались в приобщении подростков — обычно каждого пола в отдельности — к хозяйственной, общественной и идеологической жизни полноправных членов общины. Так, у аборигенов Австралии юношу учили владеть охотничьим и боевым оружием, воспитывали в нем храбрость, выносливость, выдержку и дисциплину, посвящали его в тайные обычаи, обряды и верования племени. Его испытывали посредством ряда мучительных процедур — голодовки, нанесения ран, прижигания огнем, выбивания зубов, вырывания волос и т. п. У яганов, алакалуфов, бушменов подростки в течение одного - двух лет должны были выполнять тяжелые работы, отказываться от некоторых видов пищи, воспитывать в себе терпение, покорность и прилежание. Не выдержавшего инициации ждали позор и в лучшем случае повторные испытания. По случаю успешного завершения инициации устраивалось празднество с различными церемониями, песнями и плясками. Девушку, как правило, не подвергали сложным испытаниям. Ее лишь заставляли соблюдать некоторые пищевые запреты, объясняли ей, как она должна вести себя по вступлении в брак, учили песням и мифам, совершали над ней различные религиозные церемонии. Вообще, женские инициации получали намного меньшее развитие, чем мужские. Существует мнение, что этнология просто уже не застала настоящих женских инициации, но скорее дело в другом. Независимо от общественного положения полов от мужчины всегда требовалось больше смелости и выдержки, и поэтому именно мужским инициациям придавалось первостепенное значение. Иначе говоря, кульминационный пункт социализации детей и подростков — инициации —у мужчин был более сложным и ответственным, чем у женщин.

Одной из составных частей инициации была подготовка к брачной жизни. Для этого посвящаемым не только сообщали связанные с этим обычаи, но и производили над их половыми органами различные операции — обрезание и подрезание юношей, обрезание и искусственную дефлорацию* девушек. Особенно большое распространение имело мужское обрезание, воспоминание о котором удержалось до нашего времени в предписаниях иудаизма и ислама. Причины, вызвавшие к жизни этот обычай, неясны. Существует предположение, что таким способом инициируемых заставляли временно воздерживаться от половой жизни. Совершались и другие операции или манипуляции: например, практиковавшееся у аборигенов Австралии натирание девичьей груди жиром и охрой. Считалось, что это должно было способствовать росту груди.

Более или менее четким было также разделение на группы взрослых мужчин и женщин, подчас приводившее к их своеобразному обособлению. В некоторых раннепервобытных общинах те и другие располагались на стоянках порознь, готовили разную пищу, имели свои тайные праздники, обряды и верования, а иногда даже свои тайные «языки». Существовали специфически мужские и женские обязанности и привилегии. Мужские орудия труда считались собственностью мужчин, женские — собственностью женщин, и бывало, что как тем, так и другим не разрешалось дотрагиваться до чужих орудий. В других общинах, как, например, у аборигенов Австралии, семангов или бушменов, обособленно жили лишь холостяки и девушки, но в мифах сохранилось воспоминание о времени, когда все мужчины и женщины жили раздельно. В отдельных общинах (например, у алакалуфов) уже на этой стадии стали появляться особые мужские дома, служившие местом собраний и совершения различных обрядов, в первую очередь инициации. По-видимому, подобные дома фиксируются и археологически — в таких общественных сооружениях, как обнаруженное в сибирском поселке Мальта. Но сколько-нибудь широкое распространение мужских (значительно реже женских) домов относится только к следующей стадии развития первобытной общины.

Существовавшая в раннепервобытной общине половозрастная организация не создавала в ней отношений неравенства между взрослыми мужчинами и женщинами. Те и другие специализировались в разных, но в равной степени общественно полезных сферах трудовой деятельности. Поэтому не могло быть отношений господства и подчинения в положении полов. Несхожие социально-бытовые статусы мужчин и женщин, возникшие на основе их своеобразного обособления, также не вели к какой-либо иерархии. Правда, в ряде обществ низших охотников, рыболов и собирателей обнаружены отдельные черты главенства мужчин, как будто бы свидетельствующие об извечности патриархальных порядков. Но здесь следует учитывать, что все это, как правило, общества, в которых общинная организация в силу различных экологических и исторических причин в значительной мере уступила свою роль возглавленной мужчиной индивидуальной семье. Притом и в этих случаях положение женщин не стало по-настоящему приниженным. Так, аборигенки Австралии даже в послеколонизационных условиях разрушения традиционного образа жизни долгое время удерживали многочисленные остатки былого полноправия. Они обладали имущественными и наследственными правами, участвовали в обсуждении общественных вопросов и совершении общественных церемоний и вместе с мужчинами были хранителями древних обычаев. По словам исследователей конца 19 в. Л. Файсона и А. Хауитта, они оказывали значительное влияние на общественное мнение. Об алакалуфах, меньше затронутых процессами социальной атомизации, известно, что их женщины занимали почетное положение в семье и общине, пользовались свободой и независимостью.

Более сложен вопрос о наличии среди взрослых членов раннепервобытной общины главенствующей возрастной категории. Данные по аборигенам Австралии, у которых отчетливо выделялась влиятельная прослойка стариков — руководителей общины, и некоторым сходным обществам позволяют полагать, что уже на этой стадии существовала так называемая геронтократия. Но можно спорить, приложимы ли такие факты к подлинной первобытности. Многие раннепервобытные общины жили в иной, несравненно более суровой природной среде, и, как показывают данные палеодемографии*, их члены нечасто доживали до сорока — пятидесяти лет. К тому же несомненно, что уже тогда действовали сохранившиеся впоследствии у самых различных племен обычаи геронтицида (добровольной смерти). От утративших трудоспособность стариков избавлялись так же, как нередко избавлялись от больных, ослабевших от голода, от маленьких детей, которых нельзя было прокормить. Раннепервобытная община была общиной равных, но в условиях жестокой борьбы за существование этими равными были лишь полноценные члены производственного коллектива.

Брак и семья. С возникновением родовой организации и свойственной ей дуальной экзогамии в первобытном обществе возник брак, т. е. особый институт, регулирующий отношения между полами. Одновременно, а по другой точке зрения несколько позже, возник институт семьи, регулирующий отношения как между супругами, так и между родителями и детьми. Вопрос о начальной форме брака пока еще не может быть решен вполне однозначно. Исторические реконструкции по данным этнологии и отчасти археологии допускают две его основные трактовки. Первая: исходной формой был групповой брак, лишь позднее сменившийся различными формами индивидуального брака и индивидуальной семьи. И вторая: с самого начала существовали индивидуальный брак и индивидуальная семья, которые в своем развитии принимали разные формы.

Начало первому решению было положено Л.Г. Морганом. Он наметил пять последовательно сменявших друг друга форм семьи: кровнородственная (брачная общность между всеми лицами одного поколения), пуналуальная* (такая же общность с исключением из нее сиблингов*), парная (непрочное и лишенное экономической основы соединение двух супругов), промежуточная патриархальная (семья с выраженной властью мужа) и моногамная* (прочное соединение супругов с властью мужа как частного собственника). Две первые формы были основаны на групповом браке, остальные — на индивидуальном. Уже вскоре были получены несомненные свидетельства против существования как кровнородственной, так и пуналуальной семьи. Но одно дело частные реконструкции, другое — общая концепция группового брака. Часть ученых продолжают придерживаться этой концепции, основываясь на анализе, во-первых, наиболее архаичных систем родства и, во-вторых, ряда сохранившихся брачно-семейных порядков.

