Противостояние СССР и Германии в великой отечественной войне как столкновение двух типов традиционного общества

Что же представляли собой две мегасоциальных системы, в лице своих армий, политических и военных руководителей сошедшиеся в смертельной схватке протяжённостью четыре года? И какие скрытые факторы и закономерности, помимо полководческого искусства, количества и качества военной техники предопределили тот её исход, который совершился в реальности? Частичный ответ на этот вопрос автор попытается предложить в рамках настоящего небольшого доклада.

Как известно, Советский Союз в рамках официальной идеологии позиционировал себя как подчёркнуто антитрадиционалистская держава, демонстративно разрывающая с наследием «проклятого прошлого». Казалось бы, о каком традиционном обществе может идти в этом случае речь? Однако же, не всё так просто. Прежде всего, абсолютное большинство населения составляли люди, родившиеся и воспитанные в дореволюционное время. Неизбежно, многие из традиционных ценностей, норм взаимоотношений и поведенческих стереотипов транслировались в молодёжную среду и воспроизводились даже в новой социокультурной реальности. Кроме того, с середины 1930-х гг. происходит постепенный разворот в области идеологии и социальной политики, объективно реанимировавший многие из ценностей и понятий традиционного общества: патриотизм, крепкая семья как основа советского общества, идея всеобщего служения государству, попытки совместить постулаты классовой борьбы с теорией и практикой общенациональной социальной солидарности – эти и смежные новации на деле означали возврат к традиционализму, в чём-то более радикальному, нежели то было в Российской империи на последнем этапе её существования.

При этом, в рамках данной неотрадиционалистской модели элемент противопоставленности внешним врагам хотя и присутствовал, но не был доминирующим. Главенствующую роль играл иной компонент – идея построения общества всеобщей справедливости, что можно рассматривать как аналог русской православной идеи соборного спасения. Хотелось бы подчеркнуть, что подобные рассуждения не означают безоговорочной апологии повседневной реальности советской системы, а есть лишь попытка реконструировать её принципиальную модель, от которой были неизбежны отклонения в социальной практике. Также не буду вдаваться в критический анализ самой возможности построения такого общества. Не об этом сейчас речь. Относительно же восприятия внешнего фактора как катализатора поддержания соответствующего уровня внутреннего напряжения, то и здесь хотелось бы напомнить, что ко 2-й половине 30-х гг. лозунг мировой революции был снят с повестки дня и во многом деактуализирован в общественном сознании. Иными словами, достижение всеобщей справедливости как некое идеально-желаемое состояние мыслилась не на путях внешней экспансии, а посредством внутреннего преобразования, даже преображения социума и его отдельных членов. Такова, можно сказать, метафизика советского общества к моменту нападения гитлеровской Германии на Советский Союз.

Теперь рассмотрим, что же представляла собой нацистская Германия с точки зрения применения к ней критериев традиционного общества. Здесь мы можем наблюдать существенно отличную от советской реальности картину – начиная от идеологии и духовности и заканчивая повседневной социальной практикой. Гитлеровская идеология устами своих создателей (Гитлера, Розенберга, Хаусхофера, Эккарта) демонстративно провозглашала необходимость возрождения традиционных ценностей германской нации.

Обе эти идеологемы, хотя правильнее будет назвать мифологемами, были артикулированы в претендующем на фундаментальность труде Альфреда Розенберга «Миф ХХ века». Вот лишь одна краткая цитата из этой работы: «Кровь, которая умерла, начинает оживать. В ее мистическом символе происходит новое построение клеток души германского народа» [12, с. 2]. Будучи дополнены идеологическими доминантами Хаусхофера и его последователя Гитлера о праве немцев на Lebensraum («жизненное пространство»), которое необходимо отвоевать у неполноценных рас, становится понятным, что нацисты конструировали квазитрадиционное общество в языческом духе, главной задачей которого было обеспечение земного счастья в обозримой перспективе для целого народа путём внешнего насилия.

