Референция

Референция — еще несколько лет назад этот термин нель­зя было встретить на страницах лингвистической литера­туры. Языковеды не только им не пользовались, но едва ли были с ним знакомы.

Термин референция (англ. reference) имеет в своей осно­ве английский глагол to refer ‘относить(ся) к объекту, иметь в виду (какой-нибудь объект), ссылаться на что-либо*. Терминологическое значение глагола и имени развилось из их обычного употребления в философской логике в ходе обсуждения проблемы отнесения языковых выражений к внеязыковым объектам (денотатам, номинатам, десигнатам, референтам) и, шире, соединения мысли и реальности пос­редством языка. Не имевшие сначала терминологического характера, эти слова — to refer и reference—получили пре­имущественное распространение сравнительно со своими терминологизованными аналогами — to denote, to designate ‘обозначать, указывать (на предмет)* и denotation, desig­nation ‘обозначение, указание*—и дали общее название не только соответствующим теориям и концепциям, но и цело­му направлению семантических исследований, посвящен­ных важным логико-философским вопросам, связанным с именованием, значением и обозначением, с одной стороны, и с такими кардинальными для осмысления мира категориями, как существование и тождество,— с другой. В круг этих исследований вошли и вопросы гносеологии. В них рассмат­ривается соотношение аналитической и синтетической ис­тин, необходимого (логического, априорного) знания и знания эмпирического (апостериорного). Непосредственный же предмет этих исследований составляет явление референ-

ции. Референция — это отношение актуализованного, вклю­ченного в речь имени или именного выражения (именной группы) к объектам действительности. Очевидно, что рефе­ренция субъекта определяет логическое содержание сужде­ния, его истинность. Поэтому естественно, что явления, связанные с референцией, издавна привлекали к себе вни­мание логиков.

Данные естественных языков и их лингвистическая ин­терпретация раскрыли логикам многие, остававшиеся ранее незамеченными аспекты референции, и — в свою очередь — логики, обратившись к повседневной речи, ввели в обиход лингвистики способы ее логического анализа. В истории ло­гики и лингвистики — наук, вышедших из одного источ­ника, после затяжного периода взаимного отталкивания, вызванного более всего борьбой лингвистики за самоопреде­ление, началось сближение и плодотворное сотрудничество, постепенно преодолевающее препятствия, связанные с адаптацией логико-философского концептуального аппара­та к системам понятий и методов, отвечающих задачам линг­вистики.

В том клубке проблем и теорий, который окутал в пос­ледние десятилетия явление референции, нелегко отделить то, что принадлежит лингвистике (или представляет для нее интерес), от того, что подлежит ведению логики, филосо­фии, психологии и теории коммуникации. Поэтому пусть читатель-языковед, для которого предназначены этот сбор­ник и это предисловие, не посетует на то, что в нем обсуж­даются не только собственно лингвистические вопросы: рас­членение текстов было бы равносильно их вивисекции.

Вошедшие в сборник логические работы интересны для

лингвиста прежде всего рассмотрением следующих проб­лем, на которых мы и остановимся в предисловии: 1) свойст­ва имен и именных выражений, послужившие основанием для разделения общей семантики на теорию значения и тео­рию референции, 2) роль прагматических факторов в осу­ществлении референции, 3) типы языковых знаков, выпол­няющих референтную функцию, и их отношений к объектам действительности, 4) функция значения именных выраже­ний (дескрипций) в механизмах референции и в формиро­вании семантики предложения; зависимость значения ре­ферентных выражений от соответствующей коммуникатив­ной ситуации, 5) типы микроконтекстов, релевантные для интерпретации имен и именных выражений.

1.

Истоком современных теорий референции явились на­блюдения над значением и употреблением имен нарицатель­ных, и в первую очередь конкретной лексики. Имена на­рицательные наделены определенным понятийным содер­жанием (концептом, коннотацией, сигнификатом) и в то же время способны к денотации (обозначению) предметов действительности.Они водной то же время и указывают на предмет и сообщают о нем некоторую информацию. Семан­тический дуализм имен был особо подчеркнут Дж. Ст. Мил­лем, противополагавшим коннотативные (соозначающие) имена неконнотативным (именам собственным). Милль счи­тал, что это различие имеет глубокие корни в самой природе языка. Коннотативные имена называют предмет и импли­цируют атрибут. Коннотативное слово, по Миллю, должно рассматриваться как имя тех предметов, которые оно дено- тирует (называет), а не как имя того, что оно коннотирует. Не узнав, какие предметы называет имя, нельзя понять его значения, и вместе с тем, пишет Милль, «значение заключено не в том, что имя денотирует, а в том, что оно коннотирует, и у имен, лишенных коннотации, строго говоря, отсутству­ет значение» [44, с. 56—57]. Развивая идеи Гоббса, Милль — и это важно подчеркнуть — встал на путь "денотативной семантики", то есть видел в существительных имена пред­метов, а не наших представлений о предметах (как это было в ряде более ранних логических систем, в особенности в системе Локка). Анализируя соотношение значения и обоз­начения, имени и предмета, Милль пришел к заключению,

что сама по себе коннотация ие определяет денотации имен: имена с разной коннотацией могут обозначать один и тот же объект. Так, к отцу Сократа можно отнести такие имена, как Софронискус, грек, афинянин, скульптор, старик.

Асимметричный дуализм имен нарицательных обнару­живает себя не в общих суждениях, касающихся классов предметов, а в операциях с конкретными суждениями, об­ращение к которым в большой степени стимулировало раз­витие теорий референции.

Значимость асимметричного дуализма имен нарицатель­ных для логических систем возросла тогда, когда в этом яв­лении стали видеть источник парадоксов и отклонений от действия логических законов.