Существует два типа систем родства: классификационные, или классификаторские, и описательные, хотя ни те, ни другие не выражены в чистом виде. В описательных системах, характерных для классовых обществ, имеются термины для отдельных родственников — «отец», «мать», «сын», «дочь» и т. д. В противоположность этому в классификационных системах, характерных для первобытных обществ, одними и теми же терминами обозначаются все мужчины и женщины определенных возрастных и брачных классов, или категорий. В древнейших из таких систем «Эго»* не делает терминологических различий между мужчинами той группы, к которой принадлежит его отец, женщинами группы своей матери или группы своей жены. Перед нами групповое родство, которое сторонники концепции исторического приоритета группового брака рассматривают как важнейшее доказательство в пользу своих взглядов.

Второе доказательство группового брака усматривается в некоторых чертах брачной общности, этнологически фиксируемым на стадии раннепервобытной общины. В частности, они обнаружены у аборигенов Австралии с их системой так называемых брачных классов. Так, у австралийцев Западной Виктории племя разделено на две половины — Белого и Черного какаду. Мужчины каждой из этих половин с самого рождения считаются мужьями женщин другой половины, так же обстоит дело и с женщинами. Аналогичная или же, чаще, более сложная система четырех или восьми брачных классов имеется и у других австралийцев. Система брачных классов не означает, что мужчины и женщины соответствующих классов состоят в фактическом групповом браке. Но они берут из предназначенного им класса мужа или жену и в определенных случаях (например, на некоторые праздники или находясь вдали от дома) вправе вступать в половую связь со своими потенциальными женами или мужьями. У аборигенов Австралии имеются и другие черты брачной общности, в частности, обычай «пирауру*, или «пираунгару», дающий как мужчинам, так и женщинам право на нескольких «дополнительных» жен или мужей. Это не просто внебрачные связи, которые также широко практикуются, а именно браки, вступление в которые оформляется соответствующим обрядом. Сходные брачные обычаи известны и у других племен на этой стадии развития, например у семангов. Они описаны Н.Н. Миклухо-Маклаем. «Девушка, прожив несколько дней или несколько недель с одним мужчиной, переходит добровольно и с согласия мужа к другому, с которым опять-таки живет лишь некоторое, короткое или более продолжительное время. Таким образом она обходит всех мужчин группы, после чего возвращается к своему первому супругу, но не остается у него, а продолжает вступать в новые временные браки, которые зависят от случая и желания». Так же спорадически, в зависимости от случая и желания, общался со своими женами и мужчина.

Большая часть ученых считают концепцию первичности группового брака несостоятельной. Они исходят из того, что даже у наиболее отставших в своем развитии низших охотников, рыболовов и собирателей обнаружены парный брак и семья. Археологически на этой стадии также достаточно широко фиксируются небольшие одноочажные жилища. В них так же, как и в многоочажности крупных общинных жилищ, можно видеть косвенное доказательство в пользу исконности парного брака и семьи. Что касается доводов сторонников концепции первичности группового брака, то они не рассматриваются как вполне убедительные. Обращают внимание на то, что для появления группового родства достаточно было одной только групповой солидарности, коллективистической природы первобытной общины. То же относится и к отдельным чертам брачной общности, которые могут истолковываться не как остатки группового, а как дополнение к парному браку, укреплявшее социальные связи в общине.

Казалось бы, при современном состоянии знаний эти две точки зрения существенно расходятся. Но по сути имеющиеся расхождения во взглядах не так уж велики. Уже один из учеников Л.Г. Моргана Л. Файсон понимал групповой брак не как сочетание всеобщего многоженства и многомужества в двух взаимобрачных группах, а как право-обязанность этих групп поставлять друг другу фактических супругов, совместная жизнь которых могла быть более или менее длительной. Сходной с файсоновской точки зрения придерживаются и те, кто продолжает отстаивать идею первичности группового брака. Таким образом, спор идет не столько о фактической, сколько о понятийно - терминологической стороне дела. Что следует называть браком применительно к его древнейшей форме: регуляцию отношений между фактическими супругами или между их взаимобрачными группами? Но если групповой брак существовал лишь в потенции, то его проявлениями можно было бы считать всякую эндогамию — локальную, кастовую, даже этническую. Видимо, групповой брак — Миф.

Предметом споров остается также вопрос о локализации первоначального брака. Современные сторонники идеи первичности группового брака считают, что он был дислокальным*, т. е. супруги не селились совместно, а оставались жить в своих группах, эпизодически встречаясь где-нибудь, например в лесу. Действительно, такая форма брачных встреч этнологии хорошо известна, хотя, как правило, уже на стадии позднепервобытной общины. Еще шире распространены различные обычаи, рассматриваемые как остатки дислокальности, и прежде всего уже известные нам обычаи обособления мужчин и женщин, а также всевозможные легенды о таком обособлении вплоть до легенд об отдельно живущих женщинах-амазонках. Напротив, сторонники идеи первичности парного брака рассматривают его как унилокальный*, ведущий к совместному поселению супругов и образованию ими семьи. Они не без оснований указывают, что всем низшим охотникам, рыболовам и собирателям свойствен не дислокальный, а унилокальный брак, что встречающаяся на более высоких ступенях развития дислокальность имела другие причины (например, отражала переходное состояние от поселения в общине мужа к поселению в общине жены) и что обособление полов независимо от возможностей их взаимобрачия было связано с межполовым разделением труда. Гипотезе начальной дислокальности недостает доказательности, и скорее можно полагать, что брак с самого начала был унилокальный. Если это так, то брак и семья возникли одновременно.

У низших охотников, рыболовов и собирателей наряду с матрилокальным или уксорилокальным и даже чаще его мы встречаем патрилокальный или вирилокальный брак. Нередко отсюда делают вывод, что матрилокальность и патрилокальность возникли параллельно. Но, возможно, перед нами ранний переход к патрилокальности в условиях бродячего мезолитического хозяйства, увеличивавшего роль охотника-мужчины. Ю.И. Семеновым показано, что при исходной матрилокальности с началом трудового распределения имели место два основных варианта развития зачаточных семейных ячеек, состоявших из женщины с ее детьми и охотника-мужчины. В одних случаях таким мужчиной оказывался брат женщины, и возникала ячейка, называемая большой материнской семьей. В других случаях им оказывался муж женщины, и возникала парная семья. Зависело это от того, насколько отдалялись друг от друга взаимобрачные группы при бродячем образе жизни. Живя по соседству, супруги имели возможность встречаться, оставаясь в своих группах. Оказываясь разобщенными большими расстояниями, они должны были поселяться вместе. Бывало, что при этом матрилокальность переплеталась с патрилокальностью, приводя к амбилокальности или к дуолокальности. У сохранявшихся до недавнего времени низших охотников, рыболовов и собирателей, тысячелетия ведших бродячий образ жизни, материнских семей уже не было, но они известны в более поздних обществах, что позволило гипотетически реконструировать их первоначальную форму. '

