ТЕОРЕТИКО-ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ГИПОТЕЗЫ СЕПИРА-УОРФА

1

Проблема взаимоотношений языка и мышления являет­ся традиционной для науки о языке и уходит своими кор­нями в классическую древность. Первоначально и преиму­щественно эта проблема рассматривалась в направлении влияния категорий мышления на становление языковых и в первую очередь грамматических категорий.

В пределах самого языкознания это второе направление в исследовании проблемы языка и мышления было начато гениальным основоположником общего языкознания и фи­лософии языка (в ее идеалистическом толковании) В. Гум­больдтом. Его постановка вопроса представлена в следую­щем высказывании: «Так как ко всякому объективному восприятию неизбежно примешивается субъективное, то каждую человеческую индивидуальность независимо от языка можно считать носителем особого мировоззрения. Само его образование осуществляется через посредство язы­ка, поскольку слово в противоположность душе превращает­ся в объект всегда с примесью собственного значения и таким образом привносит новое своеобразие. Но в этом своеобразии, так же как и в речевых звуках, в пределах одного языка наблюдается всепроникающая тождествен­ность, а так как к тому же на язык одного народа воздей­ствует однородное субъективное начало, то в каждом языке оказывается заложенным свое мировоззрение. Если звук стоит между предметом и человеком, то весь язык в целом находится между человеком и воздействующей на него внутренним и внешним образом природой. Человек окру­жает себя миром звуков, чтобы воспринять и усвоить мир предметов. Это положение ни в коем случае не выходит за пределы очевидной истины. Так как восприятие и дея­тельность человека зависят от его представлений, то его отношение к предметам целиком обусловлено языком. Тем же самым актом, посредством которого он создает язык, человек отдает себя в его власть: каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из преде­лов которого можно выйти только в том случае, еслиг вступаешь в другой круг»^[47].

Идея о том, что человек замкнут в своеобразном вол­шебном кругу своего родного языка, который сам по себе обладает определенным мировоззрением и навязывает это мировоззрение всем, пользующимся им, прошла через всю историю европейского языкознания (и сопредельных с ним наук) XIX и XX вв., хотя и не всегда находилась на пер­вом плане.

На совершенно аналогичные мысли (причем, несомненно, независимо от европейской научной традиции) натолкнуло американских исследователей изучение культуры и языка первых обитателей американского континента — многочис­ленных индейских племен. Формы культуры, обычаи, эти­ческие и религиозные представления, с одной стороны, и структура языков—с другой, имели у американских ин­дейцев чрезвычайно своеобразный характер и резко от­личались от всего того, с чем до знакомства с ними при­ходилось сталкиваться в этих областях ученым. Это об­стоятельство и подсказало американским ученым мысль о прямой связи между формами языка, культуры и мыш­ления.

Впервые (хотя и недостаточно ясно) данную мысль вы­разил один из пионеров изучения языка и культуры аме­риканских индейцев — Франц Боас. Он высказал пред­положение, что «...теоретическое изучение языков индей­цев не менее важно, чем практическое владение ими; чиста лингвистическое исследование является неотъемлемой частью глубокого изучения психологии народов мира»^[48]. В дру­гом месте он писал: «...язык представляет собой одну из наиболее благодарных областей исследования при изуче­нии формирования основных этических представлений. Большим преимуществом лингвистики в этом отношении является тот факт, что лингвистические категории форми­руются бессознательно, и поэтому можно проследить про­цессы, ведущие к их формированию, не прибегая к помощи дополнительных объяснений, которые часто дезорганизуют и лишь мешают пониманию» ^[49].

Более четкую и определенную форму этим мыслям при­дал один из самых талантливых представителей американ­ской науки о языке — Эдуард Сепир.

То, что для Э. Сепира было одной из многих проблем, которыми он занимался, составило содержание всего науч­ного творчества Б. Уорфа. Специфичность его творчества не только в том, что он попытался общую формулу Э. Се­пира наполнить конкретным содержанием и приложить ве к изучению собственно языкового материала, но также и в том (и это в большей мере), что он развил ее, расши­рил, придав ей форму своеобразной метафизической си­стемы, а главное, сделал из нее крайние логические выводы.

Это, кстати говоря, тотчас же обнаружило все слабые сторо­ны данной идеи, получившей название гипотезы Сепира— Уорфа или теории лингвистической относительности.

2

Бенджамен Ли Уорф не был специалистом-языковедом и не обладал профессиональной лингвистической подго­товкой. Он родился в 1897 г., в 1918 г. окончил Массачу­сетский технологический институт и в течение 22 лет вплоть до самой смерти работал инженером по технике пожарной безопасности в одной из американских страховых компа ний.

За период с 1925 по 1941 г. он напечатал значительное количество работ, относящихся к письменности и археоло­гии майя, истории мексиканских индейских племен, и только последние годы посвятил той проблеме, которая уже после его смерти привлекла к себе внимание ши­роких научных кругов. Оставшиеся после Уорфа материалы свидетельствуют, что он готовился написать обобщающую работу под названием «Язык, мышление и действитель­ность», но успел сделать только общие ее наметки.

