§ 4. Советское языкознание 1960-80-х гг.

Во второй половине 50-х гг. политика в лице Н.С. Хрущева снова оказала влияние на советскую лингвистику. Передовая статья в журнале «Вопросы языкознания» 50-х-60-х гг. часто писалась анонимно.

Начинается серьезное знакомство с зарубежной лингвистической наукой. С 1960 г. усилиями В.А. Звегинцева (1910-1988) стал выходить сборник «Новое в зарубежной лингвистике». В 60-е гг. Л.Р. Зиндер пишет о глоссематике и американском структурализме совершенно безоценочно [289]. Против структурализма активно выступил лишь В.И. Абаев, причем именно в те годы, когда структурализм становился наиболее респектабельной лингвистической методологией. В 1965-1966 гг. в «Вопросах языкознания» прошла дискуссия, в ходе которой Абаева мало кто поддержал. Советские лингвисты так увлеклись структурализмом, что не заметили даже провозглашенного Н. Хомским антропоцентризма. Сам Н. Хомский ошибочно причислялся к структуралистам.

В 60-е гг. трудами Ал.Ал. Леонтьева (1936-2004)[290] закладывается основа психолингвистики. Итогом этого периода стал трехтомник «Общее языкознание», в котором затрагивались почти все проблемы лингвистки.

В 60-80‑х гг. интенсивное развитие получает контрастивная лингвистика, что особенно важно для многонационального населения СССР. Полученные результаты позволяют совершенствовать практику преподавания неродного языка. В.Д. Аракина, В.Г. Гака, В.Н. Ярцевой. В особое направление складываются этимологические исследования: В.И. Абаев, О.Н. Трубачев, А.С. Мельничук. В 1970-е гг. на волне интересе к этимологии была попытка реабилитации Марра, однако неомарризм не нашел поддержки у советских лингвистов. Еще в 1968 г. очень сдержанно, но решительно прокомментировал марровские изыскания в области индоевропейской этимологии О.Н. Трубачев: «…Написанное Н.Я. Марром по этимологии славянской и индоевропейской настолько выпадает из разумных представлений об объективно ценном и прогрессивном в этой области, что может быть без ущерба обойдено здесь молчанием»[291].

Значительным явлением лингвистической жизни становится фундаментальный труд Т.В. Гамкрелидзе и Вяч.В. Иванов «Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры», кн. 1-2, 1984. Здесь предложена анатолийская гипотеза индоевропейской прародины.

Общемировым значением обладает Московская семантическая школа академика Ю.Д. Апресяна (р. 1930). В 1966 г. молодой Ю.Д. Апресян написал ставшую лингвистическим бестселлером книгу «Идеи и методы современной структурной лингвистики». В ней продемонстрированы прошлые и новейшие достижения структурализма, а также намечен переход от накопления фактов к их теоретическому обобщению. Книга явилась одним из кирпичиков фундамента, на котором в дальнейшем будет строиться здание Московской семантической школы.

В.И. Абаев (1900-2001) – выдающийся осетиновед, иранист, автор пятитомного «Историко-этимологического словаря осетинского языка» (1958-1990). Уникальный научный долгожитель, работавший в серьезной науке почти 80 лет. Доктор филол. наук (1962), действительный член Азиатского Королевского общества Академии Англии (1966), член-кор.

Закончил факультет общественных наук Ленинградского университета (1925). Работал в Кавказском историко-археологическом институте АН СССР (1928—30). С 1930 г. в Яфетическом институте (позднее – Институт языка и мышления им. Марра). С 1950 г. в Институте языкознания АН СССР. В ранних работах чувствуется сильное влияние марризма. Но Абаев сумел избежать его крайностей. Например, теоретическую ценность имеет написанная в духе марризма статья «Язык как идеология и язык как техника» (1934). В дальнейшем Абаев становится традиционалистом-индоевропеистом.