Какие же правила регулировали заключение брака? Одним из них была уже известная нам экзогамия. Для обществ низших охотников, рыболовов и собирателей наиболее характерна дуально-фратриальная экзогамия в форме так называемого обязательного двустороннего перекрестно-двоюродного, или кросскузенного*, брака. Мужчины женились на дочерях братьев своих матерей или, что в данном случае то же самое, на дочерях сестер своих отцов, т. е. на своих двоюродных сестрах. Из приведенной схемы видно, что, если обозначить в соответствии с международной этнологической символикой мужчин из какого-либо одного рода темными кружками со стрелкой наверху (копье), их сестер — такими же кружками с крестовиной внизу (ручка зеркала), детей тех и других —аналогичными знаками с цифрой «1», всех их партнеров из взаимобрачного коллектива —светлыми кружками с теми же символами, а брачные связи —двусторонними стрелками, то мужчины из первого коллектива женятся на женщинах из второго коллектива, которые приходятся им одновременно дочерьми братьев матери и дочерьми сестер отца. Эти обозначения родства, разумеется, групповые, так что фактически в брак вступали не только двоюродные, но и троюродные, четвероюродные и т. д. братья и сестры. Экзогамия при этом не нарушалась. Ведь при унилинейном* счете родства мужчины и женщины этих двух взаимобрачных групп вообще не считались сородичами. Такие браки были очень удобны, так как позволяли взаимобрачным группам сбалансированно обмениваться своими членами — братьями или сестрами. Их практиковали, в частности, аборигены Австралии, но в очень своеобразной форме, при которой брачнорегулирующую роль наряду с фратриями играли брачные классы.

В некоторых обществах возникли иные разновидности кросскузенных браков — односторонние, при которых несколько групп как бы по кольцу поставляли брачных партнеров друг другу. Это расширяло социальные связи каждой из групп. Такие браки бытовали в ряде обществ Юго-Восточной Азии, Южной Америки и др.

В то же время существовали механизмы для предотвращения половых, а тем более брачных связей между людьми, не принадлежавшими к кругу потенциальных мужей и жен. Важнейшим из них был обычай избегания* между такими лицами: запрещение разговаривать, приближаться друг к другу и т. п. У аборигенов Австралии наблюдалось некоторое избегание между братом и сестрой и очень ярко выраженное — между зятем и тещей.

Особенностью парного брака была его известная аморфность и недолговечность соединения в нем супругов, а основанной на нем парной семьи — крайняя слабость в ней внутренних экономических связей. Прежде всего сама парность этого брака была относительной, так как широко совмещалась с «дополнительными браками» типа австралийского пирауру и близкими к этому обычаями. Практиковалась полигиния*, в том числе в форме сорората* — брака с несколькими сестрами, а в дальнейшем развитии — с сестрой умершей жены, и левирата* — сожительства с женой старшего или младшего брата, а в дальнейшем развитии — с его вдовой. Наряду с этим или как альтернатива бытовала полиандрия*. Часто мужчина на протяжении своей жизни менял несколько «основных» жен, женщина *— нескольких мужей. Допускались, а подчас и поощрялись добрачные и внебрачные половые связи, как ритуальные, так и бытовые. Примером первых может служить так называемый искупительный гетеризм*, т. е. порядок, по которому девушка перед вступлением в брак должна была поочередно отдаваться многим мужчинам. Пример вторых — гостеприимный гетеризм, т.е. право мужчины на своих потенциальных жен при посещении им другой группы, а в дальнейшем развитии право гостя на жену или дочь хозяина. Вступление в брак не закреплялось каким-либо или по крайней мере сколько-нибудь сложным обрядом.

Основанная на таком браке семья, как и всякая семья, была не лишена определенной общности интересов. В процессе межполового разделения труда супруги в той или иной мере обменивались хозяйственной деятельностью. В частности, у аборигенов Австралии мужья широко пользовались продуктами собирательства своих жен, а жены — в известной степени охотничьей добычей мужей. Могло существовать даже некоторое общесемейное имущество, скажем, тюленьи шкуры, служившие для покрытия жилищ у огнеземельцев. Семья, кроме того, выполняла свои функции в социализации детей: заботу о них проявляла не только мать, но и отец. Но все эти функции в парной семье были еще зародышевыми, так как семья не составляла самостоятельной, противостоящей общинной организации ячейки. Как уже отмечалось, мужчины и женщины по большей части трудились раздельно и раздельно же пользовались продуктами своего труда; при этом они чаще кооперировались и делились со своими сородичами, нежели с родственниками по браку. Имущество, если оно уже начинало наследоваться, тоже переходило к ближайшим сородичам. Общесемейная собственность существовала скорее как исключение. Таким образом, семья была в основном дисэкономичной*. Дети, как только они немного подрастали, воспитывались не только и даже не столько родителями, сколько всей близкой родней. Вообще, каждый из супругов и их дети продолжали оставаться членами в первую очередь не своей семьи, а всей группы.

Общинная организация. Важнейшими ячейками рассматриваемой эпохи долго считались община и род. Какую роль играла каждая из этих ячеек и как они между собой соотносились? Социальная организация племен низших охотников, рыболовов и собирателей, по которой обычно восстанавливается жизнь раннего первобытного общества, создает впечатление ведущей роли общины. Но вспомним еще раз, что это племена мезолитического облика, и возможно, что в позднем палеолите, по крайней мере в приледниковых областях Евразии, род имел относительно большее значение. Поэтому и в данном случае в науке высказываются различные взгляды, что в значительной мере связано с расхождениями во взглядах на начальные формы брачно-семейных отношений.

Раннепервобытная община, которую называют также локальной группой*, состояла из группы или групп родственных семей, к которым могли примкнуть семьи свойственников, друзей и т. д. Если такая группа была одна, общину называют однородовой, или компактно-родовой, если их было несколько—многородовой, или дисперсно-родовой. Среди этнологически изученных общин преобладали многородовые. Община вела хозяйство в пределах определенной территории, осваивая ее в зависимости от сезонных условий то в полном составе, то небольшими группами вплоть до отдельных семей. Соответственно варьировали кооперация труда и порядки распределения добычи. Но независимо от этого раннепервобытная община (или временами ее части) была реальным производственным коллективом. Именно такие общины, или локальные группы, обнаружены у аборигенов Австралии, огнеземельцев, лесных веддов, бушменов и в других обществах этой стадии развития. Со своей стороны, археологические данные по Евразии свидетельствуют об уменьшении с конца позднего палеолита размеров раннепервобытных общин, усилении их подвижности и общей атомизации.

Гипотетически реконструируемый некоторыми исследователями (число их убывает) ранний род, как и всякий род, был коллективом людей, осознававших свое родство по одной линии и связанных обычаем экзогамии. Родство в нем было не предковым, или вертикальным (возведение себя к общему родоначальнику), а горизонтальным. Предполагается, что первоначально горизонтальное родство осознавалось только в форме связи с общеродовым покровителем — тотемом* (см. о нем дальше). Люди рождались в определенном коллективе, имевшем общий тотем, и поэтому были сродни друг другу. Родство было явлением не столько биологическим, сколько социальным: не естественная, кровная близость определяла общность интересов, а наоборот. Однако уже вскоре стала осознаваться связь с этим коллективом через одного из родителей, и горизонтальное родство приняло форму филиации*.