Выражением интереса, который вызвали к себе работы Б. Уорфа о влиянии форм языка на нормы мышления, яв­ляется публикация трех сборников его работ, последовав­ших вскоре один за другим: в 1950 г. «Четыре статьи по металингвистике» *, в 1952 г. «Собрание работ по мета­лингвистике» ^[50] и в 1956 г. более полный сборник (вклю­чающий и неопубликованные работы) под тем названием, которое Б. Уорф собирался дать своей ненаписанной книге,— «Язык, мышление и действительность»^[51]. В связи с изданием этих сборников в периодической печати появился ряд статей как с отрицательной, так и с положительной оценкой его работ % а в 1954 г. под редакцией Гарри Хойе­ра были опубликованы материалы конференции, посвя­щенной гипотезе Сепира — Уорфа ^[52]. В конференции при­нимали участие представители разных наук: лингвисты и антропологи (Г. Хойер, Дж. Гринберг, Ч. Хоккетт, Э. Хэмп, X. Крёбер и др.), философы (А.

В советском языкознании было также высказано поже­лание разобраться в «теории Уорфа» с позиций диалекти­ческого материализма^[53], а в книге О. С. Ахмановой «Очер­ки по общей и русской лексикологии» ^[54] наряду с критикой теоретических положений Б. Уорфа содержится даже по­пытка выявить разные типы возможных влияний «языка на образование мысли, отложившейся в языке в виде се­мантики его слов».

К сожалению, конкретная работа в этом направлении в Советском Союзе не проводилась, несмотря на наличие в высшей степени благоприятных условий. Ведь на об­ширной территории Советского Союза обитает большое ко­личество народов, имеющих чрезвычайно своеобразные куль­туры и говорящих на многообразных в структурном от­ношении языках.

з

Общее представление о сущности гипотезы Сепира — Уорфа дают уже приведенные выше цитаты. Однако необ­ходимо более детально изложить основные ее положения, прежде чем перейти к критическому ее рассмотрению.

В той же статье^[55], цитату из которой Б. Уорф избрал в качестве эпиграфа к своей работе (она приводится выше), Э, Сепир говорит далее, уточняя свою мысль: «Язык слу­жит руководством к восприятию социальной действитель­ности... Мир, в котором живут общественные образования, говорящие на разных языках, представляет собой различ­ные миры, а не один и тот же мир с различными этикетка­ми... Язык представляет собой не просто более или менее систематизированный перечень элементов опыта, которые кажутся известными индивиду, как часто наивно полагают. Язык является замкнутой продуктивной системой симво­лов, которая не только имеет отношение к опыту, приобре­тенному в значительной степени без помощи языка, но в действительности определяет для нас опыт в силу своей формальной структуры, а также и потому, что мы бес­сознательно переносим установленные языком нормы в область опыта. В этом отношении язык напоминает мате­матическую систему, которая также в самом точном зна­чении слова фиксирует опыт только в самых исходных своих положениях, но со временем превращается в неза­висимую систему понятий, заранее учитывающую любой возможный опыт в соответствии с определенными приня­тыми формальными правилами... [Значения] не столько открываются в опыте, сколько накладываются на него в силу той тиранической власти, которой обладает языко­вая форма над нашей ориентацией в мире».

В работах Б. Уорфа мы часто встречаемся с повторением этих мыслей, высказанных Э. Сепиром. Но Б. Уорф, де­тализируя и конкретизируя их, вместе с тем толкует их расширительно, придавая им характер целого мировоз­зрения, которое в его последних работах приобретает даже мистическую окраску. Он говорит о том, что действитель­ность представляет собой беспорядочный поток впечатле­ний, который упорядочивает язык. Так как каждый язык

обладает своей особой метафизикой, то он обрисовывает людям, говорящим на разных языках, действительнссть по-разному. В этом смысле язык представляет собой сис­тему понятий для организации опыта. Навязывая человеку определенное мировоззрение, язык обусловливает нормы его мышления, а следовательно, и поведения. Из всего этого делается вывод более общего порядка о том, что логика, как она фиксируется в мировоззрении языка, не отражает действительности, но, следуя за структурными особенностями языков, меняется от языка к языку.

Таким образом, язык оказывается наделенным абсолют­ной и всеобъемлющей властью. Он устанавливает нормы мышления и поведения, руководит становлением логиче­ских категорий и целых концепций, проникает во все сто­роны общественной и индивидуальной жизни человека, определяет формы его культуры, сопутствует человеку на каждом его шагу и ведет его за ссбой, как слепца. Так, указывая, что европейским языкам свойственно понятие так называемого объективизированного времени, Б. Уорф дает этому факту такое толкование: «Наше же объективи­зированное время вызывает в представлении что-то вроде ленты или свитка, разделенного на равные отрезки, кото­рые должны быть заполнены записями. Письменность, не­сомненно, способствовала нашей языковой трактовке вре­мени, даже если эта языковая трактовка направляла ис­пользование письменности. Благодаря взаимообмену между языком и всей культурой мы получаем, например:

1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство, мате­матику, стимулированную счетом.

2. Интерес к точной последовательности — датировку, календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по затраченному времени, измерение самого времени, время, как оно применяется в физике.

3. Летописи, хроники — историчность, интерес к прош­лому, археологию, проникновение в прошлые эпохи, вы­раженные классицизмом и романтизмом.