Б. Рассел стремился освободиться от логических "не­удобств", создаваемых семантическим дуализмом именных выражений, путем четкого разграничения имен собствен­ных, или собственно имен, и дескрипций (описательных выражений, в том числе имен нарицательных). Имя пред­ставляет собой простой (полный) символ, имеющий значе­ние (соотнесенный с денотатом) сам по себе и предназна­ченный для выполнения функции субъекта суждения. Дес­крипция же является неполным символом, приобретающим значение (отнесенность к денотату) только в составе пред­ложения, то есть тогда, когда она актуализована в речи. Выражая некоторый концепт, дескрипция предназначена для выполнения роли предиката (пропозициональной функ­ции). Поэтому, занимая в предложениях естественных язы­ков позиции субъекта и объектов, дескрипция не составляет подлинного именного конституента их логической струк­туры; в логической записи дескрипции раздваиваются: де­нотат обозначается переменной, а выражаемый ими кон­цепт — пропозициональной функцией. Например, пред­ложение Я встретил (одного) человека интерпретируется как ”Я встретил х, и х входит в класс людей".

Итак, суть теории Рассела состоит в выделении из дес­криптивных выражений их понятийного содержания, ко­торое предицируется к переменной, благодаря чему дескрип­ции удаляются из именных позиций.

Б. Рассел считал, что предложенная им теория избегает ряда трудностей, возникающих в результате взгляда на дено­тативные выражения (дескрипции) как на истинные консти- туенты предложения. Эти трудности касаются интерпрета­ции предложений с безденотатными именами в своем сос­таве (типа теперешний король Франции), парадоксов, свя­занных с взаимозаменимостью тождественных, и суждений о несуществовании (подробнее см. [1, с. 179—184], [17]; сопоставление концепции Б. Рассела с теорией определен­ных дескрипций Д. Гильберта см. в кн.: С м и р и о в В. А. Формальный вывод и логические исчисления. М., 1972, гл. 7, § 1-3).

Наконец, У. Куайн объяснял случаи нарушения закона взаимозамецимости тождественных тем, что в ряде контекс­тов существенна не только предметная отнесенность имени, но и его смысл (способ представления предмета). Куайн называл такое употребление именующих выражений не­прозрачным [12, с. 90].

Таким образом, когда дуалистическая природа имени оказалась так или иначе связана с логическими затрудне­ниями, была осознана необходимость отразить это явление в формализованном представлении структуры предложе­ния, а между значением и референцией была проведена настолько резкая граница, что определилась тенденция к сепаратному рассмотрению семантического содержания (смысла) имени и его референтных возможностей, усиленная боязнью ошибок, проистекающих из смешения этих катего­рий. Так, Куайн писал: «Правильное понимание различий между значением и референцией требует, чтобы проблемы, относящиеся к тому, что нестрого называется семантикой, были распределены между двумя областями, настолько фун­даментально различающимися между собой, что они не заслуживают даже общего наименования.

Разделение семантики на теорию значения и теорию ре­ференции в известной мере аналогично отграничению проб­лем, касающихся собственно языка, от проблем, связанных с его актуализацией в речи, на котором в свое время настаи­вал Ф. де Соссюр.

Теория значения занята выяснением того, как язык структурирует и систематизирует внеязыковую данность, какие типы признаков (параметры объектов) в ней выделяет, какими средствами описания физического и духовного мира (материального и идеального) обладает и как его оценивает. В системе значений закреплены все те поцятия, которые c#q- жились у каждого народа в ходе его познавательной, тру­довой, социальной и духовной активности. «В языке, или речи человеческой,— писал И. А. Бодуэн де Куртенэ,— отражаются различные мировоззрения и настроения как отдельных индивидов, так и целых групп человеческих. Поэтому мы вправе считать язык особым знанием, то есть мы вправе принять третье знание, знание языковое, ря­дом с двумя другими — со знанием интуитивным, созерца­тельным, непосредственным и знанием научным, теорети­ческим» [4, с. 79]. Моделируя действительность, язык все больше от нее отдаляется, становится все более абстракт­ным, и эта дистанция могла бы стать чрезмерной, если бы не нужды референции.

Теорию референции интересует "возвращение" языка к действительности, ее беспокоит вопрос о том, как значимые единицы языка прилагаются к миру, благодаря чему они могут понятным для адресата образом идентифицировать предметы.

В процессе формирования значений действительность "давит" на язык, стремясь запечатлеть в нем свои черты; в ходе осуществления референции язык ищет путь к действи­тельности, актуализируясь в речи. При изучении значения исследователь стремится отвлечься от прагматического фактора, в частности от говорящего субъекта, адресата, условий коммуникации и речевого контекста. Теория ре­ференции не может сбросить со счетов прагматику речи. Она вынуждена учитывать все основные типы отношений, определяющие коммуникацию, то есть перекрестные связи между языком, действительностью, ситуацией речи, говоря­щим и адресатом.

Это обстоятельство во многом определило линию разви­тия теорий референции, в концептуальный аппарат которой постепенно вошли такие понятия, как коммуникативная установка говорящего, его интенции, фонд знаний собесед­ников, коммуникативная организация высказывания, от­ношение к контексту и т. п.

2.

Можно считать, что в явной форме прагматизация тео­рий референции началась с критики концепций Рассела [19; 48]. Рассел не считал различие в коммуникативном ста­тусе тех или других компонентов предложения релевант­ным для определения его истинности. Так, в условиях первичного вхождения дескрипции признавались ложными предложения с безденотатным субъектом, в которых не удовлетворено требование существования предмета, обоз­наченного референтным выражением (типа Нынешний король Франции лыс). Решение Рассела было оспорено П. Стросо­ном [22] уже с позиций Оксфордской школы, учитывающей при оценке логического содержания высказывания комму­никативную сторону речи.

П. Стросон, в отличие от представителей логического анализа, считал, что значение (понятийное содержание) есть функция предложения как типа, а истинность и рефе­ренция есть функция употребления данного типа. Он вполне отчетливо осознавал тот факт, что дуализм се­мантической структуры имен и именных выражений в боль­шой мере связан с двумя формами их существования — в языке (его семантической системе) и в его речевой реали­зации. Поскольку истинность и референция есть категории речи, то их логично рассматривать в одном ряду с другими категориями и понятиями, относящимися к речеобразо- ванию.