Даже самые ранние из известных этнологии родов не были едиными производственными коллективами: ведь значительная часть сородичей в силу обычая экзогамии уходила из своей общины в другие. Очень часто именно это не лишало род большого экономического значения. Род, а не раннепервобытная община, считался собственником промысловой территории. Связи между сородичами, жившими вместе, были теснее, чем их связи с другими членами раннепервобытной общины. В частности, об одной из групп аборигенов Австралии в конце 19 в. сообщалось, что сородичи в ней вместе живут и едят, ссужают друг другу своих женщин и держатся солидарно. О социальном значении рода говорить не приходится: именно он был носителем экзогамного начала, сплачивавшего коллектив и поддерживавшего его связи с другими коллективами.

Сопоставляя эти данные, одни ученые пришли к выводу, что в общинно-родовой организации преимущественное значение имели родовые связи, другие — общинные. Первые полагают, что, поскольку собственность на земельную территорию была, как правило, родовой, основной ячейкой на раннем этапе первобытности был род, в своем полном составе образовавший социально-экономический коллектив — общину, и таким образом на данном этапе производственные связи совпадали с родовыми. Но как же род с его экзогамией мог оставаться целиком локализованным экономическим коллективом? Сторонники этой точки зрения видят ответ в реконструируемой ими первоначальной дислокальности брака, при которой раннепервобытная община и род совпадали. Вторые указывают, что поскольку гипотеза первоначальной дислокальности брака не более чем гипотеза, основной ячейкой на любом этапе первобытности была община, род же лишь регулировал брачно-семейные отношения. Но если род не был экономическим коллективом, почему же он обычно являлся собственником основного условия производства — промысловой территории? На это сторонники второй точки зрения малоубедительно отвечают, что род был только номинальным собственником, фактическим же собственником была раннепервобытная община.

Казалось бы, перед нами неразрешимое противоречие. С одной стороны, род с присущей ему экзогамией не мог быть единым экономическим коллективом. С другой стороны, основа экономических отношений —отношения собственности —по большей части связана именно с родом. Однако это противоречие неразрешимо только тогда, когда род и раннепервобытная община искусственно разрываются и жестко противопоставляются друг другу.

Положение о том, что ранний род был не только брачно-регулирующей, но и экономической организацией, совсем не требует обязательного допущения дислокальности брачного поселения. Даже и при унилокальном дуально-родовом браке приблизительно три четверти всей раннепервобытной общины составляли сородичи — взрослые, не ушедшие по браку в другую общину, и их дети. Это была локализованная часть рода, составлявшая вместе с тем и основное ядро, костяк древнейшей раннепервобытной общины. Но важно и другое: насколько органичным было включение в ее состав чужеродцев, пришедших сюда по браку? Выше мы уже видели, что, хотя парная семья имела некоторые хозяйственные функции, экономические связи в ней были слабыми и непрочными. Следовательно, интеграция одного из супругов в общину другого была далеко не полной. Все это позволяет считать, что поначалу род и раннепервобытная община, родовые и производственные отношения были не тождественны, но в основном совпадали друг с другом. При этом ни род в целом, ни раннепервобытная община в целом не были основной экономической ячейкой эпохи. Часть сородичей, вступая в брак в других общинах, в определенной степени утрачивала связь с родом, а часть общинников, приходя по браку со стороны, лишь отчасти включалась в свою новую общину. Строго говоря, такой ячейкой была только локализованная часть рода, являвшаяся в то же время костяком, ядром раннепервобытной общины. Именно поэтому термины «первобытная община» и «родовая община» могут употребляться и очень часто употребляются в одном значении.

Организация власти. В раннепервобытной общине действовал принцип народовластия, при котором определяющее значение имела коллективная воля всех ее взрослых членов. При этом, естественно, особый авторитет имели зрелые, умудренные опытом люди, очень часто — старшее поколение группы. Из их среды обычно выходили главари, руководившие повседневной хозяйственной, общественной и идеологической жизнью коллектива, однако конкретный характер потестарной* организации мог принимать различные черты. В частности, главари могли быть молчаливо признанными или выборными, а их деятельность — относительно самостоятельной или направляемой другими органами власти.

Простейшая организация власти отмечена у яганов и алакалуфов, у которых старшие по возрасту члены общины руководили другими общинниками. К этому близка организация, описанная у части канадских эскимосов. Их общины возглавлял старший из трудоспособных мужчин, который принимал решения, лишь посоветовавшись со всеми взрослыми охотниками. В то время как он руководил охотниками, его жена ведала распределением охотничьей добычи. Несколько более сложной была организация власти у аборигенов Австралии, у которых существовали советы старших мужчин, выдвигавшие из своей среды «больших мужчин» —старейших. Главарем обычно был самый старший, но если он не обладал нужными качествами или дряхлел, то создавалось нечто вроде двоевластия номинального и фактического главаря. Наряду с «большими мужчинами» имелись «большие женщины», руководившие женской частью общины. Бывало, что в раннепервобытной общине имелось несколько главарей, например, глав сезонных хозяйственных групп, на которые периодически распадалась община, или отдельных родов в многородовой общине. В этих случаях кто-нибудь из них мог выделяться своими личными качествами и авторитетом, но формального соподчинения, как правило, не было.

Власть главаря или совета старейших основывалась на их опыте, примере образцовых действий, интеллектуальном и эмоциональном превосходстве, умении убеждать, иначе говоря, на их индивидуальном или групповом авторитете. Формально она не имела обязательной силы, но редко случалось, чтобы к советам или распоряжениям главаря не прислушались. Важнейшей заповедью, внушавшейся молодежи во время инициации, являлось послушание старшим. Еще важнее другое: власть главаря служила интересам всей группы и, по существу, была конкретным повседневным воплощением ее воли. Поэтому она могла быть поддержана реальными действиями группы. В отношении аборигенов Австралии хорошо известно, что ослушника, если он не успевал скрыться, ждала расправа. У андаманцев, как сообщал о них их исследователь А.Р. Рэдклифф-Браун, непокорному пришлось бы иметь дело с большинством туземцев, в том числе со многими из своих собственных друзей. Такой порядок, равно как и продолжавшееся участие главарей в трудовой жизни общины, позволяет говорить об организации управления на данной стадии как о примитивном народовластии, а не как об отделенной от народа власти профессиональных правителей.

В раннепервобытной общине еще не было разделения власти, скажем, на хозяйственную, военную и судебную. Во время мелких военных столкновений предводительствовали те же главари. Они же были хранителями и блюстителями обычаев группы. В некоторых обществах (аборигены Австралии, огнеземельцы, семанги) существовали лишь особые знахари и колдуны, также имевшие большое влияние на общинников и сородичей. Там, где власть обычного главаря и колдуна совмещалась в одном лице, она была особенно заметной и крепкой.