Подобно тому как мы представляем себе наше объекти­визированное время простирающимся в будущем так же, как оно простирается в прошлом, подобно этому и наше представление о будущем складывается на основании сви­детельств прошлого, и по этому образцу мы вырабатываем программы, расписания, бюджеты. ...стоимость мы исчис­ляем пропорционально затраченному времени, что при­водит к созданию целой экономической системы, основан­ной на стоимости, соотнесенной со временем: заработная плата (количество затраченного времени постоянно вытес­няет количество вложенного труда), квартирная плата, кредит, проценты, издержки по амортизации и страховые премии. Конечно, эта некогда созданная обширная система могла бы существовать при любом лингвистическом пони­мании времени, но сам факт ее создания, многообразие и осо­бая форма, присущие ей в западном мире, находятся в полном соответствии с категориями европейских языков. Трудно сказать, возможно была бы или нет цивилизация, подобная нашей, с иным лингвистическим пониманием вре­мени; во всяком случае, нашей цивилизации присущи определенные лингвистические категории и нормы пове­дения, складывающиеся на основании данного понимания времени, и они полностью соответствуют друг другу» («От­ношение норм поведения имышленияк языку»,стр. 160,161).

На основании предпосылок подобного рода вполне ло­гичным представляется вывод Б. Уорфа относительно того, что ньютоновская концепция вселенной выглядела бы со­вершенно иначе, если бы Ньютон говорил не на англий­ском языке, а, например, на языке хопи.

Таковы основные положения гипотезы Сепира — Уорфа\ Как уже указывалось выше, в настоящее время она при­влекает к себе широкое внимание языковедов, антрополо­гов, философов и психологов. Это не случайно и опреде­ляется не только остроумием, глубокомыслием и обострен­ной наблюдательностью авторов данной гипотезы. Она представляет собой не обособленное и изолированное яв­ление, но выражает определенную тенденцию в современ­ной зарубежной науке. В собственно лингвистической об­ласти она смыкается с концепцией JI. Вайсгербера, отличаясь только акцентами: Б. Уорф проводит свои исследования в контексте «язык и культура», a JI. Вайсгербер — в контексте (характерном для евро­пейской традиции идеалистического языкознания) «язык и народ». В общефилософских основах у Б. Уорфа — пря­мые контакты с так называемой «общей семантикой» (ge­neral semantics) и различными разветвлениями идеалисти­ческой семантической философии. В силу этого последнего обстоятельства представляется особенно важным крити­чески разобраться во всех предпосылках и весьма ответ­ственных выводах гипотезы Сепира — Уорфа.

Исходное положение гипотезы Сепира — Уорфа и ло­гические следствия из нее (при всей парадоксальности кон­кретных выводов) представляются на первый взгляд бес­спорными: процессы понятийного мышления у человека всегда протекают в языковой форме, а так как структуры языков могут значительно отличаться друг от друга, это якобы неизбежно должно привести к созданию у людей, употребляющих неодинаковые языки, различных норм мыш­ления. Для оценки правильности этой формулы и правомер­ности выводов Б. Уорфа требуется предварительное разре­шение ряда вопросов. К их числу относится прежде всего вопрос о том, что Б. Уорф понимает под языком.

Язык, как известно, представляет собой сложное образо­вание. В него входит и звуковая сторона (с особой в каж­дом отдельном случае фонологической системой,обладающей своими закономерностями построения и функционирова­ния), и грамматическая структура (опять-таки неодинако­вая в различных языках), и лексика (с разными лексически­ми системами), и семантика. Язык можно изучать С каждой из этих сторон, намеренно ограничивая поле своего иссле­дования и отнюдь при этом не закрывая глаз на то, что это всего лишь один из компонентов языка. Язык можно изу­чать и в целом как структурное единство с учетом взаимо­действия всех его компонентов. В последнем случае очень важно установить основные функции языка и зависимость, существующую между этими функциями и структурной организацией языка в целом.

Ознакомление с работами Б. Уорфа показывает, что он, говоря о языке, в действительности имеет в виду только одну из его сторон, а именно семантическую. Его фактиче­ски интересует только совокупность «значений», представ­ленная в языке. И эту совокупность «значений», фиксиро­ванных в языке, он совершенно неправомерно отождест­вляет с языком в целом. Более того, он идет еще дальше в своем сужении и ограничении понятия языка и сводит его даже и не к совокупности языковых «значений», а к харак­теру их членений в разных языках, причем преимуще­ственно только тех из них, которые представлены граммати­ческими формами языка (лексическими значениями и их членениями занимается JI. Вайсгербер). Иными словами, когда Б. Уорф говорит о влиянии языка на нормы поведе-

ния и мышления человека, он имеет в виду влияние некоторой совокупности грамматических значений, рассматриваемых с точки зрения особенностей их выражения и членения. На основе соотнесения совокупности грамматических значений отдельных языков с некоторыми общими логическими кате­гориями — пространства, времени, субстанции (независи­мость которых от конкретных языковых форм, таким образом, молчаливо признается, поскольку они выступают у Б. Уорфа в качестве внеязыкового абсолютного эталона) — и выявления в данных языках разных способов их выраже­ния Б. Уорф и строит свои дальнейшие рассуждения.