Критикуя Рассела, Стросон обращал внимание на то, что сведения о существовании некоторого индивида и его единственности не составляют части коммуникативно зна­чимой информации. Если эти сведения не верны, то есть если имя не относится ни к какому предмету, то имеет место псевдоупотребление. О беспредметном предложении нельзя сказать, истинно оно или ложно. В этом случае происходит то, что Куайн позднее назвал истинностным провалом (truth-value gap). Предпосылка существования предмета и его единичности обеспечивается референцией именного выражения, противостоящей утверждаемому. Позже стало принято говорить о пресуппозициях сообщения (сам Стро­сон употреблял термин импликация, оговаривая, что при­дает ему совершенно особый смысл). Таким образом, об­суждение истинностного значения предложений с именую­щими выражениями, лишенными денотата, имело своим следствием формирование важного для понимания семанти­ческой структуры предложения понятия пресуппозиций.

В дальнейшем Стросон сделал еще один шаг в сторону прагматизации теорий референции, обратившись к поня­тию темы высказывания [23]. Согласно его новой точке зре­ния, предложения, тема которых не имеет денотата, лишены истинностного значения, в то время как высказывания, включающие такого рода выражения в состав сообщаемого, естественней считать ложными. Стросон предложил и спе­циальную методику определения коммуникативного чле­нения предложения — транспозицию в косвенную речь [23, с. 132]. Анализ Стросона представляет несомненный лингвистический интерес. Не случайно поэтому, что его мысли нашли отклик среди лингвистов. Так, Дж. Фодор, опираясь на ставшую популярной идею возможных миров, дополнила условие Стросона, предположив, что допусти­мость истинностной оценки предложения с безденотатным именем зависит не только от его коммуникативной органи­зации, но йот характера предиката (ср. [6, с. 235]). Она раз­личает два типа предикатов: предикаты, обозначающие от­ношения между предметами одного мира (same-world predi­cates), и предикаты, не имплицирующие принадлежности предметов одному миру (cross-world predicates); ср. Джон пообедал вместе с Санта Клаусом и Джон похож на Санта Клауса. Если при предикатах первого типа актанты отно­сятся к разным мирам, то независимо от коммуникативной организации предложения оно, по мнению Фодор, должно быть признано ложным, например: The present king of Fran­ce gave me this cake knife. ‘Нынёшний король Франции по­дарил мне этот десертный нож’ [34, с. 212; 21, с. 181].

Соображения Дж. Фодор представляют больший интерес для теории предикатов, чем для теории референции. Они, в сущности, не дают нового (по сравнению с идеей Стросона) критерия для отличения ложных предложений от предложе­ний, лишенных истинностного значения. В приводимых Фодор примерах безденотатные именные выражения всегда входят в состав ремы. Этот факт, однако, завуалирован тем, что английский язык не передает различий в актуальном членении предложения изменением порядка слов. Надо полагать, тем не менее, что предложение The present king of France gave me this cake knife соотносится с вопросом Who gave you this cake knife? ‘Кто подарил вам этот де­сертный нож?’ В полном ответе на этот вопрос именное вы­ражение несет на себе актуализирующее его логическое уда­рение. Ответ может быть также переформулирован в виде расщепленного предложения (cleft-sentence), в котором без- денотатное имя помещено в позицию сказуемого: It is the king of France who gave me this cake knife или He who gave me this cake knife is the king of France. Такую же фор­му, по-видимому, имело бы и соответствующее сообщение, если бы оно было приведено не в виде Изолированного при­мера, а как составляющая естественной речи.

Следующий — и, возможно, наиболее важный — шаг в направлении прагматизации теории референции был сде­лан JI. Линским [13]. Линский связал акт референции с говорящим субъектом. Референция, по мнению Линского, осуществляется теми, кто пользуется языком, а не теми вы­ражениями, к которым прибегают говорящие для указа­ния на предмет речи. Если акт референции осуществляется говорящим, то он неотделим от его коммуникативных наме­рений. В этом пункте теория референции восприняла семан­тическую концепцию П. Грайса, внесшего понятие намере­ния в само определение значения [35; 36]. Включившись в сферу, центром которой является автор речи, референция также была интерпретирована как одно из проявлений ин­тенции. В этом духе сформулированы правила референции Дж. Серлом. В них акт референции представлен как отно­шение между намерением говорящего и узнаванием этого намерения адресатом [21, с. 200]. Для концепции Серла ха­рактерна тенденция к вовлечению в механизм референции контекстуальной информации и фонда знаний собеседников, дополняющих семантику референтного выражения до та­кого объема, который достаточен для идентификации пред­мета речи. Прагматический подход к референции, таким об­разом, вывел ее механизмы за пределы собственно языковых конвенций и собственного языкового значения именующих выражений (ср. также [9, с. 158]).

Связь референции с говорящим субъектом имела ряд положительных результатов. Так, было ясно осознано, что в интродуктивных предложениях типа Жил-был медведь, Есть у меня один знакомый мальчик форма выражения референции не совпадает с ее функцией: функция имени отражает ситуацию говорящего, который имеет в виду конкретный предмет, а форма соответствует ситуации адресата, который ничего не знает даже о существовании этого предмета. Именное выражение оформляется показа­телем неопределенности. И. Беллерт отмечает, что для упот­ребления неопределенного имени с единичной референцией достаточно убеждения говорящего, что его сообщение ка­сается только одного предмета [3, с. 197—201]. Конкретно реферетными следует признать и многие выражения, со­держащие неопределенные местоимения (кое-какой, какой- то, некоторые и др.). Эти элементы (их употребление об-

суждается в статье О. Дюкро [8]) могут обеспечить корефе­рентность последующих определенных выражений: Вчера на улице подошел ко мне какой-то человек. Человек этот (он) выглядел странно.

Понимание референции как субъективного акта, опреде­ляемого намерением говорящего, вызвало интерес к случа­ям косвенной референции — намекам и уловкам, к которым говорящие прибегают с разными целями: при желании вы­сказаться о себе и в то же время не сделать никаких призна­ний, или нелестно отозваться об адресате и при этом избе­жать ответственности за свои слова. Механизм вуалирова­ния референции всецело принадлежит прагматике. Его дей­ствие определяется не собственно языковыми правилами, а принятыми нормами ведения разговора и знанием прие­мов речевых хитросплетений (arch use of language). Раз­гадка референции часто зависит от догадливости адресата.