При этом можно констатировать и другое – социальные практики в III Рейхе с немецкой педантичностью гораздо больше соответствовали нормам традиционного общества, чем то было в СССР в предвоенные годы. Однако их телеологическое и аксиологическое содержание ещё меньше коррелировало с нормами христианского традиционного общества, нежели в СССР. Иными словами, советское общество накануне и в годы войны больше соответствовало критериям традиционного общества по содержанию, в то время как германское в этот же период – по форме. Или, в другой формулировке, советское общество было приближено к христианскому пониманию традиционного общества с его идеалами любви к ближнему, бескорыстной жертвенности, состраданию к слабому и соборному спасению в Вечности, тогда как германское было конгениально языческой архаике в её агрессивном варианте с культом силы и идеей солидарности сильных против слабых, сегрегацией на рабов и господ в национально-расовом варианте.

Впрочем, даже внутри своего собственного национального космоса право на помощь и сострадание имели далеко не все. Достаточно хорошо известны факты об уничтожении гитлеровцами пациентов психиатрических лечебниц в самой Германии – во имя «чистоты расы». Известная публицистка (в годы войны – переводчица на Западном-1-м Белорусском фронте Елена Моисеевна Ржевская) в своей известной книге «Берлин. Май 1945» на первых страницах рассказывает о поразившей её встрече с немкой, попавшей в жернова нацистской расовой теории, по сути же – языческого традиционализма, прообраз которого мы находим ещё в Древней Спарте, где уничтожали больных и увечных новорожденных младенцев согласно приговору совета старейшин [1, с. 24]. На польских дорогах ей встретилась молодая немка: «Вот вкратце ее история. Она родилась на исходе первой мировой войны. Рано лишилась матери, а отец, военный инвалид и пьяница, женившись вторично, отдал дочку в сиротский приют. При выходе из приюта Марта Катценмайер, согласно новым нацистским законам, была подвергнута экзамену. Ей следовало ответить на вопросы: когда родился Гитлер, когда родились его родители, какая разница между столом и стулом, когда была открыта Америка и т.д. В общем, очень много вопросов, и девушка сбилась, перепутала что-то. Была назначена переэкзаменовка. И снова она растерялась, провалилась. Эрбгезундхайтсамт (Ведомство по определению здоровой наследственности) счел ее неполноценной, и, по закону Гитлера, ее обесплодили, чтобы не было от нее порчи для расы. По этому же закону ей воспрещалось выходить замуж. Только мужчина старше сорока пяти лет мог получить разрешение жениться на ней, да еще такой же, как она, обеспложенный. Позор и убожество вышвырнули ее из жизни и привели в публичный дом.

Абстрагируясь от эмоций по поводу приведённого факта, можно сделать вывод о том, что сострадательность как принцип взаимоотношений была фактически чужда тому типу традиционализма, который насаждался в нацистской Германии; взамен неё предлагался своеобразный «расовый прагматизм». Безусловно, в рамках всякого традиционного общества личные права вторичны по отношению к обязанностям перед социумом, государством, церковью. Однако неправильно отождествлять вторичность с полным их отсутствием. В Советском Союзе ничего подобного даже представить себе было невозможно. Это ещё одно подтверждение качественных различий в тех типах традиционализма, которые конструировались в двух противостоящих странах. Рассуждая в модном ныне ключе альтернативной истории, можно экстраполировать существовавшую в Германии практику расовой селекции на остальные народы, если бы III Рейх вышел победителем из схватки с СССР.

Примеров кардинального различия общественного устройства и социальных практик СССР и Германии можно отыскать немало. Так, известный учёный-антрополог Конрад Лоренц, будучи во время войны на оккупированных вермахтом советских территориях, констатировал следующий факт: в русских деревнях, вокруг играющих мальчишек обязательно вьются собаки, принимающие участие в детских играх, тогда как в Германии любая нормальная собака бросается бежать, если завидит подростков. Учитывая тот факт, что важным критерием традиционного общества является его гармония с природной средой обитания, можно сделать вывод, что по этому критерию СССР и Германия также различались принципиально. Германское общество насаждало принцип домнирующе-репрессивного отношения к природе, пропитанного духом техницизма. И никакая германская сентиментальность была не способна компенсировать этого факта.