Отнюдь не отождествляя весь язык в целом с его семан­тическим компонентом (что является одной из существен­нейших ошибок гипотезы Сепира — Уорфа), следует от­метить, что наличие в разных языках несовпадений (грам­матических) значений, членений этих значений, класси­фикаций (видоизменяющихся от языка к языку), а также характер их отношений к логическим понятиям и — самое главное — разные типы соотношения с объективной дей­ствительностью—факт абсолютно бесспорный и не вызыва­ющий никаких сомнений. Самое важное заключается в том, как истолковать все это — в соответствии с положениями материалистической науки и в согласии с действительным положением вещей или же на основе произвольных утвер­ждений (хотя и эффектно и впечатляюще преподнесенных, как это делает Б. Уорф), покоящихся в конечном счете на идеалистических предпосылках.

Разберем последовательно краеугольные теоретические основы гипотезы Сепира — Уорфа.

5

Когда Б. Уорф говорит о наличии в языках разных ми­ровоззрений, реализующихся в несовпадающих системах «значений», он совершенно не задается вопросом, откуда они берутся. Он принимает их как таковые, описывает их осо­бенности, а затем делает свои выводы. Между тем рассмот­рение причин становления различий в языках (в том чис­ле в их семантической стороне) весьма способствует пра­вильному пониманию значения этих различий для процес­сов познания. Но для того, чтобы выявить причины ста­новления различий в языках, необходимо иметь ясные и правильные представления о взаимоотношении трех основ­ных величин, играющих основную роль при разрешении тех проблем, к которым относится и гипотеза Сепира — Уорфа. Речь идет о взаимоотношении языка, сознания и дей­ствительности.

С самого начала здесь чрезвычайно важно констатиро­вать, что язык, включаясь составным элементом в единую цепь отношений, существующих между человеческим со­знанием и объективной действительностью, является произ­водным и от сознания (и его деятельности, т. е. мышления),, и от объективной действительности. Язык отражает и со­стояние развития сознания, и направление его деятельности, и материальные условия (т. е. совокупность всех форм объективной действительности), в которых осуществляется эта деятельность. Поскольку все эти факторы являются отнюдь не стабильными, а меняются во времени или в про­странстве, их различие в конечном счете (но только в ко­нечном счете, так как тут наличествует сложный клубок опосредствований) обусловливает и различие языков. Ио_г являясь производным от сознания и действительности_v язык вместе с тем является и посредником между ними. И именно этот момент Б. Уорф выхватывает из единой цепи гзапмоотношений языка с сознанием (не упоминая долж­ным образом о наличии третьего фактора — действитель­ности) и превращает его в основной и ведущий. Посредниче­ская роль языка у него проявляется в том, что язык фикси­рует в своей структуре особую «картину мира» и, находясь между человеком и действительностью, подчиняет ей че­ловеческое мышление, когда оно направляется на осмысле­ние действительности.

Фактически, однако, все строится в обратном порядке, и, когда мы сталкиваемся с бесспорным фактом наличия в значимой стороне языка разных «картин мира», надо го­ворить лишь о том, что действительная и объективная кар­тина мира запечатлена в языках неодинаковым образом. При этом сам факт структурного разнообразия языков указывает на то, что не сами языки образуют различные «кар­тины мира», а неодинаковое отражение в языках картин объективного мира обусловливается теми подлинно веду­щими действующими силами, посредническую деятель­ность в отношениях между которыми выполняет язык,— человеческим сознанием в его познавательной деятельности и объективной действительностью, на которую направлена эта деятельность. Таким образом, язык действительно яв­ляется посредником, но не в том смысле, какой подсказы­вают нам работы Б. Уорфа. Будучи посредником, язык не управляет развитием и нормами функционирования чело­веческого сознания, не указывает человеческому мышлению правил его поведения, не обусловливает форм поведения человека. Язык ниоткуда не мог получить этого руководя­щего и направляющего качества. Но язык является посред­ником в том смысле, что без его участия невозможна сама познавательная деятельность человека, не может осуще­ствиться процесс мышления. Ведь язык есть орудие мысли. Однако быть орудием мысли не значит быть ее руководи­телем и полновластным господином.

Какими же конкретными путями происходит возникнове­ние в языках различий, становление разных «картин мира» или, говоря словами Б. Уорфа, многообразных лингвисти­ческих метафизик? Ответ на этот вопрос требует всесторон­него изучения истории каждого конкретного языка в отдель­ности под указанным углом зрения. В данной статье это, конечно, невозможно сделать. Однако все же можно ука­зать три основные категории причин, дающие общее пред­ставление о том, как возникают различия; при этом ни в коем случае не следует забывать того вышеотмеченного об­стоятельств а, что у Уорфа речь фактически идет не о языке в целом (и его структурных особенностях), а только о языко­вых «значениях» и способах их членений и классификаций.

Первая категория причин соотносится с конкретными материальными и социальными условиями бытования каж­дого языка. Ведь совершенно очевидно, что в зависимости от того, где обитает тот или иной народ — на севере или на юге, в лесистой местности или в пустынной и т. д.,— в язык войдут разные группы значений, отражающих физи­ческие, географические, экономические и прочие условия существования народа. Это же относится и к социальным,- культурным, историческим факторам. К тому же следует добавить, что роль и значение отдельных явлений в жизни каждого данного народа приводит к большей или меньшей дифференциации их обозначения. Сравните чрезвычай­но подробную номенклатуру обозначений разных состоя­ний льда, снега и мороза у северных народов или весьма дробное обозначение видов растительности и их стадий роста у южных народов, очень богатую синонимику, связан­ную у скандинавских народов с мореплаванием и рыболов­ством, а у арабских народов — с верблюдами, конями, во­дой и т. д. Эта категория языковых различий прямо и не-

посредственно обусловлена многообразием форм действи­тельности и условий общественного опыта.