Другой вопрос, связанный с референцией говорящего, касается передачи чужой речи, в которой выбор способа обозначения референта может быть сделан либо говорящим, либо автором передаваемого суждения (см. об этом ниже).

Описанный подход к референции (будем условно назы-. вать его интенциональным), отдавая должное субъективному фактору, постепенно отдалился от изуче­ния действующих в этой области языковых конвенций [27]. Между тем эти конвенции также прагматически обусловле­ны, только они определяются не намерениями говорящего, а фондом знаний адресата. Именно их должен в первую очередь учесть говорящий, производя акт референции. В ре­ферентные выражения (определенные дескрипции) не мо­жет входить неизвестная адресату информация. Произвол говорящего здесь минимален и допустим только в тех слу­чаях, когда идентификация предмета достигается другими (не семантическими) средствами.

Преувеличение роли намерений говорящего в установ­лении связи между языковым выражением и предметом дей­ствительности вызвало протест со стороны С. Крипке — автора наиболее асемантической теории референции. Крип­ке предложил различать референцию говорящего и семанти­ческую референцию. Семантическая референция определяет­ся языковой конвенцией, референция говорящего — кон­текстом и намерением автора речи. Она поэтому принадле­жит прагматике [42] (ср. также критику интенциональ- ной теории в [8]),

Таким образом, когда прагматизация теорий референции зашла слишком далеко, была осознана необходимость от­дать семантике семантическое, а прагматике прагмати­ческое.

В 70-е годы сложился еще один — психологический — подход к проблемам референции, имеющий архаизирующий оттенок. Возрождение субъективно-психологических тео- рий явилось, с одной стороны, результатом последователь­ной прагматизации логических концепций, в которых ос­новное внимание отдавалось интенциям говорящих. Оно, с другой стороны, составило реакцию на идею жестких де- сигнаторов Крипке, осуществляющих прямую (не опосре­дованную значением) связь с предметом. Крипке полагал, что для того, чтобы вынести конкретное суждение о предмете, достаточно знать, что он является денотатом некоторого сингулярного терма (имени). Тем самым субъект суждения принимался за величину асемантическую. Это положение вызвало критику с позиций психологизма. Так, С. Шиффер обратил внимание на то, что способ представления предмета не безразличен для истинностной оценки предложения. Суж­дение Ральф считает Куайна мистиком будет иметь раз­ные условия истинности в зависимости от того, какое пред­ставление скрывается за именем Куайн: Ральф может иметь в виду Куайна как автора книги «Пути парадокса» или как человека, которого он видел сидящим в позе лотоса. Для того чтобы адекватно воспринять сообщение, адресат дол­жен уловить способ представления предмета говорящим, то есть, в сущности, мотивы суждения [49, с. 65].

Если Дж. Серл дополнял значение референтных выраже­ний, хотя и "посторонней", но объективной информацией, необходимой для идентификации предмета действительнос­ти, то Шиффер дополняет его теми субъективными представ­лениями, которые необходимы для адекватного понимания предиката суждения. Первого интересовало отношение ре­ферентного выражения к действительности, второго — связь имени с предикатом. Серл имел в виду информацию, извест­ную адресату, Шиффер — личные представления говоря­щего которые адресату нелегко уловить.

Как это ни парадоксально, недоверие к роли семанти­ческого фактора языковых выражений в осуществлении референции обернулось его расширением или даже заменой прямого значения информацией, почерпнутой из фонда зна- ний собеседников, и субъективными образами и видениями говорящего.

Уже из сказанного видно, что различие между сущест­вующими концепциями референции определяется следую­щими факторами: 1) различием в понимании механизмов установления связи между именем и предметом, 2) различи­ем в понимании роли именных выражений (прежде всего субъекта) в формировании суждения, 3) различием в сте­пени прагматизованности теорий и в тех ситуациях речи, на которые ориентировалась та или иная теория.

Общее направление развития теорий референции дол­гое время шло в сторону "ущемления" и даже исключения значения из механизмов референции и вместе с тем увели­чения и даже преувеличения той доли, которая принадле­жит в акте референции прагматическим факторам. Сочета­ние этих тенденций не должно удивлять: чем больше вни­мания уделяется живой коммуникации, способной не толь­ко разрешить семантическую неоднозначность слова и предложения, не только придать высказыванию особый смысл, а имени — особую референцию, но также исправить семантические ошибки, допускаемые говорящими, тем ме­нее надежным и нужным кажется значение выражений (имен и именных групп) в акте референции. При этом исследова­тель охотнее обращается к невыраженным значениям и представлениям — к "субъективной семантике", чем к тому прямому смыслу, который заключен в именах и дескрип­тивных сочетаниях.

Всякая теория проверяется через ее адекватность общему объему материала, который она должна объяснить. Поэто­му, для того чтобы лучше разобраться в доктринах референ­ции, "соединим" их с языком — той данностью, на которой они сформировались.

Языковые средства референции не однородны; неодина­ковы и функции референтных выражений даже в пределах конкретного предложения. Наконец, различны и те ситуации речи, в которых происходит акт референции. Этими разли­чиями определяются и различия в концепциях. Ниже бу­дут сначала рассмотрены теории, ориентированные на раз­ные виды языковых выражений, а затем — те точки зрения, которые, исходя из разных прагматических ситуаций, рас­ходятся в оценке роли значения именных выражений в осу­ществлении референции и в образовании смысла предложе­ния.

Итак, референция — это способ ’'зацепить" высказыва­ние за мир. Имеется определенная соотнесенность между семантическим типом языкового выражения и типом ре­ференции. К осуществлению конкретной (идентифицирую­щей) референции наиболее приспособлены следующие раз­новидности слов: 1) дейктические местоимения (индексаль- ные знаки, по Пирсу), выполняющие указательную функцию и приложимые к любому предмету, выбор которого зависит от речевой ситуации, 2) имена собственные, выполняющие номинативную функцию по отношению к объектам и обла­дающие свойством единичной (сингулярной) референции, независимой от условий коммуникации, 3) имена нарица­тельные, выполняющие денотативную функцию (или функ­цию обозначения) и приложимые к любому предмету, отно­сительно которого истинно их значение; выделение пред­мета из класса требует применения специальной системы актуализаторов (детерминативов), образуемой артиклями, указательными и притяжательными местоимениями и дру­гими "уточнителями" — грамматическими и семантичес­кими (контекстуальными), обращающими имя нарицатель­ное в речевое (прагматически зависимое) имя собственное, или сингулярный терм. Референция имен нарицательных, таким образом, обеспечивается двумя факторами — семан­тическим, то есть тем, что они описывают некоторые свойст­ва предмета (их, поэтому, вслед за Расселом, принято на­зывать дескрипциями), и формальным, то есть тем, что их сопровождают актуализаторы, способные сузить область их референции с класса до индивида, или конкретного (част­ного) объекта, "особи" (particular).