Различия на уровне социальной практики неизбежно должны были проецироваться на взаимоотношения внутри главного социального организма ведущих тотальную, не на жизнь, а на смерть войну, государств.

Сравнительный анализ воспоминаний солдат и младших командиров РККА и Вермахта позволяет проследить качественную разницу в менталитете и взаимоотношениях военнослужащих двух армий, сошедшихся в смертельной схватке на 2000-километровом фронте от Чёрного до Баренцева моря. Каковы же важнейшие характеристики этих различий?

Наиболее ярко они проявлялись в плоскости взаимоотношений между сослуживцами. Прежде всего, это касается военно-служебной иерархии. В Красной Армии солдаты и офицеры, в особенности командиры младшего звена (от взвода до батальона) находились между собой часто в неформальных, по сути товарищеских отношениях (что вовсе не отменяло военной субординации и подчинения младших по званию). Взводные же командиры вообще мало чем отличались от своих непосредственных подчинённых. Неписаной нормой считалось, когда взводные и ротные командиры питались с солдатами из одного котла, добавляя в него свой офицерский дополнительный паёк. Противоположное же поведение, напротив, получало негативную оценку в глазах рядовых бойцов и существенно снижало авторитет командира.

Существенную роль и чёткую негласную оценку в глазах красноармейцев получали также личные человеческие качества командиров и политработников – культура общения, забота о снабжении и благоустройстве солдат, наконец, самое важное – забота о сохранении их жизней и готовность делить с ними тяготы боёв и окопной жизни. Вообще, в воспоминаниях и интервью ветеранов Великой Отечественной войны очень существенное место уделено именно взаимоотношениям людей в условиях фронтовой жизни. Дружба, бытовые разговоры, конфликты, комические эпизоды, много лет хранимая скорбь о погибших товарищах, обиды от хамства вышестоящего начальства – всё это в изобилии можно найти на страницах «солдатских мемуаров» наравне с рассказами о боевых буднях.

Иными словами, военная повседневность Красной Армии в годы Великой Отечественной войны представляли собой, прежде всего, историю человеческих взаимоотношений в рамках общества семейного типа, существующего в условиях перманентной экстремальной ситуации. Данная характеристика соответствует историческим реалиям существования традиционного общества в России на протяжении столетий. Как известно, оно сформировалось под постоянным воздействием суровой природной среды и не менее постоянного внешнего давления при ценностной доминанте христианских заповедей в сотериологическом ракурсе. Идеалы жертвенной любви и соборного спасения (в данном случае – спасения Родины) явно преобладали над сиюминутными утилитарными соображениями.

Если же мы обратимся к военной повседневности Вермахта, то основываясь, опять-таки, на воспоминаниях его солдат и офицеров, то увидим существенно отличную от Красной Армии картину – и именно на уровне человеческих отношений. Что прежде всего бросается в глаза – это почти полное отсутствие в мемуарах солдат и офицеров германской армии личностных характеристик своих однополчан и, тем более, командиров любого ранга. Также очень мало информации можно почерпнуть о личных взаимоотношения во время боёв и в паузах между ними. Зато описания самих боёв занимают достаточно значимое место – но, главным образом, как рассказы о собственном, индивидуальном в них участии. Относительно же взаимоотношений с офицерами создаётся впечатление, что солдаты и командиры в Вермахте представляли две изолированных не только на служебном, но и на повседневном уровне страты, контактируя только в пределах служебной необходимости. Вот достаточно характерное свидетельство одного из немецких солдат, которому посчастливилось уцелеть в кровавой мясорубке Восточного фронта: «В Вермахте всегда была большая дистанция между солдатом и офицером. Они никогда не были с нами одним целым. Несмотря на то, что пропаганда говорила о нашем единстве. Подчёркивалось, что мы все «камрады», но даже взводный лейтенант был от нас очень далёк. Между ним и нами стояли ещё фельдфебели, которые всячески поддерживали дистанцию между нами и ими, фельдфебелями. И уж только за ними были офицеры. Офицеры обычно с нами солдатами общались очень мало. В основном же, всё общение с офицером шло через фельдфебеля. Офицер мог, конечно, спросить что-то у тебя или дать тебе какое-то поручение напрямую, но повторюсь – это было редко. Всё делалось через фельдфебелей. Они были офицеры, мы были солдаты, и дистанция между нами была очень большой» [14, с. 4].. Иными словами, взаимоотношения между солдатами и офицерами, начальниками и подчинёнными в Вермахте были гораздо сильнее формализованы, человек рассматривался с точки зрения выполняемой им функции. Не более и не менее этого. Отсюда правомерно сделать вывод, что германская армия больше напоминала идеально отлаженный военный механизм, тогда как Красная Армия – настроенный на войну организм. На первый взгляд, организм более уязвим, нежели механизм, более непредсказуем, труднее управляется. НО! Он же при этом и более гибок, адаптивен к меняющимся обстоятельствам. Потому и более жизнеспособен, хотя в борьбе с машиной он может понести значительный ущерб, что и произошло в реальности. Но машина проиграла, а организм устоял.