В начале 30-х гг. В.И. Абаев работал в Ленинграде в Институте языка и мышления АН СССР, формально примыкая к направлению советской лингвистики, возглавлявшемуся его учителем академиком Н.Я. Марром. Но его научные поиски уже тогда выходили за рамки марризма (хотя В.И. Абаев тогда еще разделял некоторые идеи Марра вроде отрицания праязыка). Это проявилось уже в первой его статье по теории языка «О «фонетическом законе»», изданной в 1933 г. В ней рассмотрена история формирования понятия исторического закона в языкознании XIX в. и отмечены его истоки (обратим внимание на внимание автора не только к античным, но и к индийским грамматикам). При этом он вводит важное разграничение, не всегда свойственное историкам языкознания: более адекватное описание фактов может не быть связано с более адекватным их объяснением. «Наука основоположников» от Ф. Боппа до А. Шлейхера нередко доходила до вопиющего расхождения с фактами, но она отличалась «смелостью мысли, широтой размаха, высоко развитой способностью обобщения». А младограмматики или А. Мейе, более аккуратные в деталях, не поднимаются до их высот и склонны к «бескрылому крохоборству», отказавшись от решения «фундаментальных вопросов». Для них «звуковые законы стали самоцелью».

Признавая, что «на основе исследования и учета фонетических закономерностей» получены «громадные результаты», В.И. Абаев пишет, что нельзя ограничиваться констатацией звуковых законов, как это делали младограмматики: «Задача в том, чтобы показать, почему они есть там, где они есть и почему их нет там, где их нет». Нужна «правильная, всеобъемлющая, подлинно историческая теория фонетического развития», которой пока нет. Подобная критика младограмматического языкознания высказывалась и рядом других ученых, можно упомянуть здесь И.А. Бодуэна де Куртенэ и его ученика Е.Д. Поливанова, стремившихся построить такую теорию; их деятельность, однако, никак не учтена в статье В.И. Абаева, хотя у последнего имелись схождения с ними во взглядах. Например, и В.И. Абаев, как И.А. Бодуэн де Куртенэ и Е.Д. Поливанов, главное внимание обращает на внутренние факторы развития языка, а не на языковые контакты. Впрочем, Бодуэн де Куртенэ (и его предшественник П.К. Услар) положительно упомянут в статье, но по другому поводу: в связи с концепцией фонемы (одно из немногих достижений лингвистики ХХ в., которое В.И. Абаев высоко оценивал и позже).

Особая точка зрения В.И. Абаева, однако, видна тогда, когда он пишет: «Основным общим условием возникновения звуковых изменений мы считаем семантические сдвиги». Такую причину изменений в ряду других иногда указывали и раньше (например, Н.В. Крушевский), но у В.И. Абаева она приобретает глобальный характер, что, вероятно, следует считать преувеличением. Далее говорится о том, что возникновение фонетического новшества надо отделять от процесса его распространения в «определенной социальной, политической и культурной обстановке». Самым сложным вопросом признается вопрос о направлении звуковых изменений: «почему подвергаются перерождению именно данные звуки, а не другие, почему данный звук замещается одним, а не другим звуком» и т.д.

Если статья о фонетическом законе была, в первую очередь, полемической, а положительные идеи автора в основном декларировались, то следующая статья «Язык как идеология и язык как техника», появившаяся лишь год спустя, в 1934 г. (переработанный вариант доклада, прочитанного в 1931 г.), содержала изложение позитивных взглядов автора. Это, пожалуй, самая интересная из теоретических публикаций В.И. Абаева. К ней тесно примыкает следующая статья «Еще о языке как идеологии и как технике», появившаяся в 1936 г. и представляющая собой дополнение и уточнение положений предыдущей статьи; две статьи целесообразно рассмотреть в комплексе.

Главная идея статей – противопоставление двух сторон языка: «языка как техники» и «языка как идеологии». Сразу оговорено, что это различие – не то же самое, что разграничение формы и семантики: форма всегда технична, но семантика может быть идеологической и технической. В словаре представлена техническая семантика слова, но в этимологии, связи с другими словами и в связи между значениями слова отражается та или иная идеология. Скажем, техническая семантика слова труд выражает «понятие о производительной деятельности», но его этимологическая связь со страданием и болезнью отражает определенную идеологию. Если техническая семантика показывает, что выражается данным словом, то идеологическая семантика (или идеосемантика, этот специальный термин предложен в статье 1936 г.) связана с тем, каким способом это выражается: при появлении нового понятия его «наречение происходит… на определенной материальной основе мировоззрения, идеологии данной среды». Поэтому в разных языках или в одном языке в разные эпохи одно и то же явление может именоваться по-разному.