Итак, референция в этом случае осуществляется не са­мим по себе именем нарицательным, а именем или именным выражением, оформленным (явно или имплицитно) детерми­нативом. Этот тип референтных выражений создает наиболее спорную ситуацию. Логики расходятся в вопросе о том, какой из указанных механизмов — семантический (дес­криптивный) или формальный — более важен, и это колеба­ние симптоматично: оно вскрывает различие в понимании сущности референции — как явления семантики или как явления дейксиса (в широком понимании этого термина). В первом случае предполагается, что связь между языковым знаком и конкретным предметом опосредована значением, во Втором случае постулируется прямое, минующее значе­ние, отношение между знаком и тем предметом, который он представляет в речи.

Таким образом, конкретная референция может опирать­ся на три типа отношений — отношения обозначения, или денотации, отношения именования, или номинации, и от­ношения указания. Каждый из этих типов может быть поло­жен в основу теории. Назовем теории, абсолютизирующие один из видов отношений, унитарными. Унитарные теории сводятся к трем разновидностям: семантической, номина­тивной и дейктической.

Семантические теории (к ним близки теории Фреге, Серла и Гуссерля) исходят из того, что референция обеспечивается значением, и этот тезис распространяется на имена собственные, которые в ряде случаев рассматри­ваются как скрытые дескрипции. Номинативные теории (образцом которых является каузальная теория Крипке) исходят из того, что референция обеспечивается прежде всего отношением именования, и этот тезис распро­страняется на определенные дескрипции (прежде всего имена естественных реалий и веществ), которые в ряде случаев при­равниваются к именам собственным [И; 41]. Дейкти- ч е с к и е теории (они представлены концепцией Д. Капла­на) исходят из того, что сущность референции состоит в указании на предмет, и к этому механизму могут быть све­дены все другие способы соотнесения слова и предмета дей­ствительности [37]. Поскольку перечисленные механизмы референции применяются в разных условиях коммуникации, каждая из унитарных теорий невольно ориентируется на один определенный тип общения. Семантические теории бо­лее всего принимают во внимание ситуацию, когда речь идет об объекте, адресату незнакомом; номинативные теории боль­ше связаны с ситуацией, в которой фигурирует известный адресату предмет; дейктические теории исходят из ситуа­ции присутствия предмета в условиях коммуникации. При­крепленное™ к определенным ситуациям речи заставляет семантические теории абсолютизировать дескриптивные средства языка, номинативные — имена собственные, дейк­тические — указательные местоимения. Унитарные теории поэтому не могут обойтись без жертв, и это делает их уяз­вимыми для критики.

Семантические теории платят за свое единство ложным те­зисом о том, что имена собственные обладают значением;

номинативные теории платят за свое единство неверным представлением о том, что значение имен нарицательных не участвует в осуществлении референции [38, с. 114]. Дейктические теории расплачиваются за свое единство бо­лее всего искаженным освещением роли референтных выра­жений (прежде всего субъекта суждения) в формировании значения предложения.

Номинативные и дейктические теории объединены стрем­лением свести до минимума роль значения в осуществлении референции. Вместе взятые, они противостоят семантичес­ким теориям, имеющим тенденцию к преувеличению доли семантики в акте референции. Таким образом, различие в анализируемых концепциях в конечном счете сводится к различию в отношении к значению имен и дескрипций.

4.

Центральным для теорий референции является вопрос о роли значения в установлении связи между именными вы­ражениями и объектами действительности, с одной стороны, и в формировании смысла предложения и его истинности— с другой.

В существующих концепциях эта проблема рассматри­вается почти исключительно в применении к определенной референции — именам собственным и дескрипциям, отно­сящимся к индивидам. Всестороннее обсуждение этой проблемы, в ходе которого имена и дескрипции "погружа­лись" не только в разнообразные ситуации обыденного об­щения, но и в экзотические, аномальные, конфликтные и даже фантастические условия употребления, определило, как уже было сказано, несколько подходов и решений. Раз­личие между ними было в первую очередь обусловлено тем, какая прагматическая ситуация принималась за основу исследования.

Определенные дескрипции выполняют в предложении функцию основного или второстепенного субъекта сужде­ния (подлежащего и дополнений). Вопрос об их значении решается поэтому в зависимости от того, как понимается роль субъекта в конкретном суждении. Это составляет вто­рой фактор, различающий теории определенных дескрип­ций.

Коммуникативная функция референтного выражения состоит прежде всего в указании на предмет, о котором де­лается сообщение. Выполняющее эту функцию значение, а также привлекаемые с этой целью знания принято назы­вать идентифицирующими.

Идентифицирующая функция является основной, но не единственной функцией определенных дескрипций (субъек­та суждения). Однако она наиболее непосредственно свя­зана с референцией (идентификация предмета достигается отнесением к нему именного выражения) и тем самым не может быть оторвана от ситуации речи. Поэтому в прагмати­чески обусловленных концепциях в основном берется в рас­чет именно эта функция.

Идентифицирующая функция — и это не всегда доста­точно учитывается логиками — предназначена для выпол­нения двух частных задач: идентификации предмета отно­сительно действительности и идентификации предмета по отношению к тексту (указания на кореферентность обозна­чающих один и тот же предмет выражений).

Коммуникативные ситуации разнообразны, и каждый их тип может быть охарактеризован по тому, как в нем коорди­нировано действие механизмов референции и кореференций (идентификации и коидентификации).