Вторая категория причин связывается с человеческим сознанием, особенностями его функционирования. Ведь че­ловеческое сознание не есть безошибочно и автоматически действующий механизм с прямолинейной направленностью на адекватное познание действительности. Путь познания действительности извилист, сопряжен с ошибками, уклоне­ниями в сторону, заблуждениями, которые не проходят для человечества бесследно, но обременяют его продвиже­ние по этому пути своей тяжестью и сбивают в сторону от прямой дороги. И все эти ошибки, заблуждения и уклоне­ния человеческого познания фиксирует в системе своих «значений» язык, так что достижение нового этапа на пути познания нередко происходит посредством преодоления не­достаточно точных осмыслений, в том числе, конечно, и тех, которые прочно вошли в структуру языка.

Мы располагаем по этому поводу очень точным замеча­нием В. И. Ленина: «Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (=понятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя воз­можность отлета фантазии от жизни.... Ибо и в самом про­стом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» ^[56]. Подоб­ное уклонение от «зеркально-мертвого» отражения явлений и отношений действительности, включение известной доли «фантазии» происходит в разных языках в их лексических и грамматических значениях далеко не одинаковым обра­зом. Это также способствует созданию в языках разнооб­разных «картин мира».

Третья категория причин соотносится с конструктив­ными особенностями самого языка. Об этих особенностях языка говорит Э. Сепир в вышеприведенной цитате, когда указывает, что «... язык напоминает математическую си­стему, которая в самом точном значении слова фиксирует опыт только в самых исходных своих положениях, но со временем превращается в независимую систему понятий, которая заранее располагает любой возможный опыт в соответствии с определенными принятыми формальными правилами». Иными словами, все известные нам языки

представляют собой системы, элементы которых связаны за­кономерными внутренними отношениями. Такое строение языка привело к тому, что он стал истолковываться как структура, развивающаяся и функционирующая по своим собственным (или, как принято в советском языкознании говорить, внутренним) законам. Эта структура отнюдь не замкнута в самой себе (на такое понимание может натол­кнуть приведенная формулировка Э. Сепира). Она продол­жает выполнять ту же посредническую роль между созна­нием и действительностью, какую язык выполнял всегда. Но изменение или включение в него новых фактов, обуслов­ленных фактором сознания или фактором действительности, получает всегда специфическую форму в соответствии с особенностями структуры каждого языка в отдельности.

Таковы в общих чертах основные причины, которые при­водят к становлению различий в значимой стороне языка, к созданию разных языковых «картин мира». Все, таким образом, сводится к разным формам запечатления в языках реальной действительности. А это позволяет установить и правильные отношения и зависимости, которые в гипотезе Сепира — Уорфа, бесспорно, извращаются.

Ко всему сказанному следует добавить, что как сама со­вокупность языковых «значений», так и способы их члене­ния и классификации не являются вечными, раз и навсегда данными. Как показывают истории конкретных языков, в них постоянно меняются даже и такие категории (грамма­тических) «значений», которые как бы составляют основной костяк языка. Так, например, есть основания полагать, что на древней ступени своего развития индоевропейские языки не имели временных грамматических форм, обладая системой видовых форм. С помощью этих видовых форм ин­доевропейские языки и выражали последовательность дей­ствий во времени, видимо, примерно так же, как это на­блюдается в семитских языках, например в литературном (классическом) арабском языке*. Отсюда вытекает, что ин-

доевропейские языки далеко не всегда обладали тем «объективизированным временем», которое Б. Уорф счи­тает характерным для языков SAE и которое по его гипо­тезе послужило основанием для построения существенных компонентов западной культуры (см. вышеприведенную цитату)*. Фактически у древних индоевропейцев существовал такой способ выражения временных значений, который при­ближался к способу языка хопи и который выступает в ра­ботах Б. Уорфа в качестве противопоставления языкам «среднего европейского стандарта» (SAE).

В связи с подобными фактами, число которых, разумеет­ся, можно было бы значительно увеличить, ясно определяет­ся ответ на вопрос о том, откуда языки получают новые «значения», свои новые классификации, новые способы вы­ражения и под влиянием каких факторов меняют они свои «мировоззрения», свои «картины мира». Единственно логи­чески обоснованный ответ на данный вопрос подсказывается лишь установленной выше истинной зависимостью,в соответ­ствии с которой язык, выполняя определенную посредни­ческую роль, является производным от действительности и от человеческого сознания. Если же встать на точку зре­ния Б. Уорфа и присвоить языку единовластные права ру­ководителя человека в его познавательной и социальной деятельности, то право дарования конкретным языкам того или иного их «мировоззрения» или изменение «мировоззре­ния» придется признать за какой-то неизвестной силой, на­ходящейся за пределами и действительности, и сознания, и самого языка. А это уже чистая мистика.