У каждого слова и другого «элемента речи» имеются «технически-эмпирическое» «ядро» и «идеологическая» «оболочка», состоящая из неустойчивых «идеологических представлений, настроений и ассоциаций». Тот или иной элемент «оболочки» может со временем перейти в «ядро», этот процесс В.И. Абаев называет технизацией. Особенно значима технизация в случае, если слово проникает в чуждую социальную среду: от него остается лишь «ядро», в которое может войти и бывшая «оболочка», но это «ядро» может получить новую «оболочку» на основе иной идеологии. Как указывает В.И. Абаев, «сужение идеологических функций языковой системы идет параллельно с расширением ее технических функций». Любопытно сопоставление технизации с переходом от золотых денег к бумажным. Предельный случай технизации – грамматикализация. Возможно и обратное развитие, когда прежняя идеология оживает, но ведущий процесс развития языков – технизация. Именно благодаря технизации «язык одной эпохи оказывается пригодным для другой…, язык одной социальной группы оказывается способным обслуживать другую». Такой подход давал возможность для разумного решения столь важного для советской лингвистики тех лет вопроса о классовости языка. Идеи Н.Я. Марра о том, что всё в языке классово, вели к явному абсурду, противоположная точка зрения, которую впоследствии выдвинет И.В. Сталин, игнорировала влияние социальных факторов на язык, а данный подход оставлял возможности для анализа.

Оценка процесса технизации у В.И. Абаева двойственна. С одной стороны, «технизация языка оказывается… истинным благодеянием: она экономит обществу силы, она избавляет общество от непосильного труда вновь и вновь переделывать сверху донизу свою речь». Однако «процесс технизации несет в себе… могучую унифицирующую тенденцию, которой живое семантическое сознание сопротивляется».

Как указывает В.И. Абаев, «если в процессе своего создавания язык сам по себе есть некая идеология, то с течением времени он всё более становится техникой для выражения других идеологий, техникой для обслуживания общественной коммуникации». Получается, что «творческий» период, когда «преобладают идеологически-созидательные процессы», переносится в основном в глубокую древность, а современность признается «периодом, когда преобладают процессы технически-приспособительные». Это, пожалуй, самое слабое место интересной концепции. Было ли здесь влияние идей В. фон Гумбольдта о двух этапах в истории языка: «развития» в древности и «тонкого совершенствования» в исторические эпохи? Но влияли и еще не до конца преодоленные идеи Н.Я. Марра: изучение языка как идеологии начинает сводиться к пресловутой «лингвистической палеонтологии» Марра, выявлению в реально зафиксированных языках «реликтов первобытного мышления». В статье 1936 г. В.И. Абаев, возможно, под влиянием критики предыдущей статьи со стороны марристов, уже прямо приравнивает изучение идеологии и палеонтологию.

Но если отвлечься от уклона в «доисторию», усиливающегося в статье 1936 г., то разграничение двух сторон языка имеет параллель с игнорируемым в статьях разделением языка и речи у Ф. де Соссюра (из структурных идей вновь упоминается в статье 1936 г. «яркая идея» фонемы). Вся сфера языка, по Соссюру, явно относится к «технике», а «субъективные представления, настроения и ассоциации» – явления явно речевые. Образование новых слов и значений также первоначально происходит в речи, на что специально указывал ученик Соссюра А. Сеше. Но важно, что современная В.И. Абаеву наука о языке (традиционная и структуралистская) характеризуется как «наука о технизованных формах речи», игнорирующая язык как идеологию. Позже, в статье 1965 г. «Лингвистический модернизм как дегуманизация науки о языке» ученый прямо будет критиковать структурализм за «односторонний… подход к языку в аспекте только коммуникативной техники». В то же время в статьях В.И. Абаева имеется определенное идейное сходство (по-видимому, без каких-либо прямых влияний) с широко сейчас известной книгой В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка», изданной в 1929 г., см. об этом [Алпатов 2005: 263-265].

В последнее время две данные статьи В.И. Абаева специально рассматривала Т.М. Николаева [Николаева 2000], справедливо отмечая сходство понятие языка как идеологии с тем, что теперь принято называть картинами мира в языке.

Продолжение темы нашло отражение в статье «Понятие идеосемантики», опубликованной в 1948 г., в ее основу лег доклад, прочитанный автором во время войны в Цхинвали (тогда Сталинири) и там же опубликованный в первоначальном варианте. К этому времени ученый, сохраняя, как и многие представители его школы, почтение к Н.Я. Марру (что отражено в начальной части статьи), был уже совсем независим от его взглядов, придя, в частности, к признанию языковых семей и родства языков.