Идентифицирующая референция доминирует в тех слу­чаях, когда речь идет о предмете, известном как говоряще­му, так и адресату (в оптимальном случае эмпирически). В этих условиях предпочтение отдается собственно номина­тивным средствам языка — именам собственным. Если эти средства отсутствуют, то говорящий прибегает к именным выражениям с сингулярным значением, соответствующим фонду знаний адресата или с ним соприкасающимся. Он указывает на частные признаки или отношения, имплици­рующие единичный объект, способные выделить его из клас­са. К числу таких признаков и отношений принадлежат: 1) отношения родства (мой отец), 2) партитивные отноше­ния (нос майора Ковалева), 3) отношения дополнительности (берег Волги, блюдечко от этой чашки), 4) единичная функ­ция в рамках той или другой системы (королева Англии, министр просвещения), 5) посессивные отношения (владе­лица этой дачи, дача Юдиной), 6) локальные отношения (дом на том углу), 7) роль в событии (покупатель машины), 8) креативные отношения (автор ”Воскресения", изобрета­тель паровой машины), 9) сингулярные для данного фраг­мента мира признаки (дом с мезонином, дама в синем).

Такого рода значения, которые можно условно назвать ¹¹ координатными", способны в идеальном случае сузить

область референции (экстенсионал) с класса до индивида. Понятие определенных дескрипций было отнесено Расселом именно к сочетаниям этого типа.

Необходимым условием осуществления идентифицирую­щей функции является использование таких сингулярных признаков, которые могут быть отнесены к предмету или лицу на объективном основании. Для целей идентифика­ции, поэтому, мало пригодны сингулярные дескрипции, построенные на субъективной оценке, такие, как самая красивая девушка, лучшая лингвистка (если, конечно, та­кая оценка не канонизирована результатами конкурса кра­соты или выборами Мисс Лингвистики). Даже самые луч­шие и определенные референтные намерения говорящего не спасут положения. Еще менее пригодны для идентификации обычные (не сингулярные) оценочные значения, экстенсио­нал которых меняется в зависимости от субъекта оценки. Анализ тех типов значения, которые не используются в идентифицирующих целях, а также тех условий, которые снимают запрет, читатель найдет в статье А. Вежбицкой (см. в наст. сб.).

К рассматриваемой коммуникативной ситуации приме­нимо понятие семантической референции, противопоставля­емой в ряде концепций референции говорящего (см. выше). Адресат пользуется для выделения референта из области восприятия, знакомства или знания не чем иным, как се­мантической инструкцией, содержащейся в значении дес­крипции. Давая неправильные координаты, говорящий со­вершает семантическую ошибку, которая может дезориен­тировать адресата, если только она не будет выправлена более надежными средствами идентификации, например прямым указанием на предмет. Ошибка в выборе частного признака в этом случае не меняет истинностного значения высказывания. Высказывание Вон тот человек в синем — мой злейший враг, произнесенное дальтоником и касающееся человека в зеленом костюме, сохранит истинность. Это объясняется тем, что идентифицирующее значение (указа­ние на частный признак предмета) не входит в коммуника­тивное содержание высказывания. Оно не предполагает с необходимостью ни семантической, ни логической связи с предикатом. К нему в наибольшей мере приложимо вве­денное Расселом понятие прозрачности дескрипции: сквозь значение выражения просвечивает тот объект, на который оно указывает. Установив связь имени и предмета, значение может угаснуть, а отношения обозначения преоб­разоваться в отношения именования (сын Дюма -> Дюма- сын). Поэтому предложения типа Дюма-сын — вовсе не сын Дюма-отца ложны, но не противоречивы. И даже утверди­тельные формы таких предложений (Дюма-сын — сын Дюма-отца) не воспринимаются как тавтологичные, ана­литически истинные. Между тем отрицательные предло­жения, включающие в свой состав перифрастические экви­валенты имен собственных, типа Автор ’’Гамлета" не является автором ’’Гамлета" (пример Рассела на вторич­ное вхождение дескрипции), не содержат противоречия, но в утвердительной форме (Автор ’’Гамлета" является автором ’’Гамлета") выражают аналитическую истину.

Референция в рассматриваемой коммуникативной ситуа­ции замыкается идентифицирующей функцией, соотнося­щей имя с предметом. Смысл определенной дескрипции (указание на индивидный признак) выключен из смысла высказывания. В концепциях, базирующихся на этой си­туации, поэтому "семантические обязанности" субъекта по отношению к предикату во внимание не принимаются.

Теперь обратимся к другой — в известном смысле про­тивоположной — коммуникативной ситуации. Предста­вим себе, что говорящий хочет сообщить что-либо об объек­те — лице или предмете,— который не только не знаком адресату, но не имеет с его микромиром никаких точек со­прикосновения. Такой предмет должен быть не идентифи­цирован, а введен в фонд знаний слушающего. Говоря­щий не может в этом случае прибегнуть ни к определенной дескрипции, ни к имени собственному. Он должен начать с неопределенной дескрипции таксономического значения, то есть сообщить, к какому классу принадлежит предмет. Таксономическое значение само по себе не является иденти­фицирующим. Оно выполняет (в рамках неопределенной дескрипции) предикатную функцию. Смысл дескрипции входит в значение высказывания. Ошибка в таксономии со­вершенно достаточна для тоґо, чтобы экзистенциальное предложение или его эквивалент были квалифицированы как ложные. Если, имея в виду суслика, говорящий ска­жет Жил-был медведь, предложение окажется ложным. Сказанное относится ко всем случаям употребления неопре­деленных дескрипций. Их значение не может быть прозрач­ным. Предложение Я встретил в лесу единорога при всех условиях ложно. Анализ Рассела, в котором смысл неопре­деленной дескрипции выносится в предикатную позицию по отношению к предметной переменной [19, с. 43], пред­ставляется отражающим действительное положение дел.