Как правило, главари не только продолжали участвовать в производстве, но и не имели никаких льгот в потреблении. Однако, как показывают данные по низшим охотникам, рыболовам и собирателям, для всей главенствовавшей прослойки старших мужчин все же имелись определенные бытовые льготы. Там, где практиковалась полигиния, полигинны были преимущественно старшие мужчины, у которых иногда насчитывалось более десяти жен. Они же подчас претендовали на самые лакомые куски добычи. Но такие льготы определялись не столько обычаем, сколько естественным ходом вещей. Это в особенности относится к полигамии: тот, кто больше прожил, имел возможность вступить в большее количество браков.

Социальные нормы. Каждая община управлялась на основе не только свободного, менявшегося от случая к случаю волеизъявления ее взрослых членов, совета старших, главарей. Существовали социальные нормы, т. е. обязательные, общественно-охраняемые правила поведения. Эти нормы — правила разделения труда, сотрудничества, распределения, взаимозащиты, экзогамии и т. п. — отвечали жизненно важным интересам коллектива и, как правило, неукоснительно соблюдались. Кроме того, применяясь из поколения в поколение, они приобрели силу привычки, т. е. стали обычаями. Наконец, они были закреплены идеологически —религиозными предписаниями и мифами. Все же, как всегда, находились нарушители общепринятых норм. Это требовало применения мер общественного воздействия — не только убеждения, но и принуждения. Практиковались самые различные способы принуждения — от порицания, осмеяния или ругани до физической расправы. Крупные проступки влекли за собой серьезные наказания: побои, увечье, а в особо тяжких случаях даже умерщвление или, что по существу было тем же самым, изгнание из коллектива. Так, у аборигенов Австралии, веддов, сеноев человек, нарушивший правила экзогамии, должен был уйти или умереть. Та же суровая кара ждала юношу, разгласившего тайны инициации. Наказание в этих случаях определялось старейшими и ими же приводилось в исполнение; нередко бывало, что исполнителями становились ближайшие родичи виновного. Напротив, в случае проступков, не имевших большого общественного значения, например, нарушения прав личной собственности или прелюбодеяния, разбирались между собой сами заинтересованные стороны. Важнейшей особенностью этих общинных норм был примат в них группового начала. Они регулировали отношения не столько между личностями, сколько между группами — соплеменниками и чужеплеменниками, сородичами и свойственниками, мужчинами и женщинами, старшими и младшими и в целом подчиняли интересы личности интересам коллектива.

К какой категории норм социальной регуляции относились эти нормы? В западной литературе их называют правовыми. Многие отечественные ученые считают их нормами морали (нравственности, этики) или обычного права. Но они едва ли были обычными моральными нормами, так как общество принуждало к соблюдению многих из них не менее жестко, чем позднее государство к соблюдению норм права. Поэтому предложено еще одно их понимание: как пока мало-дифференцированных, синкретных, включающих в себя и мораль, и этикет, и древнейшие зачатки права мононорм.

Духовная культура. Уже довольно развитым производственной деятельности и социальной жизни людей раннепервобытной общины соответствовала их не менее развитая духовная культура. Это сказыва лось в их мышлении и тесно связанном с ним языке, начатках рациональных знаний и искусства, мифологии и религии.

Отличалось ли качественно мышление дикаря от мышления позднейшего человека? Разобраться в этом вопросе не просто, и ученые отвечают на него по-разному. В частности, значительное распространение получил взгляд, по которому первобытным людям наряду с вполне рациональным, логичным мышлением, основанным на практическом опыте, было свойственно иррациональное «пралогическое» мышление, связанное с «коллективными представлениями» социальной среды. Например, дикарь, разумеется, хорошо понимал разницу между кровью и охрой, но, так как было принято отождествлять кровь и охру, он, не задумываясь, их отождествлял. Существует и противоположное понимание мышления первобытного человека как целиком тождественного современному. По-видимому, оба взгляда представляют собой крайности. Ведь тогда люди в несравненно большей степени, чем теперь, были подвержены воздействию внушенных им средой взглядов, не поддающихся опытной проверке. В то же время «индивидуальные» и «коллективные» представления не были наглухо разгорожены и питали друг друга.

Первобытное мышление было еще недостаточно систематичным, неспособным к широким обобщениям и выработке понятий высокого уровня. Это находило отражение в языке, тяготевшем к конкретным, единичным, детализированным определениям, которые только начинали классифицироваться. Так, у аборигенов Австралии имелись обозначения для различных пород деревьев и для деревьев вообще, для различных видов рыб или змей и для рыб или змей вообще. Однако видовых обозначений было мало, они употреблялись нечасто и, что особенно показательно, не шли дальше классификации среднего уровня. Были собирательные обозначения для деревьев, кустарника, травы, но не было для растений; были обозначения для рыб или змей, но не было для животных. Может быть, именно с этим связано то обстоятельство, что лексикон низших охотников, рыболовов и собирателей, когда-то представлявшийся крайне ограниченным, при последующем изучении оказался очень обширным (у тех же аборигенов Австралии — свыше 10 тыс. слов, т. е. больше, чем в карманном словаре любого европейского языка). То же относится к грамматике, подчас чрезвычайно сложной за счет детализации отдельных форм. Известны факты, когда число форм одного глагола, включающего в себя местоименный объект, а также субъект, доходит до нескольких сотен. Еще одна особенность наиболее примитивных языков — неразвитость их синтаксиса. Однако трудно сказать, является ли это показателем низкого культурного уровня. Ведь в устной речи народов даже самых развитых стран в отличие от их письменного языка фразы также обычно очень коротки.

В процессе трудовой деятельности накапливались полезные знания, в первую очередь знания об окружающей природной среде. Естественно, что в условиях охотничье-рыболовческо-собирательского хозяйства особенно важно было доскональное знание своей промысловой территории, ее особенностей и богатства. На примере аборигенов Австралии, огнеземельцев, бушменов и т. д. видно, что люди раннепервобытной общины обладали солидным запасом сведений в прикладной географии, метеорологии, астрономии, зоологии, ботанике, минералогии и других областях природоведения. Чтобы поддерживать свое существование, они должны были хорошо изучить топографию промысловых угодий, пути передвижения и повадки животных, полезные и вредные свойства растений, особенности различных минералов, видов древесины и других материалов для поделок, уметь предугадывать погоду, ориентироваться на местности, определять направление ветра и читать следы. По словам исследователя бушменов В. Элленбергера, охотники великолепно приспосабливались к местности и искусно использовали все особенности рельефа. Они наперечет знали все тропы, все ущелья и проходы, по которым передвигались стада диких животных, и держали их под неослабным контролем. Об австралийцах их исследователи Б. Спенсер и Ф. Гиллен сообщали, что охотник не только различает следы, оставляемые животными и птицами, но и, осматривая нору, может, посмотрев на направление последних следов или понюхав землю у входа, сразу сказать, есть там животное или нет. У них же собирательницы знали несколько сотен видов съедобных растений, в том числе ядовитых, требующих специальной тепловой обработки. О том, как совершенно необходимо было знание звездного неба, чтобы и ночью находить дорогу, свидетельствует рассказ одного из современных этнологов. Впервые о запуске искусственного спутника Земли ему стало известно от бушмена, обратившего внимание на появление новой «звезды».