Статья посвящена проблемам исторической семантики (семасиологии), самой в то время (как, впрочем, и сейчас) неразвитой области исторического языкознания. Вновь говорится о необходимости разграничить «современное коммуникативное использование слова» (техническую семантику, малую семантику) и «идеосемантику» (большую семантику), последнее понятие сближается с восходящим к В. фон Гумбольдту понятием внутренней формы. Однако последнее понятие, согласно В.И. Абаеву, не может относиться, как это предполагал Гумбольдт, к языку в целом, речь может идти лишь о внутренней форме «элементов речи», т.е., в первую очередь, слов. Такое более узкое понимание внутренней формы вполне соответствовало привычной в отечественной науке традиции употреблении данного термина, восходящей к А.А. Потебне. Указано, что «малая семантика» слов обычно хорошо поддается переводу на другие языки, в отличие от «большой семантики», из которой, в первую очередь, и складывается специфика конкретного языка. «Идеосемантика начинается там, где начинаются тонкости и нюансы». Еще более определенно, чем в статьях 30-х гг., она связывается с национальными картинами мира.

В.И. Абаев приводит несколько примеров этимологий осетинских слов, связанных с его тогда только начинавшейся работой по этимологическому словарю. При этом в одном ряду отражений древней идеологии он приводит и социальные термины, и слова, имеющие чисто бытовое происхождение. Речь в статье, однако, идет не только об этимологиях, но и о семантических отношениях между словами современного языка. В связи с этим В.И. Абаев высказывает идею, кажущуюся для него несколько неожиданной: «Семантическое содержание слова определяется не только тем, что оно означает, но и тем, чему оно противопоставляется». Далее говорится о семантических оппозициях между словами. Это вполне согласуется с тем, как подходила к данному вопросу структурная лингвистика. Уже Ф. де Соссюр ввел понятие значимости, затем Р. Якобсон и др. распространяли введенное Н. Трубецким понятие оппозиции из фонологии в другие области лингвистики, включая семантику. Трудно сказать, насколько тогда В.И. Абаев знал эти работы, к которым он в 1965 г., когда они, безусловно, были ему известны, относился критически. Но общая направленность научных поисков могла приводить ученых к сходным идеям. Вернее, лишь к отчасти сходным. Он формулирует два «основных закона языка»: «Все в языке держится на противопоставлении» и «Все в языке подвержено взаимозамене и смешению». Первый из них был важнейшим положением структурализма, второй противоречил структурному подходу. Тем не менее, В.И. Абаев признает оба положения, несмотря на их противоречие друг другу: «Только данная конкретная ситуация решает, какой из двух противоположных факторов вступит в действие».

Если в статьях 30-х гг. язык как идеология во многом относился к глубокой древности, то в статье 1948 г. речь постоянно идет о современных языках и, наоборот, подчеркнута вечность идеосемантики: «Представить себе слово без идеосемантики так же невозможно, как воспроизвести музыкальный звук без обертонов». Наиболее явно идеосемантика присутствует в сфере лексики, но ставится и вопрос о ее присутствии в грамматике; например, грамматическая категория именного класса отражает «когда-то живую и актуальную» классификацию объектов, обычно сохраняющуюся «в потускневшем, десемантизированном виде». Ставится также вопрос о сопоставлении идеосемантик равных языков и выявлении общих закономерностей. Еще одна проблема – насколько та или иная внутренняя форма является «живой и цветущей» для современного языкового сознания, а насколько она уже превратилась в элемент языка как техники (вопрос, который часто не учитывается современными исследователями языковых картин мира).

Многое в этой концепции было лишь эскизно намечено, но, безусловно, это был интересный подход. Он предвосхищал современные исследования языковых картин мира и был лишен крайностей, к которым пришел, например, работавший в тот же период (середина и конец 30-х гг.) Б. Уорф; последний в какой-то степени сводил весь язык к «идеологии», преуменьшая значение «техники». Данные работы В.И. Абаева некоторые зарубежные исследователи ставят очень высоко: японский ученый К. Танака признал их лучшим из того, что было создано в советском языкознании тех лет [Tanaka 2000: 289-290]. Но изменение ситуации в советском языкознании после 1950 г. (охарактеризованное К. Танака как победа лингвистики, признававшей лишь «язык как технику») помешало дальнейшему продолжению этих исследований. После выступления И.В. Сталина марристы, в число которых попал и В.И. Абаев, были обвинены, кроме всего прочего, и в «злоупотреблении семантикой». Впрочем, на более конкретном уровне, при разработке этимологий тех или иных слов в своем словаре Василий Иванович во многом руководствовался выработанными им принципами и позже.