Таксономическая фаза предваряет любое суждение. Она просто осталась за рамками той коммуникативной ситуа­ции, которая рассматривалась выше: когда адресат знает предмет, о котором идет речь, он знает и то, к какому классу этот предмет принадлежит. Отсутствие таксономической информации о предмете могло бы помешать адресату по­нять сообщение. Предложение Нечто (он, оно) идет имеет разный смысл в применении к человеку, будильнику, по­езду, заседанию ученого совета или дождю, а предупрежде­ние Это (о предмете) опасно может не предотвратить не­счастья, если предупрежденный не знает, к какой катего­рии принадлежит опасный предмет — взрывчатым вещест­вам или яду. Показательно, что имена собственные разных классов предметов достаточно четко между собой дифферен­цированы.

Таксономическая информация связывает субъект с пре­дикатом. В ходе коммуникации всегда предполагается, что собеседники имеют общие сведения о классе, которому при­надлежит предмет речи. Поэтому суждения, в которых кон­кретному предмету (даже если он обозначен именем собствен­ным) приписываются признаки класса, воспринимаются если и не как аналитические, то по крайней мере как не информативные, например: Этот апельсин — цитрусовый.

Таксономическая функция именных выражений, прежде всего субъекта, мало принимается в расчет в концепции жестких десигнаторов Крипке [И; 41], Доннелана [9; 31] и Патнэма [18; 46]. Жесткие десигнаторы (имена собствен­ные и имена естественных классов и веществ) устанавлива­ют, по Крипке, прямую связь с индивидом, не зависящую ни от каких его признаков. Связь имени Аристотель с Аристотелем не может быть поколеблена ни различиями в представлениях о нем у разных людей, ни изменением его свойств. Если первое безусловно верно, то второе верно лишь отчасти: варьирование физических и психических свойств Аристотеля ограничено его принадлежностью к че­ловеческому роду: перестав быть человеком, Аристотель перестал бы называться Аристотелем.

Та коммуникативная ситуация, в которой речь идет о предмете, известном обоим собеседникам, не полна, посколь­ку в нее не входит таксономическая фаза. Поэтому неполны и те концепции референции, которые на ней основаны. К. Доннелан [9, с. 152] полагает, что, приняв виднеющуюся издали скалу за человека с тросточкой и соответствующим образом ее назвав, говорящий осуществляет акт определен­ной референции. Доннелан исходит в этом своем мнении из того, что роль референтного выражения в данном случае ограничивается указанием на предмет действительности (через дейксис или именование), требующим только, чтобы предмет существовал. Акт референции считается в условиях присутствия предмета в коммуникативной ситуации неза­висимым от акта предикации, а смысл идентифицирующего выражения выключается из того предложения, в которое оно входит. Недостаточность такой точки зрения на роль определенных дескрипций обнаруживается тотчас же при переходе от имени к предложению. Практически любое предложение, порожденное категориальной ошибкой, то есть таксономическим недоразумением типа приведенного выше, утратит смысл, если в нем ошибочное выражение (например, человек с тросточкой) заменить правильным (скала). Такое предложение, как Человек с тросточкой сгорблен и хром, сказанное о скале (Скала сгорблена и хро­мает), лишено параметра истинности. К. Доннелан ква­лифицирует вопрос Тот человек с тросточкой — профессор истории?, сопровождающийся указанием на скалу, как не­уместный. Представляется, что такой вопрос естественней считать безденотатным, а соответствующее ему повествова­тельное предложение (утвердительное или отрицатель­ное)— как лишенное истинностного значения (Вон тот человек с тросточкой (не) профессор истории).

Референция не образует автономного речевого акта. Она осуществляется определенными дескрипциями как сос­тавной частью предложения (суждения) и является этапом, подготавливающим предикацию. Поэтому рассмотрение ре­ференции в полном отрыве от предикации и общего смысла предложения не может быть ни достаточным, ни адекват­ным.

Вернемся к коммуникативной ситуации, в которой речь идет о предмете, незнакомом адресату. Эта ситуация послу­жила материалом для интенциональных концепций рефе­ренции, согласно которым предмет речи фиксируется гово­рящим (см. выше). Иначе и быть не может: ведь адресат с этим предметом не знаком. С намерением говорящего свя­зывается и вся цепочка последующих анафорических имен и местоимений, соотносительных не только с денотатом, но и со способом его представления — смыслом исходной не­определенной дескрипции, то есть признаками класса, а затем и индивидуальными чертами [32; о семантических пра­вилах кореференции см. 14]. Перед рассказчиком стоит не задача соблюдения правил идентификации (как в первой из разобранных коммуникативных ситуаций), а задача соб­людения правил кореференции. Он должен позаботиться о том, чтобы адресат смог «пронести» тождество предмета сквозь текст. Формулируя правила получения сингуляр­ных термов из общих имен путем присоединения к ним придаточных ограничительных, извлеченных из предтекста, и указывая на недопустимость включения в эту позицию новой информации, 3. Вендлер [6, с. 220] разрабатывает не что иное, как правила кореференции именных выраже­ний в пункте перехода от неопределенной дескрипции к определенной (см. об этом в [8]).

Действительно, выбор определенных дескрипций в текс­те не должен выходить за пределы той информации, которая была ранее сообщена адресату. Введение "посторонних" ог­раничительных определений и придаточных мешает корефе- рентности имен и тем самым нарушает связность текста. Следующие два предложения воспринимаются как автоном­ные: Вчера ко мне заходил один человек. Человек в темных очках мне не понравился. Вендлер видит в этом признак того, что позиция ограничительного определения резервирована для придаточного, выводимого из интродуктивного предло­жения: Я вижу человека. Человек (которого я вижу) одет в пальто и шляпу. Ограничительное придаточное обычно опускается вследствие его избыточности, но место его не может быть занято другим ограничительным определением.

В предложениях, приводимых Вендлером, предтекст обеспечивает ограничительную информацию. Но это не всегда так, например: Есть у меня один знакомый. Знакомый этот работает в театре. Для введения предмета в фонд знаний адресата достаточны сведения о его существовании и таксономии. Эти данные не могут сузить экстенсионал имени до индивида. Анафорическая связь между неопре­деленной и следующей за ней определенной дескрипцией устанавливается в принципе без обращения к ограничитель­ным (идентифицирующим) признакам. Вендлер перенес на ситуацию введения предмета в фонд знаний адресата те требования, которые предъявляются к референтному выра­жению, когда оно должно дать адресату инструкцию для идентификации прямо или косвенно знакомого ему предмета.

