РАСПРОСТРАНЕНИЕ НА ДРУГИЕ СЛАВЯНСКИЕ ЯЗЫКИ

Я утверждаю, что обоснованный выше способ описания приме­ним и к другим славянским языкам. Я рассмотрю проблему место­имений для всех славянских языков, и в общих чертах проблему одушевленности для словенского языка.

Сделанные нами утверждения относительно личных местоиме­ний русского языка:

(1) что они имеют синтаксический признак [+одуш.] и

(2) что их формы могут быть получены с помощью рассмот­ренных выше правил определения формы винительного падежа, справедливы для всех славянских языков (за исключением бол­гарского и македонского, о которых мы здесь говорить не будем). Некоторые языки, такие, как сербско-хорватский и словацкий, имеют специальную форму женского рода винительного падежа единственного числа, которая на самом деле есть и в ряде север­ных русских диалектов (ону); эта форма учитывается с помощью первого правила определения формы. Другие языки, такие, как белорусский и украинский, всегда имеют форму винительного па­дежа, совпадающую с формой родительного. Ни один славянский

язык ни для одного личного местоимения не имеет формы вини­тельного падежа, совпадающей с формой именительного.

Так как словенские личные местоимения, в особенности место­имения третьего лица, устроены сложнее всех других, рассмотрим их в качестве иллюстрации. (Таблица заимствована из De Bray 1951, 397; в скобках даны энклитические формы.) Первое правило определения формы учитывает формы njp, j? и njg. Кроме того, оно отвечает за особые формы мужского рода -nj и среднего рода -nje, употребляющиеся после предлогов. Все остальные лакуны в винительном падеже заполняются «заимствованными» формами родительного падежа по второму правилу определения формы.

Стоит рассмотреть вопрос, каким образом получилось так, что местоимения могут иметь признак одушевленности даже тогда, когда относятся к неодушевленным референтам. Этой проблемой специально занимались Перлмуттер и Орешник (Perlmutter — Ore§nik 1973, 439). В свете предложенного выше описания она уже не представляется такой трудной. Так как эта проблема от­несена к числу синтаксических, ее можно сопоставить с пробле­мой синтаксического рода, который не отражает пол. Употреблять по отношению к неодушевленным объектам синтаксически одушев­ленную форму не «хуже», чем приписывать им мужской или жен­ский род, не соотносящийся с семантическим признаком пола.

Таким образом, хотя с теоретической точки зрения эта про­блема ни в коей мере не уникальна и обсуждаемые местоимения представляют собой синтаксический курьез, нетрудно отыскать возможные причины этого явления, а именно:

(I) остальные личные местоимения всегда являются одушев­ленными;

(II) по сравнению с другими именными группами местоимения имеют тенденцию занимать положение, наиболее близкое к началу предложения. Это делает различительную роль падежного мар­кирования (обеспечивающего противопоставление подлежащего и дополнения) более важной: при совпадении именительного и ви­нительного падежей могли бы возникнуть осложнения.

Местоимения, таким образом, ведут себя как русское слово слон; будучи употреблены по отношению к неодушевленным объ­ектам, они не в состоянии потерять свою синтаксическую одушев­ленность.

Из проведенного исследования вытекает, что формы винитель­ного падежа личных местоимений словенского языка могут быть получены с помощью тех же механизмов, которые предложены для русского языка. Посмотрим теперь, применимы ли к словен­скому языку остальные теоретические построения.

Прежде всего в словенском языке точно так же необходимо различение семантической и синтаксической одушевленности для того, чтобы учесть поведение таких существительных, как гак

(рак—болезнь) и as (туз), которые являются семантически Ие одушевленными, а синтаксически одушевленными (Perlmut­ter— Ores пік 1973, 432). Более того, имеются существитель­ные женского рода, которые являются семантически одушевлен­ными, хотя синтаксически это не выражается. Наличие правила ограниченного наследования типа того, которое предложено для русского языка, учитывает «коллективную нерегулярность» этих существительных лучше, чем приписывание каждому из них при знака одушевленности, который не используется в синтаксических правилах. На правило наследования накладывается еще более сильное ограничение, так что наследование одушевленности ста­новится возможным только в присутствии признака [+ед. ч.]. Хотя энклитическая форма винительного падежа множественного числа jih имеет признак [+ одуш.] и совпадает с формой роди­тельного падежа, неэнклитическая форма «осиротевшего винитель­ного» не совпадает с формой родительного, так как первое пра­вило определения формы («если имеется независимый винитель­ный падеж, то выбирается форма этого падежа») припишет фор­мам множественного числа окончания винительного падежа.

Колебания в употреблении винительного падежа единственного числа одушевленных существительных среднего рода также могут быть учтены с помощью правила наследования: у некоторых го­ворящих при наличии признаков [+ср. р.], [+ед. ч.] одушевлен­ность наследуется, у других нет. Естественные следствия этого — колебания в «осиротевшем винительном» и свойственное всем стремление не употреблять его: возникает сомнение, наследуется ли одушевленность в случае существительного среднего рода, и поэтому с такой ситуацией стараются не иметь дела.

Таким образом, пересмотр данных словенского языка с пред­лагаемой здесь точки зрения позволяет нам сохранить значитель­ные достоинства анализа Перлмуттера и Орешника и в то же время еще более упростить грамматику и увеличить ее объясни­тельную силу. Упрощение заключается в том, что формы винитель­ного падежа местоимений определяются с помощью уже суще­ствующего механизма, и в том, что исключаются избыточные син­таксические признаки (например, одушевленность для существи­тельных женского рода). Объяснительная сила увеличивается в результате того, что семантический признак одушевленности (ис­пользующийся в качестве сочетаемостного ограничения) отделя­ется от синтаксического признака.

Некоторые славянские языки пошли еще дальше в маркиро­вании одушевленности существительных, чем русский и словен­ский, несмотря на отсутствие всяких семантических оснований для этого. Например, Затовканюк (Затовканюк 1972) приводит многочисленные примеры из украинского и белорусского языков, где одушевленность представляет собой синтаксический признак, который начинает вести себя скорее как грамматический род: вме­сто того чтобы почти во всех случаях определяться исходя из семантических факторов, этот признак становится более поверх­ностным. В более общем виде вместо того, чтобы различать под­лежащее и дополнение лишь тогда, когда двусмысленность наи­более вероятна (т. е. в случае одушевленного дополнения), эти языки имеют тенденцию приписывать винительному падежу формальный признак вне зависимости от того, требуется это или нет.

6.