6

Перейдем теперь к рассмотрению второго основного по­ложения гипотезы Сепира — Уорфа. Оно устанавливает, что разные языковые формы приводят к становлению разных форм и норм мышления. Различие норм мышления якобы обусловливает и различие норм поведения (последнему по­нятию придается по преимуществу культурно-историческое истолкование).

Поскольку Б. Уорф в данном случае стремится уста­новить закономерную зависимость языковых явлений («язы­ковые значения») с внеязыковыми (логические понятия, кормы социального поведения), очевидно, необходимо об­ратиться к свидетельствам не только лингвистического порядка, но также и к данным тех явлений, с которыми со­относится язык и которые якобы определяются им. Однако Б. Уорф не делает этого. Весь ход его рассуждений и дока­зательств полностью замкнут языковым кругом. Един­ственно, что он себе позволяет, это переход из одного язы­кового «круга» в другой. Но и в данной процедуре многое вызывает возражения. Фактически он оперирует не соб­ственно языковыми фактами, а вольным и соответствующим образом интерпретированным пересказом языковых особен­ностей, привлекаемых к рассмотрению. В такого рода ком­ментированном сопоставлении языков очень много привне­сенного, субъективного и примысленного.

Если же попытаться выйти за пределы языковых явле­ний, то тотчас обнаружатся слабые места гипотезы Сепи­ра — Уорфа. Логически развивая тезис о лингвистически детерминированных нормах мышления и поведения, мы должны прийти к неизбежному выводу о том, что люди, пользующиеся неодинаковыми языками, должны вести себя различным образом в совершенно тождественных ситуа­циях. Ведь именно в этом заключается смысл теории лин­гвистической относительности. Рассматривая данную про­блему в психологическом аспекте, Э. Леннеберг совершенно справедливо пишет: «Выявление того факта, что определен­ные языки отличаются друг от друга, предполагает, но не доказывает того, что говорящие на этих языках представ­ляют различные по своим психическим потенциям группы. Чтобы доказать это, необходимо прежде- всего показать, что некоторые аспекты языка оказывают прямое воздей­ствие на психический механизм (или имеют связь с ним) или по крайней мере обусловливают расхождение опреде­ленных психических параметров» ^г. Однако все данные че­ловеческого опыта и психологии отнюдь не подтверждают того, что в своей массе люди разных языков ведут себя по- разному в одинаковых ситуациях, и в частности в тех, ко­торые требуют оценки (и соответствующей реакции) реаль­ных явлений (й отношений), связанных с категориями суб­станции, пространства и времени. Точно так же мы не рас­полагаем и данными о расхождении психических парамет­ров у людей, говорящих даже на значительно различаю­щихся языках.

Но даже если, следуя Б. Уорфу, ограничиться одним языковым материалом и, оставаясь в его пределах, рас­смотреть данный тезис, то и в этом случае возникают весь­ма существенные возражения против него. Исходным при этом будет общепринятое положение, в соответствии с ко­торым на любом языке может быть выражено в большей или меньшей степени абсолютно все. Ясно, что здесь имеют­ся в виду и описательные формы выражения, когда те или иные понятия, явления или события передаются в языке комбинациями его элементов. Даже слова, связанные с реалиями, не имеющими своих эквивалентов в материаль­ных условиях жизни других народов, оказывается возмож­ным передать описательно средствами других языков^[57] (ср. такие русские слова, как верста, дуга, самовар, лапоть, онучи). Как известно, А. Дюма, переводя стихи Некрасова на французский язык, испытывал большие затруднения при передаче слова «душенька», которое он, однако, перевел описательным оборотом ma chere petite ате «моя маленькая милая душа».

Б. Уорф совершенно не учитывает этой возможности описательной передачи чуждых данному языку «значений». Все свои рассуждения он строит на прямых и однозначных сопоставлениях элементов одного языка с элементами другого языка. Так, например, рассматривая сопостави­тельным образом способы передачи действий, располагаю­щихся в разных временных плоскостях в языке хопи и в SAE, он имеет в виду только их грамматические формы и средства, не учитывая того обстоятельства, что временные значения можно выражать и лексическими средствами. Кстати говоря, к этому часто прибегают и языки, имеющие полную «временную парадигму» грамматических форм (ср. русское «Я завтра еду в Москву», где при грамматической форме настоящего времени действие посредством лексиче­ского значения слова «завтра» переносится в будущее время).

Однако основная ошибка Б. Уорфа и в данном случае заключается в том, что он полностью обходит влияние на язык тех факторов, производным от которых, как уже указывалось, является язык. Люди, разумеется, могут жить в несколько видоизменяющихся физических условиях, но, сколько бы они ни видоизменялись, различия составляют незначительную долю в сравнении с тем, что у людей нашего земного мира является общим. Именно поэтому в их язы­ках фиксируется огромное количество общих понятий, хотя и разными языковыми способами. Б. Уорф разбирает в своих работах главным образом категории субстанции, времени, пространства, т. е. как раз те, которые, бесспорно, являются общими для всех людей. В аспекте психическом и логическом они, несомненно, также являются общечелове­ческими. Поэтому, когда языки фиксируют в своих элементах понятия субстанции, времени и пространства, они наполняют эти элементы общим и единым содержанием — как в соот­ношении с явлениями действительности, так и в соотноше­нии с формирующимися на их основе логическими поня­тиями. Отсюда следует, что, как бы ни видоизменялись спо­собы языкового их выражения, эти категории остаются во всех случаях неизменными. Все сводится, таким образом, только к тому, что, включаясь в систему языка и тем самым в виде языковых «значений» превращаясь в лингвистические элементы, эти категории с разной полнотой запечатлеваются в языке, получают различное членение и по-разному пере­распределяются между элементами данного языка. В разных языковых формах люди мыслят об одном и том же.