Следующая теоретическая статья ученого «О принципах этимологического словаря», появившаяся всего через четыре года после предыдущей, в 1952 г., довольно мало на нее похожа. Она была написана в трудный период жизни ее автора, связанный и с личными переменами (переезд из Ленинграда в Москву), и с резкой и несправедливой критикой, которой он подвергся единственный раз в своей жизни. Общая критика представителей «марровского» лагеря оказалась лишь началом, в конце 1951 г. В.И. Абаев подвергся персональной проработке в ведущем идеологическом органе, журнале «Большевик». В Институте языкознания в январе 1952 г. организовали специальное заседание, посвященное обсуждению статьи в «Большевике», фактически должен был состояться разгром всего, что сделал Василий Иванович. Однако худшего удалось избежать, В.И. Абаев не был уволен, а на заседании ему было лишь предписано подготовить для только начавшего тогда выходить журнала «Вопросы языкознания» статью с критикой своих взглядов. Статья вскоре, в том же 1952 г. была опубликована, но никакого покаяния там нет. Если отвлечься от неизбежных в то время похвал труду Сталина, то это серьезное изложение позитивных взглядов автора в связи с находившейся тогда в разгаре его работой по «Историко-этимологическому словарю осетинского языка».

В.И. Абаев еще до 1950 г. пришел к выводу о верности основных положений сравнительно-исторического языкознания, которые пытался опровергнуть Н.Я. Марр. Теперь эти положения были подтверждены "самим" И.В. Сталиным, и ученый мог говорить о них в полный голос. В статье констатируется значительное отставание нашей страны в области компаративистики в связи с господством марризма, что особенно было заметно в отношении этимологических словарей: из всех языков СССР такой словарь имел лишь армянский язык.

В статье изложение принципов компаративистики, во многом забытых в эпоху марризма, сочетается с подтверждением (по необходимости осторожным) некоторых прежних идей В.И. Абаева. Специально подчеркнута связь истории слов с историей мышления, особо отмечено, как «общие и отвлеченные понятия… постепенно формируются на базе конкретных, образных представлений». То есть ученый не ограничивался анализом происхождения отдельных слов, но стремился вслед за любимыми им учеными первой половины XIX в. найти общие закономерности исторического развития языков, в том числе в плане исторической семантики. Отмечена и необходимость «сотрудничества языковеда с представителями смежных общественных наук».

Если в 1952 г. В.И. Абаев мог писать о Н.Я. Марре лишь резко критически, назвав его анализ по четырем элементам «лженаукой», то в 1960 г., когда страсти улеглись, он смог в связи с 25-летием со дня смерти своего учителя выступить со статьей, где дал его всестороннюю и объективную оценку. До сих пор это лучшее из написанного о Марре. В.И. Абаев отдает должное «звезде первой величины» в «славном созвездии» русских востоковедов, «удивительному человеку», которому оказывались, тесны любые рамки. Кавказоведческие работы Марра оцениваются очень высоко, но отмечено, что в области лингвистики «работы его… с самого начала были очень неровными», а в компаративной лингвистике ему мешало «отсутствие настоящей школы». И «с течением времени мы все меньше видим упрямых фактов и все больше – упрямого автора», в результате Марр пришел к «новому учению о языке», об основных положениях которого В.И. Абаев может сказать «мало отрадного». Отвергая это учение, он делает в отличие от многих других критиков Марра важное разграничение: одно дело – постановка теоретических проблем, где «Марр обладал поразительно верным чутьем большого ученого», но совсем другое – «методы разрешения» этих проблем, оказавшиеся неверными. Это разграничение очень существенно и справедливо. Верно подчеркивает В.И. Абаев и влияние на Марра «контекста революционной эпохи».

В статье также присутствует объективная и противоречивая оценка личности академика. С одной стороны, видно восхищение его «сильной и незаурядной научной индивидуальностью», Марр противопоставляется осторожным «ученым-крохоборам», лишенным «творческого центра». Эти оценки перекликаются с оценками В. фон Гумбольдта и других «основоположников», ошибавшихся, но ставивших крупные проблемы, в ранней статье В.И. Абаева. Но, с другой стороны, при сильном «творческом центре» Марр был лишен «центра торможения», в результате чего утратил способность подвергать свои идеи критическому разбору.