Эмпирически накапливались зачатки физических и химических знаний. Физическое воздействие на природу началось уже с применения первых орудий, но теперь оно перешло на новый уровень. Освоив составные орудия, человек изобрел рычаг, придумав копьеметалку и лук, в 2—3 раза увеличил дальность полета разящего оружия. В последнем отношении дальше всех пошли лесные ведды: натягивая лук ногами, они бросали стрелу на треть километра, а на расстоянии 35 м навылет пробивали оленя. Племена, пошедшие по пути применения духовой стрелометательной трубки, возместили эту мощность точностью прицела. Химическое воздействие на природные продукты, также начавшееся уже в предыдущую эпоху с применения огня, теперь расширилось, например, за счет обработки шкур.

Большое развитие получили такие практические отрасли знания, как медицина, фармакология, токсикология. Человек овладел простейшими приемами залечивания переломов, вывихов и ран, удаления больных зубов и других несложных хирургических операций, лечения простуды, нарывов, ядовитых укусов и т. п. Начиная с мезолита, как свидетельствуют палеоантропологические материалы, стали известны трепанация черепа и ампутация поврежденных конечностей. Как показывает сравнительно хорошо изученная народная медицина аборигенов Австралии, люди раннеродовой общины широко применяли как физические (кровопускание, массаж, холодные и горячие компрессы, компрессы с использованием речного ила и т. д.), так и лекарственные средства растительного, животного и минерального происхождения. Они умели пользоваться шинами при переломах костей, останавливать кровотечение с помощью паутины, золы, жира игуаны, высасывать кровь и прижигать ранку при змеином укусе, лечить простуду паровой баней, болезни желудка — касторовым маслом, эвкалиптовой смолой, луковицей орхидеи, кожные заболевания — прикладыванием глины, промыванием мочой и пр. При неправильном положении плода у роженицы знахарь массажем придавал ему нужный поворот. Примечательно, что уже на заре медицины было осознано значение психотерапии: лечение часто завершалось приказанием встать и приняться за работу. Знание ядовитых свойств растений и животных широко применялось на охоте и в рыболовстве. Известны были и противоядия.

В силу особенностей первобытного мышления медленнее развивались знания, требовавшие обобщенных, абстрактных представлений. В некоторых обществах аборигенов Австралии имелось только три, у бушменов — четыре, у огнеземельцев — пять обозначений численных понятий. Чтобы сказать «пять», австралийцы таких групп говорили «три» и «два»; всякое число свыше десяти выражалось словом «много». В большинстве обществ, счет которых известен, в основе счисления лежали числа 5 и 10 — по количеству пальцев на одной или обеих руках; эти же числа шире всего представлены археологически в палеолитической графике — зарубках, насечках, красочных пятнах и линиях. Вообще же, абстрактность численных представлений была относительной; существовали не столько числа вообще, сколько числа определенных предметов. Иными словами, каждый раз фигурировали не «два», «три», «пять» и т. д., а две руки или ноги, три луковицы или куска мяса, пять пальцев или копий и т. д. Даже позднее у высших охотников и рыболовов, как, например, индейцев северо-западного побережья Северной Америки или нивхов, в одном и том же племени отмечались разные числительные для счета разных предметов — людей, животных, лодок, сетей и пр. Подобный счет был тесно связан с непосредственными жизненными потребностями. Существует мнение, что счет был порожден нуждами распределения и что древнейшими арифметическими действиями были не сложение и вычитание, а деление, без которого был бы невозможен раздел добычи.

Измерение расстояния и исчисление времени, по-видимому, находились в еще более зачаточном состоянии, чем счет. О яганах сообщалось, что они вообще не знали мер длины, но это едва ли верно. Большие расстояния обычно приблизительно измерялись количеством переходов, меньшие —полетом копья или стрелы, еще меньшие — чаще всего длиной таких предметов, как локоть, ступня, палец, ноготь. Отсюда пережиточно сохранившиеся во многих языках названия древнейших мер длины — русские локоть и пядь, английские фут и дюйм, немецкое эллле и т. п. Время могло исчисляться лишь сравнительно большими отрезками, связанными с положением небесных тел (день, месяц), что также, возможно, отражено в палеолитической графике семиричными изображениями. Но гораздо чаще оно измерялось хозяйственными сезонами — своими в каждом племени или группе племен. Например, яганы делили год на восемь сезонов («обвисания кожи», т. е. голодовки, «появления птичьих яиц» и т. п.), а соседние с ними охотники на гуанако и собиратели — она — на пять летних и шесть зимних сезонов («случки гуанако», «кладки птичьих яиц», «выведения птенцов» и т. д.). В этой связи многие ученые придерживаются мнения, что восприятие пространства и времени было не подобным современному, а экологическим, т. е. определяемым окружающей средой. Скажем, близко — это в пределах безопасности, долго — это за много времени до благоприятного сезона, и наоборот.

Даже у наименее развитых из известных этнологии племен уже существовала система передачи на расстояние зрительных или звуковых сигналов. Так, яганы передавали сообщения клубами дыма, разжигая и быстро гася огонь. Один клуб дыма означал болезнь или несчастный случай, два — важную неожиданность, три —смерть, четыре — находку выброшенного на берег кита и приглашение соседних общин на празднество. Письменности еще, разумеется, не было, хотя уже у аборигенов Австралии появились зачатки своеобразной «допись-менности». Это была пиктография*, или рисуночное письмо,— использование специально сделанных изображений для запоминания или

передачи мысли. Однако понять значение таких «записей» обычно можно было только с помощью того, кто сам их сделал.

В пиктографии область полезных знаний смыкается с другой областью духовной культуры — искусством в его изобразительной форме. Различные виды искусства широко известны уже в самом начале стадии раннепервобытной общины. Однако вопрос о причинах их появления — один из самых спорных в истории первобытного общества. В литературе широко представлены теории, возводящие искусство к художественному инстинкту, привлечению половых партнеров, потребности в развлечении, побочным результатам религиозной практики и т. д. Однако несравненно более обоснованным представляется то мнение, что искусство с самого начала отражало и закрепляло общественный опыт, но не в прямой, а в эстетически опосредованной эмоциональной форме. Отсюда большая конкретность и реалистичность большинства ранних образцов первобытной графики, скульптуры, устного, музыкального и танцевального фольклора.

Вместе с тем в науке давно ведутся споры о том, когда и как именно появилось искусство, прежде всего археологически засвидетельствованное изобразительное. Так, уже приводилось мнение, что верхнепалеолитические изображения появились как результат длительного поэтапного процесса, начало которому было положено чашевидными углублениями и охряными пятнами и полосами на каменных плитках из мустьерского грота Ла Ферраси. По другому мнению, эти находки говорят лишь о зачатках отвлеченного мышления и изобразительной деятельности, а собственно искусство возникло только в сформировавшемся человеческом обществе на рубеже верхнего палеолита. Одни ученые связывают рождение изобразительного искусства с использованием случайно предоставленных природой возможностей, например, с подправкой резцом или краской напоминающих животных камней, наплывов, пятен на стенах пещер; другие — с постепенным замещением макетом-скульптурой, барельефом, рисунком натуральных останков зверя, которые использовались для имитации охотничьей схватки.