Другим аспектом анализа могут служить модели взаимоотношений армии и гражданского населения. В воспоминаниях наших ветеранов можно отыскать множество примеров того, как при вступлении на освобождённую территорию наши солдаты и офицеры сразу же начинали помогать местному населению налаживать мирную жизнь, всякий раз вспоминая об этом с нескрываемой гордостью. Примеры порой происходили просто удивительные. Приведу рассказ одного из тех, кто воевал в составе штрафной роты, ветерана И. Сумана: «… Пока штрафная рота была в какой-то деревушке, немец разбомбил тамошнюю электростанцию. Она была маленькой такой, но на село её хватало. Я понял: это мой единственный шанс. Я же руками всё что хочешь сделать могу. Пришёл к командиру роты и говорю:

– Я могу починить станцию.

– Сделаешь – отправлю тебя обратно в часть.

Так вот, в штрафной роте я пробыл три недели и ни разу не выстрелил» [2, с. 323].

Этот, по видимости ничем не примечательный эпизод, показателен, однако, в одном отношении. Командир воспринимает нужды деревенских жителей как свои собственные, причём до такой степени, что идёт на нарушение должностной интрукции, освобождая штрафника не за боевые заслуги, а за починку сельской дизельной электростанции. Ценности общества-семьи здесь явно доминируют над формализованными отношениями в рамках воинской субординации. Подчеркну: подобные случаи были достаточно типичными, если в данном случае можно говорить о достаточно сильном личном стимуле со стороны штрафника – быть отправленным в свою часть, то во множестве других эпизодов помощь гражданскому населению была чем-то само собой разумеющимся и не требующим никакого вознаграждения. Так, бывший танкист Дмитрий Лоза с удовольствием вспоминает эпизод, как он со своим танковым взводом вспахал поле в только что освобождённой деревне на Правобережной Украине [7, с. 47-50]. Самым ценным было в таких эпизодах чувство единства. Братства с соотечественниками, которое невозможно до конца выразить словами.

Были ли подобные случаи во взаимоотношениях немецких военнослужащих с собственным гражданским населением? По закону больших чисел не могли не быть. Однако в воспоминаниях солдат, которые приезжали в отпуск в Faterland, об этом не говорится. Речь идёт о радости встреч с родными, об отдыхе после кошмарных будней Русского фронта, о развлечениях с девушками… Примеры подобного рода можно отыскать в яркой книге Жана Марабини «Повседневная жизнь Берлина при Гитлере». Вот характерная зарисовка: «Эльза провожает на фронт каждого из своих кавалеров, по опыту зная, что они не вернутся… "Мой новый возлюбленный красив, как Зигфрид, и вдобавок обладает чувством юмора", – хвастается она в письме к подруге» [8, с. 231]. Кроме упомянутого различия в отношении к собственному гражданскому населению, данный эпизод высвечивает ещё одну характерную деталь – ориентированность собственно гражданского населения в период войны на получение удовольствий, хотя бы и временных. В то же время в советском обществе бытовали совершенно иные императивы поведения – по крайней мере на уровне социально признанных эталонов господствовали идеи всенародного труда и напряжения во имя Победы. Безусловно, в реальной повседневной жизни могло быть и было всякое, однако сама тяга к удовольствиям осуждалась даже не столько официальной идеологией, сколько самими соотечественниками. Это, опять-таки, соответствует стандартам общества-семьи, где каждый член несёт свою долю обязанностей, получая взамен неизмеримую в денежном эквиваленте гарантию взаимопомощи и сострадания. Массовый характер приобрела, например, практика усыновления осиротевших в результате войны детей. И это при том, что подавляющее большинство народа жило более чем скромно в материальном отношении.