В том же 1960 г. появилась статья «Об историзме в описательном языкознании», где В.И. Абаев с некоторыми новыми акцентами повторил идею, высказанную им еще в 30-е гг.: «Наука XIX века – это наука прогрессивного, полного жизненных сил общества, сделавшая историзм своим знаменем». Вновь перечисляются имена всегда высоко ценимых Василием Ивановичем ученых от Ф. Боппа и В. фон Гумбольдта до А. Шлейхера. Резче, чем раньше, формулируется и другая сторона этого тезиса: «Антиисторизм будет всегда знаменем любой деградирующей и вырождающейся науки». К 1960 г. в советском языкознании уже широко распространились идеи структурной лингвистики, устанавливавшей приоритет синхронного исследования над диахронным. В более ранних публикациях В.И. Абаев мало обращал внимания на эти идеи, теперь он формулирует свое отношение к ним: «Чисто синхронное описание относится к описанию с учетом истории… как менее совершенное познание относится к более совершенному. Познание статики через чисто синхронное описание – это лишь ступень, этап на пути к более совершенному, более глубокому, более ценному познанию статики – через историю». Такой подход отчасти сходен с идеями младограмматиков, особенно Г. Пауля, считавшего, что описательная, то есть синхронная грамматика – лишь «прочная основа для исторических изысканий» [Пауль 1960: 46]. Но еще ближе он к идеям И.А. Бодуэна де Куртенэ: «Спокойствие, остановка, застой – явление кажущееся, это частный случай движения при условии минимальных изменений. Статика языка есть только частный случай его динамики» [Бодуэн 1963: 349]. И.А. Бодуэн де Куртенэ положительно упоминается и в данной статье, противопоставляясь младограмматикам.

Ученым XIX в. резко противопоставлен Ф. де Соссюр. С одной стороны, у него отмечена «удивительная цельность, логичность и последовательность всего построения». Но, с другой стороны, «Соссюра надо либо целиком принять, либо целиком отвергнуть», и В.И. Абаев предпочитает последнее. Для советского языкознания тех лет это была необычная постановка вопроса, здесь Василий Иванович опять-таки перекликается с появившейся много раньше книгой В.Н. Волошинова. «Лингвистический модернизм» Соссюра и его последователей критикуется, прежде всего, за отказ от историзма и за разрыв «связи с другими общественными науками». То же, что в структурализме приемлемо, то не ново: понимание языка как системы было свойственно и всей науке XIX в., лишь у младограмматиков оно «было несколько затемнено». По мнению В.И. Абаева, структуралисты переоценивают знаковость языка, игнорируя его «познавательную систему». Это может давать результаты там, где «чистые отношения» в языке преобладают (фонология), но мешает изучать языковые значения. Далее в статье приводятся примеры из разных языков, показывающие, что часто те или иные явления современного языка, представляющие собой реликты прежних эпох, не могут быть объяснены синхронно и требуют обращения к истории.

Выступление В.И. Абаева резко противоречило господствовавшему тогда в советской теоретической лингвистике подходу, при котором структурная лингвистика либо целиком, либо в каких-то пунктах принималась. Оно могло восприниматься (и действительно воспринималось) как призыв вернуться к науке прошлого века. Сейчас, однако, оно во многом видится иначе: наука движется по спирали. Господствующая тогда тенденция опираться на собственно лингвистические методы, освободясь от влияния других наук, теперь сменилась новым стремлением к комплексности. В рамках структурализма действительно не были сколько-нибудь убедительно решены вопросы семантики (в отличие от фонологии), и знаковая концепция языка не давала здесь методов. А жесткое отграничение синхронии и диахронии всё более сменяется использованием исторического материала для объяснения тех или иных синхронных явлений. Но на определенном историческом этапе, который у нас в 1960 г. еще не закончился, жесткие ограничения, накладываемые на лингвистику структурализмом, давали результаты. Однако бывали и ученые, не согласные с этими ограничениями, как В.И. Абаев.