К числу археологически представленных памятников изобразительного искусства раннепервобытной общины принадлежат пластика, графика и живопись. Таковы прежде всего уже упоминавшиеся ориньяко-солютрейские женские фигурки и мадленские головы животных. К ориньяку же восходят рисунки животных, реже растений и людей, поначалу выполненные примитивными одиночными контурами, но в мадлене и средиземноморском мезолите (культура капси) принимающие вид выразительных пещерных фресок и многофигурных композиций охотничьего и бытового характера. С мадленскими и капсийскими сходны наскальные рисунки бушменов, с большой реалистичностью и экспрессией изображающие животных, людей, охотничьи и военные сцены, пляски и религиозные церемонии. Но в целом этнологически известное изобразительное искусство наименее развитых племен отражает начавшийся в мезолите поворот от реализма к условности. Скажем, в австралийском племени аранда человек изображался символом с, два человека у костра или дерева — символом сОэ и т.д.

Археологически прослеживается и возникновение таких видов искусства, как музыка (верхнепалеолитические трубчатые кости с боковыми отверстиями, просверленные рога) и танец (мадленский рисунок). В музыке ее инструментальной форме, несомненно, предшествовала вокальная, что могло сохраняться относительно долго. По крайней мере огнеземельцам и лесным веддам, имевшим различные песни, не было известно ни одного музыкального инструмента. Но в большинстве случаев этнологические параллели показывают не только наличие, но и значительное разнообразие таких инструментов. Это дощечки для отбивания такта, ударные приспособления из двух кусков дерева или натянутого куска кожи и колотушки, простейшие щипковые инструменты, прототипом которых, вероятно, была тетива лука, различные дудки, гуделки, свистелки, трубы, флейты. Танцы были бытовыми и ритуальными, охотничьими и военными, мужскими и женскими и т. п. Как правило, они коллективны и изобразительны: это имитация, часто с помощью масок, сцен хозяйственной деятельности, половых отношений и др. О самом общедоступном и, вероятно, древнейшем виде фольклора —устном народном творчестве — судить можно только по этнологическим данным. Они свидетельствуют о большой популярности песен —трудовых, любовных, военных, ритуальных и пр., назидательных рассказов, бытовых и фантастических сказок, священных мифов. Устный, музыкальный и танцевальный фольклор мог соединяться с изобразительным творчеством и служить основой для примитивных театрализованных представлений, наиболее полно выражавших эмоционально-познавательную и воспитательную сущность уже самого раннего искусства.

Особое место в духовном творчестве занимали священные мифы, объяснявшие происхождение явлений природы и человеческих установлений. О природе мифологии* высказываются самые различные мнения: ее толкуют не только как жанр фольклора, но и как первобытную «науку» или «философию». Этиологическая* функция мифов дает для этого основания. Но мифы (например, широко распространенные мифы о появлении первых людей из разверзшейся земли или из яйца) внешне похожи на фантастические сказки. По-видимому, главное различие состоит в том, что в сказки не верят, а в мифы верят. Как правило, мифы содержат указания на ход вещей в далекие времена, на поступки культурных героев и отдаленных предков. Мифология предполагает представления о в принципе отличном от реального так называемом мифологическом времени. Это время, когда жили предки, культурные герои и другие мифические существа, события не имели определенной последовательности, а факты могли быть самыми фантастическими. При этом мифологическое время не отделено от настоящего: оно отражено в обычаях и воспроизводится в священных обрядах, в чем состоит социализирующая и освящающая предписанное поведение функция мифов. От всего этого уже недалеко до религии.

Накапливавшиеся в духовной культуре людей раннепервобытной общины элементы рационального и эмоционального миропонимания были все же еще только островками знания в море незнания. Между тем люди уже достигли такой ступени развития интеллекта, когда появилась потребность объяснить и подчинить себе все то, с чем им приходилось сталкиваться и что нередко заставляло чувствовать свое бессилие. Поэтому рядом с другими формами общественного сознания возникла религия.

Главной особенностью религиозного миропонимания людей раннепервобытной общины было то, что они пока не выделяли себя из окружающей естественной среды. Промысловая территория, ее животные, растительные и минеральные богатства, действующие на ней стихийные силы и живущая здесь человеческая группа—все это мыслилось как единое целое, в котором люди были тождественны с природой. Природе приписывались человеческие свойства вплоть до дуальной организации и общинного устройства, людям—свойства природы вплоть до возможности воспроизвести ее стихийные явления. Это сказалось на всех ранних видах религиозных представлений: тотемизме*, анимизме*, фетишизме*, магии*.

Тотемизм, особенно полно сохранившийся у аборигенов Австралии,— это вера в существование тесной связи между сородичами и их тотемом, которым мог быть определенный вид животных, реже растений, еще реже других предметов или явлений природы. Род носил имя своего тотема, например, кенгуру или луковицы, и верил, что находится с ним в кровном родстве. Тотему не поклонялись, но считали его «отцом», «старшим братом» и т. п., помогающим сородичам. Последние, со своей стороны, не должны были убивать тотем, причинять ему вред, употреблять его в пищу. У каждого рода был свой священный центр, с которым связывались предания о тотемических предках и оставленных ими «детских зародышах», дающих начало новым жизням. Здесь хранились тотемические реликвии и совершались связанные с ними обряды. В целом тотемизм был идеологическим отражением связи рода с природной средой, что в то время могло осознаваться в единственно понятной форме родства. Тотемизм мог принимать и другие конкретные формы и быть не только родовым: известен половой тотемизм, связанный с естественным разделением труда, существовали личные тотемы.

Анимизм — вера в сверхъестественные существа, заключенные в какие-либо тела (души) или действующие самостоятельно (духи). Анимистические верования связаны с одушевлением природы. Зачатки их имелись уже на стадии раннепервобытной общины: у тасманийцев, австралийцев, огнеземельцев и других низших охотников, рыболовов и собирателей существовали смутные представления о душах умерших людей, злых и добрых духах, обычно мыслившихся в виде физических, осязаемых существ. Возможно, что с этими представлениями было как-то связано и почитание охранительниц домашнего очага, засвидетельствованное в позднепалеолитических женских статуэтках.

Фетишизм —вера в сверхъестественные свойства некоторых неодушевленных предметов, например, пещер, камней, деревьев, определенных орудий труда или предметов обихода, а позднее и специально изготовленных культовых предметов. Фетишистские представления также являются одушевлением неодушевленного, однако с определенным выбором. Так, фетишем становились, скажем, спасшая людей пещера, насытившее их после голодовки дерево, добычливое копье и т. д.

Наконец, магия —вера в способность человека особым образом воздействовать на других людей, животных, растения, даже явления природы, а также и сами эти действия. Не понимая настоящей взаимосвязи наблюдаемых фактов и превратно истолковывая случайные совпадения, человек полагал, что с помощью определенных действий и слов он может помогать или вредить людям, обеспечивать успех или неуспех в промысле, вызывать или прекращать бурю. Различают «белую» (охранительную) и «черную» (вредоносную) магию. Другая ее систематика связана с объектом воздействия: производственная, или промысловая, любовная, лечебная и т. п. магия. Примером промысловой магии может служить «пляска кенгуру» у аборигенов Австралии, во время которой одни изображали этих животных, а другие якобы поражали их копьями. Возможно, сходные магические приемы археологически засвидетельствованы частыми знаками ран на позднепале-олитических рисунках и скульптурах животных. Распространено мнение, что магия —это еще не религия, так как она ориентирована не на сверхъестественное, а на представляющиеся естественными возможности человека. Но в тотемизме, анимизме и фетишизме сверхъестественное также не отделено от естественного. В то же время все эти представления отражают превратное, ложное, фантастическое понимание мира.