Наконец, стоит коснуться такого щекотливого вопроса, как различие в отношении к пленным, к противнику вообще и к мирному населению враждебной страны. В.В. Кожинов приводит со ссылкой на дневники Е. Ржевской такой интересный эпизод, относящийся к первому периоду войны: «Хозяйка в измызганной кофтенке сидела притихшая напротив немца, приглядываясь к нему, скрестив руки на груди, сжав тощие плечики, покачиваясь, шмыгая носом». Затем она «сходила за печь, вынесла свою миску с остывшей давно пшенной кашей, поставила на стол и пододвинула миску немцу:

– Ты вон на, поешь. – И, скомкав горсткой пальцев губы, заплакала.

– Послушайте, – всполошенно сказал Тиль. – Чего эта старуха плачет?

– Не знаю…

Он немного поел.

– Если можно… – Он взволнованно провел рукой по волнистым расчесанным волосам и стойко сказал: – Если это можно, я предпочел бы правду. Меня расстреляют?

– С чего вы? Тетенька, вы вот плачете, вы немца пожалели и испугали насмерть.

Старуха всхлипнула, высморкалась в конец головного платка.

– Не его. Не-ет. Мне его мать жалко. Она его родила, выхаживала, вырастила такого королевича, в свет отправила. Людям и себе на мученье. Через некоторое время переводчица спрашивает обер-лейтенанта:

«– Вот у вас на пряжке выбито: „С нами Бог“…

– Да-да, Так принято в вермахте.

– Но ведь Гитлер назвал христианское учение бесхребетным, непригодным для немцев…

– Ну это – традиция. Девиз, если хотите…

– Уж если с кем Бог, так это знаете с кем? С той старухой хозяйкой, что пожалела вас или вашу мать, уж не знаю кого.

– О, старая матка! – с чувством сказал он, едва дав мне договорить. – Это так удивительно… Русская душа…

Бедная причитавшая над ним старуха, оплакав его, отдав ему свою кашу, ошеломила его. Как знать, может и у него есть святая святых, неведомое ему самому…» [6, с. 58].

Аналогичных эпизодов можно найти достаточно, чтобы на их основе сделать вывод о сострадательности как характерной черте советского общества военного периода, причём сострадательности именно христианской, то есть универсалистской по определению, которая превыше национально-государственных противоречий даже во время предельно ожесточённой войны. Рассмотрение по аналогичному критерию немецкого общества превратилось бы в перечисление издевательств над нашими военнопленными со стороны не только военнослужащих, но и гражданских лиц Германии, на фоне которых отдельными вкраплениями, как редкие исключения, фигурируют рассказы о случаях гуманного обращения. То же относится и к тем лицам из гражданского населения на оккупированных территориях, которые были угнаны на работы в Германию. Примечательно, что для самих немцев было нормальным само использование фактически рабского труда в своём домашнем хозяйстве и обращение с рабами как с животными или с неодушевлёнными предметами. Это в очередной раз свидетельствует, что Германия строила земной рай для одного-единственного народа, внутри которого только и должны практиковаться нормальные человеческие отношения солидарного типа, да и то со значительными оговорками и ограничениями.