Употребляя аналогию, можно сказать, что различные системы языков подобны различным системам денежных знаков, имеющим единое золотое обеспечение — земную дей­ствительность. И так же как единое золотое обеспечение позволяет производить перерасчет с рубля на доллар и об­ратно, так и единая земная действительность позволяет по установленному «курсу» производить перерасчет реальных ценностей (т. е. логических понятий, сформировавшихся на основе явлений действительности) с одного языка на другой. Мы можем говорить о милях, километрах или верстах, но, переходя от одной из этих мер к другой, мы будем произ­водить их взаимный перерасчет по реальному пространству, и именно реальное пространство всегда будет являться основой содержания слов, хотя в каждом из них фикси­руются разные его части. И это положение относится ко всем без исключения языковым элементам, обладающим «значением», или, иными словами, способностью соотноситься с понятиями.

Из всего изложенного следует, что тезис Б. Уорфа о влиянии языковых форм на становление логических поня­тий, о лингвистической детерминации мышления не имеет под собой никаких оснований.

Однако Б. Уорф говорит о влиянии языка не только на нормы мышлений, но и на нормы поведения. Как обстоит дело с этой второй частью его формулы?

Прежде всего следует отметить, что в изложении Б. Уорфа постоянно путаются эти две проблемы. Так, на­чиная свою цепь доказательств о лингвистической детерми­нации мышления, он приводит пример из своей практики инженера по пожарной безопасности. Он утверждает, что надпись «пустые бензиновые цистерны» способствовала тому, что рабочие вели себя вблизи этих цистерн беззабот­но, хотя в пожарном отношении они были опаснее напол­ненных бензином. Эта лингвистическая обусловленность поведения переносится Б. Уорфом на нормы мышления. В действительности, однако, зависимость от языка норм мышления и норм поведения — совершенно разные про­блемы и рассматривать их в одном ряду абсолютно не­правомерно.

Выше мы установили независимость сознания и процессов познания от языковых форм. Иное дело нормы поведения. Влияние языковых форм (как их понимает Б. Уорф) на по­ведение человека подтверждается нашей повседневной практикой. Ведь языковая форма способна подчеркнуть и выдзинуть на первое место определенные признаки, оста­вив в тени другие. Она может представить то или иное яв­ление в более или менее привлекательном виде и протянуть цепь ассоциаций к этически или эстетически противополож­ным фактам. Она может даже оказать известное воздействие на наше суждение, но только в той мере, в какой чувство оказывает влияние на ум.

Эти качества языка давно известны человеку. Они со­ставляют основу и силу художественной литературы и изу­чаются в том разделе науки о языке (а точнее, в литерату­роведческой дисциплине), которая именуется стилистикой. Все это, конечно, находится за пределами того комплекса вопросов, которые разбираются в связи с гипотезой Сепира — Уорфа, и поэтому нет надобности разбирать их здесь. Однако все же следует отметить, что, хотя указанные качества языка способны воздействовать на поведение человека (и даже составляют отдельную функцию языка), они, как правило, сознательно управляются и применя­ются человеком (в определенных, чаще всего в эстетиче­ских целях) и никак не держат человека в своей власти. Они отнюдь не претендуют на «руководство к восприятию социальной действительности». И менее всего они обладают теми метафизическими качествами, которыми Б. Уорф стремится наградить язык.

7

Остается рассмотреть положение Б. Уорфа о связях между типом культуры и особенностями языка. К сожале­нию, в данном случае, как и в других, сущность этого во­проса изложена у Б. Уорфа чрезвычайно туманно. В част­ности, большой неясностью страдают определения (а точ­нее, употребление) обеих зависимых величин — языка и культуры. Если, как указывалось выше, понимание языка у него фактически сужается до его значимой стороны (или структуры значимой стороны), то понятие культуры, на­оборот, трактуется очень широко. К культуре Б. Уорф от­носит и социальные институты, и народные обычаи, и науч­ные концепции, и логические понятия. Такая постановка вопроса затрудняет его рассмотрение и вносит много про­извольности, так как из широкого ассортимента явлений, относимых к культуре, всегда можно отобрать такие, кото­рые обнаруживают известное соответствие структурно-се­мантическим элементам языка.

Вызывает возражение и сам метод рассмотрения данного вопроса. Обычно в плане языка и в плане культуры Б. Уорф стремится выделить явления, которые в его толковании об­наруживают определенную тождественность, а затем в соответствии со своей концепцией он сообщает, что эти яв­ления культуры возникли под прямым влиянием соответ­ствующих форм языка. Здесь вполне закономерен вопрос —а почему не наоборот? Какие у Б. Уорфа основания для уста­новления именно такой зависимости, а не обратной? Для ее обоснования он не приводит никаких прямых доказательств, а ведь принятие подобной зависимости означает согласие с тезисом о том, что язык является автономной величиной, ведущей за собой все развитие культуры. Из предыдущего изложения мы знаем, что подобное истолкование характера языка абсолютно неправомерно.