Сказанное заставляет усомниться в универсальности сле­дующего тезиса Вендлера: употребление определенного

артикля всегда и неизбежно является знаком приименного ограничительного определения, присутствующего или вос­становимого [6, с. 214, 217, 219]. Если речь идет об ограничи­тельных (идентифицирующих) признаках из фонда знаний говорящего, то они, конечно, в него входят. Но тогда нель­зя было бы объяснить, почему в интродуктивном предло­жении говорящий употребляет неопределенную дескрип­цию, а не референтное выражение.

Сообщение же ограничительных признаков (идентифи­цирующей информации) адресату не составляет необходи­мой предпосылки для употребления определенного артикля. Разумеется, в ходе дальнейшего повествования автор широ­ко пользуется идентифицирующими данными, которые оце­ниваются не относительно микромира адресата, а относи­тельно предтекста. Поэтому требование семантической "координаты" заменяется более слабым требованием диффе­ренциального признака, способного отличить данный пред­мет от других объектов, входящих в предметную область приложения текста. В число дифференциальных могут входить и оценочные значения, если они были эксплициро­ваны и особенно если они релевантны для организации пер­сонажей в систему [5, с. 257—258].

Возьмем третий тип коммуникативной ситуации. Пред­ставим себе, что в сыскном ведомстве обсуждается некото­рое событие (ограбление, поджог, взлом сейфа и т. п.), причем личность преступника не была идентифицирована. Речь идет о вполне конкретном лице (индивиде), которое не может не существовать, но говорящие мало что о нем зна­ют. У них нет, поэтому, больших возможностей в выборе дескрипции для обозначения анонима: он идентифицирует­ся именем, мотивированным тем событием, которое заста­вило о нем говорить (преступник, грабитель, вор, поджи­гатель, анонимщик, или "доброжелатель“). Та же самая информация служит источником и выносимых говорящими суждений. Между значением определенной дескрипции и предикатом возникает естественная связь: Грабитель, ви­димо, не новичок, ”Доброжелатель“ тщательно изменил свой почерк. Дескрипция не является прозрачной. Ее смысл не безразличен для понимания предложения.

Такое употребление Доннелан назвал атрибутивным и противопоставил его собственно референтному употребле­нию определенных дескрипций, соответствующему ситуа­ции эмпирического знания предмета обоими собеседниками [9, с. 139].

Атрибутивное употребление, однако, не обязательно является вынужденным. Оно реализуется не только тогда, когда предмет речи незнаком говорящим. Атрибутивное употребление возможно практически в любой коммуника­тивной ситуации. Оно свидетельствует только о том, что сообщение делается не о "глобальном" субъекте, а о субъек­те, взятом в определенном его аспекте, роли или функции. Сыскная коммуникативная ситуация лишь "подтолкнула" мысль к различению двух типов употребления определен­ных дескрипций — атрибутивного (непрозрачного) и рефе­рентного (прозрачного). Она не составляет, однако, для это­го различения необходимого условия, допуская столько же атрибутивное употребление, сколько референтное, то есть такое, при котором отсутствует семантическая связь между субъектом и предикатом; ср. Грабитель ловок и Грабитель, по-видимому, высок ростом (брюнет, немолод, левша). То, что следователь не видит сквозь дескрипцию реальное лицо преступника, не меняет сути дела, то есть не переводит дескрипцию в разряд непрозрачных.

Если рассмотренные выше концепции определенных дес­крипций (идентифицирующая и интенциональная) в основ­ном опирались на различия в прагматической ситуации, то точка зрения Доннелана связана скорее с семантическими функциями и возможностями субъекта суждения, то есть с его употреблением не только для целей идентификации. В этой концепции обращается внимание на то, что на иден­тифицирующую функцию субъекта может налагаться ха­рактеризующая, вводящая в фокус определенную информа­цию, в связи с которой делается сообщение.

В сыскной ситуации обе функции — идентифицирующая и характеризующая — совпадают. В предложениях типа Грабитель склада — не новичок (предусмотрителен, осто­рожен, имел сообщников) определенная дескрипция и идеи- тифицирует лицо, и выделяет определенный аспект его де­ятельности (возможно, для данного лица не единственный). Характеризация Бсегда основывается на коммуникативных пресуппозициях сообщения, то есть на уже известной ин­формации. Она (как и идентифицирующие признаки) рет­роспективна.

Ретроспективная характеризация иногда обнаруживает тенденцию к переходу в проспективную. Обычно это свое­го рода ”предоценка“, например: Зато (прибавила бол­тунья) Открою тайну: я колдунья! (Пушкин) = Наина выболтала свою тайну, и ее можно поэтому считать бол­туньей. Ср. также: Бранились долго; наконец, Уловку выду­мал хитрец. (Пушкин). Такая дескрипция легко пре- дикативизируется, при этом обособляясь: Уловку выдумал, хитрец, Уловку выдумал, вот какой хитрец! Таким образом, приближаясь к функции предиката, именное выражение лишается референтности.

Ретроспективная характеризация, содержащаяся в зна­чении определенной дескрипции, имеет две основные разно­видности: аспектизирующую и мотивирующую. Пример первой дают предложения типа Врач посоветовал, Д и- ректор приказал... Примером второй являются предло­жения типа Мальчишки побили этого ябедника, Преступник был наказан. Мотивация предиката мо­жет касаться общего свойства объекта (Наш бездельник опять провалился на экзамене), но чаще имеется в виду впол­не конкретный поступок (Я пристыдил лгуна, Грубиян вызвал общее возмущение).

Вступая с предикатом в логические отношения, опреде­ленные дескрипции выполняют роль того члена отношений, которому соответствует исходный пункт рассуждения. Они могут указывать на причину, основание, мотив суждения, предпосылку события, но не на цель, следствие, вывод.

Во многих случаях сама семантика предиката предпола­гает наличие у его актантов — субъекта и объекта — не­которых свойств. К числу таких предикатов относятся преж­де всего глаголы, включающие в свое значение оценочный компонент и имплицирующие существование в предмете признака, служащего основанием оценки (