Наконец, последний компонент нашего краткого обзорного анализа – это отношение к поверженному врагу. То, что немцы практиковали на государственном уровне ограбление оккупированных территорий и официально декларировали отказ от минимальной заботы о снабжении и медицинском обслуживании местного населения, поскольку намеревались расчистить «Lebensraum» от неполноценных рас, известно достаточно хорошо. Потому умилительные пересказы отечественных либералов о том, как некоторые немецкие солдаты делились шоколадом и консервами с детьми, не могут изменить общей картины, запечатлённой в тысячах воспоминаний и документах комиссий по расследованию преступлений германских войск на оккупированных территориях СССР.

Но столь же хрестоматийными стали фотографии советских полевых кухонь на берлинских улицах с выстроившимися к ним очередями берлинцев с мисками и ложками в руках. Этот финальный аккорд повседневной жизни РККА в годы Великой Отечественной войны вновь подтверждает выдвинутый тезис о том, что нацистскому обществу, построенному на принципах исключительности и языческого упоения силой противостояло христианское в основе своей общество, основанное даже не на светском гуманизме, а на евангельской сострадательности и жертвенности, пусть и существующих в прикровенных формах в условиях светской атеистической идеологии, которая, кстати, была значительно потеснена в годы войны.

У кого-то может сложиться впечатление, что автор предпринимает очередную попытку апологию советского строя и впадает в пристрастность. Однако я стремился лишь проследить господствующие тенденции, показать те глубинные метафизические различия между двумя противостоящими социокультурными системами, которые были серьёзнее, чем любые различия в идеологии и государственном устройстве и проецировались с повседневную жизнь фронта и тыла. Отсюда же можно сделать вывод о принципиальной беспочвенности и даже безнравственности рассуждений о некоем родстве советского и нацистского режимов, о якобы имевшей место возможности военного союза между ними и т.п.

Также закономерной выглядит победа СССР – она была предрешена теми глубинными различиями, которые автор постарался показать в различных плоскостях общественного бытия. История в очередной раз показала, что «не в силе Бог, а в правде». В данном случае христианский сострадательный традиционализм одержал победу над языческой архаикой, неожиданно воскрешённой на уровне передовых технологий машинной цивилизации. Ёмко и образно сказал об этом А. С. Панарин, словами которого мне и хотелось бы завершить настоящий небольшой доклад: «Народ по-настоящему вернул себе национальное и человеческое достоинство только во времена Великой Отечественной войны. Перед угрозой других "сверхчеловеков", организованных гитлеризмом по той же "машинной" модели, большевистские "сверхчеловеки" вынуждены были обратиться за помощью к человеку, воззвать к его патриотическому чувству и достоинству, к его любви к родной земле, культуре и языку. Так жизнь отбила атаку бесчеловечного модерна, воплощенного в машиноподобной агрессии дегуманизированного и демонизированного суперменства» [10, с. 221]. Библиографический список

1. Ботвинник М.Н., Стратановский Г.А. Знаменитые греки. – М., 1968.
2. Дайнес В. Заградотряды и штрафбаты Красной Армии. – М., 2009.
3. Домников С.Д. Мать-Земля и Царь-Город: Россия как традиционное общество. – М., 2002.
4. Драбкин А. Я дрался на Т-34. – М., 2009.
5. Дюков А.Р. «Русский должен умереть!»: от чего нас спасла Красная Армия. – М., 2011.
6. Кожинов В.В. Россия. Век ХХ. 1939–1964. – М., 2001.
7. Лоза Д.Ф. Танкист на иномарке. – М., 2007.
8. Марабини Ж. Повседневная жизнь Берлина при Гитлере. – М., 2003.
9. Михеенков С.Е. Взвод, приготовиться к атаке. Лейтенанты Великой Отечественной. – М., 2010.
10. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. – М., 2002.
11. Пыльцын А.В. Главная книга о штрафбатах. – М., 2009.
12. Ржевская Е.М. Берлин, май 1945: записки военного переводчика. – М., 1986.
13. Розенберг А. Миф ХХ века. Оценка духовно-интеллектуальной борьбы фигур нашего времени. – Таллинн, 1998.
14. Гельмут Клауссман, ефрейтор 111 пд. Солдат Вермахта. – Материалы с форума: http://vif2ne.ru/. Дата обращения 20.01.2011.

А.Н. Лахвицкий

Волгоградский государственный университет