В 1965 г. он выразил те же идеи более развернуто в статье «Лингвистический модернизм как дегуманизация науки о языке», опубликованной журналом «Вопросы языкознания» в дискуссионном порядке. Здесь вновь варьируется идея о деградации науки о языке от широких построений В. фон Гумбольдта и Я. Гримма через младограмматизм к окончательному кризису в структурализме (подчеркивается не столько разница между младограмматиками и Соссюром, сколько преемственность их идей). Новое здесь – помещение этих направлений в широкий культурный контекст. Если Гумбольдт и другие «основоположники» сопоставлены с романтизмом в европейской культуре, то структуралисты рассматриваются как представители модернизма, охватившего западный мир. Общее здесь – «дегуманизация», «изгнание человека». Со структурализмом сопоставлены высказывания писателей – модернистов, в частности, А. Роб-Грийе, призывавшего «к полному изгнанию человека из художественной ткани романа». «Лингвистический модернизм» понимается как изучение языка «в себе и для себя», в отрыве от говорящего на нем человека и от связей с мышлением (здесь, кстати, опять есть переклички с книгой В.Н. Волошинова). Резко критикуются и Ф. де Соссюр, и Л. Ельмслев, и пражцы, и дескриптивисты.

Из всех общелингвистических публикаций В.И. Абаева именно эта статья вызвала наибольший резонанс, который был в основном отрицательным. В 1965 и 1966 гг. в «Вопросах языкознания» прошла дискуссия по вопросам, поднятым Василием Ивановичем, и никто с ним не согласился до конца, часть же выступлений была резко критической по отношению к его идеям. Поскольку противостояние направлений в советском языкознании уже начинало приобретать политический оттенок (в 1965 г. он еще не был столь явным, как позднее), выступление с резкой критикой структурализма и всей западной культуры многими воспринималось как официально-охранительное, хотя В.И. Абаев, безусловно, выражал личную, выстраданную точку зрения. И сейчас мы понимаем, что в его формулировках, иногда действительно слишком резких, была существенная доля истины.

Если в СССР 1965 г. структурализм еще проходил этап восходящего развития, то на Западе, особенно в США, он уже начал уступать место провозглашенному Н. Хомским генеративизму. Этот лингвист заявлял примерно в те же годы о необходимости обратиться к изучению говорящего человека и его способности говорить. В статье В.И. Абаева, кстати, Хомский упоминается, но ошибочно назван одним из представителей американского структурализма. Впрочем, эта ошибка в СССР тогда была массовой.

После 1965 г. В.И. Абаев всё реже высказывался по вопросам теории, сосредоточившись на иранистике. Лишь в 1986 г. он единственный раз выступил со своей итоговой статьей «Языкознание описательное и объяснительное. О классификации наук». Вопрос о разграничении описательной и объяснительной лингвистики в те годы постоянно дискутировался, новое его решение предложил Н. Хомский, на этот раз, вовсе проигнорированный В.И. Абаевым, который опять-таки исходил из разграничения, свойственного науке XIX века. Не всякое историческое исследование объяснительно, но «историзм – обязательный признак объяснительной науки». Так считал еще Г. Пауль. Отказавшийся от историзма структурализм (как и формальная школа в литературоведении) признан «тупиковым направлением в языкознании». В 1986 г. он уже во многом стал прошлым науки, но такая оценка, безусловно, не была справедливой. Повторены оценки структурализма как «дегуманизации». Впрочем, по-прежнему высоко оценивается фонология (в том числе фонология Н.С. Трубецкого), противопоставляемая фонетике как объяснительная дисциплина описательной. Здесь признается вклад науки ХХ в. в объяснительную лингвистику. Зато в области лексической семантики объяснительной дисциплиной признается лишь этимология, как это считали младограмматики. В духе XIX в. рассматривается и типология: синхронные классификации языков допускаются, но лишь как описательные, а объяснительной считается стадиальная типология, которую в ХХ в. безуспешно пытался возродить Н.Я. Марр. Идеи Марра В.И. Абаев, разумеется, отвергает, но признает идею стадий продуктивной, обоснованно отмечая ее развитие в 70-80-е гг. у С.Д. Кацнельсона и Г.А. Климова. В связи с этим ученый вновь вспоминает свои старые идеи о языке как идеологии и технике и о технизации (упомянуты они и в статье 1965 г., где, однако, неудачным признавался термин «идеология», теперь он восстановлен). Наконец, как непременный компонент объяснительной лингвистики упоминается и проблема глоттогенеза, с 1950 г. у нас (а на Западе еще раньше) фактически исключенная из числа лингвистических проблем. Но возвращение интереса к ней уже приближалось.

Абаев скончался 12 марта 2001 г. в Москве. Похоронен во дворе Осетинской церкви Владикавказа рядом с могилой осетинского поэта-патриота Коста Хетагурова.