Тотемизм и магия, несомненно, являются древнейшими видами религии. Высказывался взгляд, что исходным видом был анимизм, но это вряд ли так, потому что представления о нематериальном (или раздвоении материального) предполагают известное развитие абстрактного мышления. Иногда таким видом считают фетишизм, однако фетишистские верования всегда переплетаются с тотемическими, анимистическими и магическими.

Уже самые ранние виды религии заключали в себе начатки не только фантастических представлений — веры, но и священнодействий — культовой практики. Последняя долгое время составляла тайну только от непосвященных, неинициированных членов группы, а в среде инициированных была доступна всем и каждому. Но с развитием верований и усложнением культа его отправление потребовало определенных знаний, умения, опытности. В религиозных ритуалах еще участвовал весь коллектив, но важнейшие из них уже стали совершаться старейшинами или особыми специалистами. При этом мужские культы отправлялись мужчинами, женские — женщинами. Если дело касалось коллектива в целом, то в этнологически фиксируемое время выступали мужчины, однако в мифах аборигенов Австралии сохранилось воспоминание об аналогичной роли женщин. В литературе специалисты по белой магии часто условно именуются знахарями, специалисты по черной магии — колдунами.

Духовной культуре раннепервобытной общины было присуще тесное переплетение познавательной, художественной и культовой деятельности. Так, леча рану, человек обычно обращался и к полезным травам, и к магии; протыкая копьем изображение животного, он одновременно практиковался в приемах охоты или показывал их молодежи и магически обеспечивал успех предстоящего дела. Чем объяснялось такое переплетение? Сторонники религиозной идеологии нередко объясняют его определяющей ролью религии, из которой они выводят многие другие явления духовной культуры. Однако подавляющее большинство современных ученых видит в нем одно из проявлений первобытной нерасчлененности, синкретизма. Общественное сознание, как и общественное бытие, было еще слишком неразвитым, чтобы дифференцироваться в различные, четко разграниченные сферы, которые возникли позднее, в процессе усложнения человеческой деятельности.

Языковое и этническое состояние. В настоящее время наибольшим признанием пользуется взгляд, по которому языковое состояние на стадии раннепервобытной общины характеризовалось так называемой первобытной лингвистической непрерывностью. Такое состояние обнаружено в ряде обществ низших охотников, рыболовов и собирателей и лучше всего изучено у аборигенов Австралии. У них существовало множество языков и их вариантов —диалектов. Но если языки, относительно далеко отстоящие друг от друга, существенно различались, то соседние языки были близки до взаимопонимаемости. Имело место нечто вроде спектра: краски в нем различны, но не дискретны, а постепенно переходят одна в другую. Такая ситуация объяснялась как дифференциацией исходных языков, так и их активным взаимодействием в контактных зонах. Немалую роль в этом взаимодействии играли межгрупповые связи —обменные, брачные и др. В результате общее праязыковое состояние ойкумены на данной стадии рассматривается как некое множество совокупностей одновременно сходных и варьирующих языков.

С большей или меньшей степенью гипотетичности выделяют следующие основные праязыковые совокупности. Большую часть языков Евразии, а также Северной и отчасти Восточной Африки возводят к ностратической* совокупности с центром в Передней Азии. На остальной территории Азии выделяют сино-тибетскую и аустрическую совокупности с центрами в Восточной и Юго-Восточной Азии; по другой гипотезе, аустрическая совокупность состояла из нескольких других. В Тропической Африке реконструируют конго-сахарскую, или зинджскую, совокупность с центром в области между Нилом и Нигером. Для Австралии установлено общее праязыковое состояние, но его внеавстралийский источник еще не ясен. Для Америки пока удалось лишь установить связи некоторых индейских языков с теми или иными праязыковыми совокупностями Старого Света.

Языковые общности, как правило, связаны с этническими общностями, т. е. совокупностями людей, обладающих одной культурой (включая язык), что находит отражение в самосознании и самоназвании. Обычно существуют этнические общности разного уровня, и общности основного уровня называются этносами. Некоторые этнологи различают два вида этносов: обладающие только культурно-языковой общностью (этникосы) и к тому же связанные общностью социально-потестарной организации (этносоциальные организмы). До недавнего времени считалось, что на раннем этапе развития первобытного общества уже существовали древнейшие этносы — племена, которые, хотя они еще не были этносоциальными организмами, могут рассматриваться как этникосы. Действительно, уже с возникновением дуально-родовой организации не могла не начать складываться какая-то культурно-языковая общность родов — зародыш племенной общности. -Подобные же зародышевые формы племенной общности возникали и при других системах брачной регуляции —дуально-фратриальной или кольцевой. Для этого достаточно было одних только брачных контактов, но дело не ограничивалось ими одними. Связанные между собой раннепервобытные общины предпринимали совместные охотничьи облавы, вступали в отношения дарообмена, устраивали общие празднества и т. п., что также способствовало культурно-языковому взаимодействию. Однако для того, чтобы возникли выраженные этнические общности, межобщинные системы должны были быть достаточно дискретны. Между тем не только их языкам, но и их культуре было свойственно состояние своего рода непрерывности, которая действовала в направлении, противоположном этнической консолидации. Так, у соседних межобщинных систем могли быть различными одни орудия труда и сходными другие, различными орудия, но сходными жилища и т. д., и только далеко отстоящие друг от друга группы сколько-нибудь заметно разнились в культурном отношении. Близкая картина, по-видимому, фиксируется археологически, хотя часть археологов считает, что к мезолиту или даже раньше сложились достаточно оформленные варианты локальных культур. Соответственно у соседних межобщинных систем не было резко выраженной оппозиции «мы — не мы», которая питала бы их этноцентристское самосознание.

В этих противоречивых условиях складывавшиеся культурно-языковые общности были еще слишком аморфны, неструктурированны и расплывчаты, чтобы могли рассматриваться как древнейшие этнические общности. Скорее они, как это показано в отечественной этнологии, были только протоэтническими общностями. При этом им, так же как и позднейшим этническим общностям, была свойственна иерархическая структура. Как показывают данные этнологии низших охотников, рыболовов и собирателей, известным .культурно-диалектным своеобразием могли обладать уже община или ее родовое ядро. Следующим уровнем иерархии была система взаимобрачных групп, высшим — более широкая культурно-языковая общность ряда таких групп, в большинстве случаев ограниченная какими-нибудь природными рубежами. Именно к числу последних общностей принадлежат упоминавшиеся выше яганы, алакалуфы, австралийцы-аранда и т. д., обычно получавшие название по своим языкам. В этнологической литературе этнические общности среднего уровня часто называют племенами, а высшего уровня — как племенами, так и соплеменностями. Видимо, для данной стадии правильнее было бы говорить о предплеменах и предсоплеменностях. Ученые даже расходятся во мнениях о том, какой из этих уровней был основным, что лишний раз свидетельствует об аморфности этнического состояния в рассматриваемое время.