При решении данной проблемы прежде всего необхо­димо провести обязательные разграничения и уточнения. Упомянутая нечеткость основных понятий, характерная для работ Б. Уорфа, есть прямое производное от недоста­точной разработанности этой в высшей степени интересной проблемы. Но кое-что в ней можно признать уже установ­ленным и проясненным, и об этом в связи с теориями Б.Уор­фа следует сказать.

Всякие попытки установить прямой параллелизм между явлениями языка и культуры оказались малоубедитель­ными. Об этом свидетельствует книга К. Фосслера «Язык и культура Франции» и крах соответствующих теорий Н. Я. Марра. Следует считаться и с тем, что нередко народы ме­няют свой язык, сохраняя в значительной степени нетро­нутыми свои культурные установления, а также с тем, что иногда формы языка и культуры у разных народов не совпадают и расходятся. Так, например, хорошо известно, что близкородственные языки хупа и навахо связаны с со­вершенно различными культурами, в то время как очень сходные культуры индейцев пуэбло и плейн используют аб­солютно несхожие языки. «Не могу я признать,— пишет в этой связи Э. Сепир (а его мнение особенно интересно, если учитывать влияние, оказанное им на формирование кон­цепции Б. Уорфа),— и настоящей причинной зависимости между культурой и языком. Культуру можно определить как то, ч т о данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Трудно усмотреть, какие особые причин­ные зависимости можно ожидать между отобранным инвен­тарем опыта (культура как делаемый обществом ценност­ный отбор) и тем особым приемом, при помощи которого общество выражает весь свой опыт. Движение культуры, иначе говоря история, есть сложный ряд изменений в инвентаре отобранного обществом опыта—приобретений, потерь, изменений в оценке и отношении. Движение язы­ка, собственно говоря, вовсе не связано с изменениями содержания, а только с изменениями формального выра­жения... Если бы можно было показать, что у культуры независимо от ее реального состава есть присущая ей форма, ряд определенных контуров, мы бы имели в куль­туре нечто, могущее послужить в качестве термина сравне­ния с языком и, пожалуй, средства связи с ним. Но покуда намине обнаружены и не выделены такие чисто формаль­ные стороны культуры, лучше будет, если мы признаем движение языка и движение культуры несопоставимыми, взаимно не связанными процессами» *.

Но если между явлениями культуры и фактами струк­туры языка нет прямой причинной зависимости и пря­мого соответствия, то между ними несомненно существует общая зависимость, благодаря которой изменения в культуре могут находить косвенное, опосредствованное от­ражение в языке. Возникновение конкретных фактов язы­ковой структуры в конечном счете может быть стимулиро­вано культурным развитием общества. При этом форма языкового выражения новшеств, истоки которых лежат в фактах культуры, определяется структурными особенно­стями данного конкретного языка. Именно в этом смысле допустимо говорить о возможности опосредствованных влия­ний культуры на язык, но не языка на культуру, как это делает Б. Уорф.

До сих пор речь шла о формах языка и формах культу­ры. Но Б. Уорфа в первую очередь интересует значимая сторона языка, так сказать его «содержание». Можно ли здесь установить какие-либо связи между языком и куль­турой? Данный вопрос можно решить только при условии установления зависимости языка от действительности и от сознания. Оба фактора создают культурный субстрат, в ко­тором функционирует и развивается язык. Именно поэтому значимая сторона языка, как правило, несет на себе отпеча­ток своеобразия культуры данного народа. В первую очередь это, конечно, относится к лексическим значениям, где легко устанавливается даже прямая зависимость между фактами языка и культуры. В опосредствованном виде, с теми оговорками, которые были сделаны выше, наличие такой зависимости можно допустить и в области граммати­ческих значений, поскольку в грамматике нет ничего такого, чего не было бы предварительно в лексике.

8

В работах Б. Уорфа много непоследовательностей. Но основная, конструктивная его ошибка заключается в ис­кажении реальных зависимостей, существующих между языком, сознанием и действительностью. Устранение этой ошибки фактически сопряжено с крушением всей гипотезы Сепира — Уорфа. От этой теории могут сохраниться лишь такие более частные вопросы, как влияние стилистических средств языка на нормы поведения (в другом аспекте его можно трактовать в смысле психических коррелятов разных форм членения языкового содержания*) или вопрос о свя­зях, существующих между «содержанием» языка и своеоб­разием форм культуры. Но указанные вопросы относятся к другим областям и решаются иными путями.

Однако, если гипотеза рушится, то остается проблема. И с этой стороны для советских языковедов в гипотезе Сепира — Уорфа много поучительного. Она наглядно по­казывает, что даже при верной предпосылке об обязатель­ности языковых форм мышления можно прийти к ложным выводам, если на протяжении всего исследования твердо не придерживаться правильных методологических прин­ципов.

Работы Б. Уорфа полезны еще и потому, что они сосредо­точивают внимание на таких фактах и явлениях, от которых советские лингвисты в последнее время несколько отошли, но которые необходимо осмыслить с теоретических позиций советской науки о языке.

В. Звегинцев