В 2010 г. к 110-летию со дня рождения Абаева осетиноязычный журнал «Мах дуг» опубликовал на русском языке его очерк «Сталин». Очерк агрессивно антисталинский. Вождь характеризуется как «примитив», «недоучившийся семинарист», «держиморда Сталин» и т. д. Один попытались представить очерк фальсификацией. Доктор филологических наук И.С. Хугаев, основываясь на лингвистическом анализе текстов Абаева, доказывает, что он не является автором «Сталина». Доктор философских наук Иван Гобозев нисколько не удивился: «В.И. Абаев был ярым антикоммунистом и антисоветчиком. Я не знаю, почему он ненавидел Советскую власть, коммунистов. Но ведь он не был и патриотом Осетии. Южная Осетия истекала кровью, а он в это время выступил в защиту Грузии».

Решаются задачи дальнейшего совершенствования методики виеш. и внутр. реконструкции. Разработка разл. алгоритмов дешифровки позволила сов. лингвистам внести вклад в раскрытие таких древних письменностей, как таигутская (Н.А. Невский), майя, протоиндийская, кавказско-албанская и иек-рые др. Новые перспективы открывают работы, в к-рых типологич. методы привлекаются для верификации сравнит.-ист. данных, охватывающих как языковую, так и культурную историю народов (Гамкрелидзе, Вяч. В. Иванов, «Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологиче-ский анализ праязыка и протокультуоы», кн. 1-2, 1984; Ленинская пр., 1988). На основе интенсивной лиигвогеогра-ф.ич. работы растет интерес к а р е а л ьной лингвистике (Н. 3. Гаджие-ва, Десиицкая, В. П. Нерозиак и др.). Широко практикуется картографирование языковых явлений (Аваиесов, М. А. Бородина, И. М. Дзендзелевский и др.) и составление лиигвистич. атласов. Разрабатываются понятия языкового союза, субстрата, суперстрата и адстрата. Ведутся активные топоиимич. исследования (Э. М. Мурзаев, В. А. Никонов, А. В. Супераиская и др.). Неизменно расширяется круг языков, являющихся объектом исследования: языки Др. Шумера и Др. Египта, Урарту, Хеттского царства, древние и совр. ин-доевроп. языки, языки Бл. Востока и (позднее) Тропич. Африки, тюркские, монгольские, фииио-угорские, палеоазиатские, тунгусские, кавказские языки, языки Юго-Вост. Азии и др.

Почти вся недолгая, продолжавшаяся семь лет и прерванная болезнью в 1884 году[3] научная деятельность Н. В. Крушевского прошла в Казани, в то время как для И. А. Бодуэна де Куртенэ казанский этап был лишь одним из периодов исследовательской и преподавательской работы[1]; в дальнейшем он преподавал в Юрьевском (1883—1893), Краковском (1893—1899) и Санкт-Петербургском (1900—1918) университетах[4], где заложил основы Петербургской лингвистической (в том числе фонологической) школы.

В рамках школы ещё до Ф. де Соссюра предпринята попытка разграничения диахронии и синхронии в языке. Вообще многие идеи Казанской школы опередили своё время, предвосхитив развитие структурной лингвистики, морфонологии, лингвистической типологии, психолингвистики. Деятельность Н. В. Крушевского заложила основы артикуляционной и акустической фонетики[2].

«У Реформатского был несомненный дар рассказчика. Нам он рассказывал истории из своей молодости, которые имели вид законченных этюдов. Помню, как к Реформатскому приходили "русские девки" - т.е. молодые сотрудницы из Института русского языка. Они были моложе нас лет на 7-10 и эти истории еще не слышали. Мы с Игорем хором просили: "Александр Александрович, расскажите, как Сидоров кота раздавил!" А.А. некоторое время поглаживал бороду, как если бы собирался с мыслями, и хитро посверкивал глазами сбоку, из-под очков. Потом начинал, неторопливо и со вкусом.

Из истории про Сидорова и кота я почти дословно помню только концовку. Дело происходит на вечеринке. А.А. уединился на кухне с Надей Лурье: "А мы с Надькой Лурье там целовались. И вот только мы дошли до подробностей (произносилось как пандробностей), тут в кухню - Володя Сидоров. Он от неожиданности - шмяк в кресло! А там - кот спал, большой такой. Кот - увяу! - и готов».

Прелесть этого рассказа была в том, что Владимир Николаевич Сидоров в представлении всех нас не стал бы целоваться с дамой на чужой кухне, а кроме того, был человеком, который, что называется, и мухи не обидит. А тут кота раздавил - и насмерть!»[292].