ПРИМЕЧАНИЯ

⁰ Анализируя остроты-бессмыслицы, Фрейд оказался в довольно затруднительном положении. Фрейд высказал мнение, что эти шутки «приятны говорящему тем, что дают возможность подразнить и одурачить собеседника, подогрев в нем сначала ожидание остроты, а потом разочаровав его».

Позже Фрейд изменил свой взгляд на характер детской психики. Он стал отмечать страхи, разочарования и давление формирующегося образа Я, который возникает как отражение существенных характеристик людей, служащих для ребенка олицетворением власти или объектом привязанности.

Выдвигая в настоящей статье концепцию развития логических способностей у ребенка, я предлагаю соотносительный с образом Я внутренний образ Рациональнос­ти, который, впрочем, гораздо меньше нуждается во внешней человеческой модели, ибо ментальные сбои автоматически вызывают принятие соответствующих санкций.

Я не был совсем точен, когда сказал, что Фрейд никогда больше не возвращался к интересующей нас проблеме. В 1927 г. он опубликовал небольшую статью [9], в которой, по-прежнему придерживаясь взгляда на шутки и остроты как на источник удовольствия, он (в противовес этому) трактует юмор как средство избегнуть страданий. Сверх-Я (Супер-Эго), выполняя функцию родителя, успокаивает детское Я, внушая ему мысль, что, каким бы страшным и опасным ни казался мир, это на самом деле не более чем игра. Однако Фрейд был обеспокоен тем, что эта роль не вполне соответствует характеру Сверх-Я. Возможно, мысли, высказанные мной в настоящей статье, внесут в этот вопрос некоторую ясность. Так или иначе, эта проблема пересекает область «психологии взрослых», которую я не хочу рассматри­вать здесь по причине, указанной в прим. 16.

¹ Нелинейность и неоднородность разума. Некоторые идеи, развиваемые в настоящей статье, впервые были высказаны в нашей совместной работе с Сеймуром Пейпертом. Здесь в первую очередь я имею в виду идею о том, что мыслительная деятельность осуществляется в результате взаимодействия между различными подси­стемами. Настоящая статья связана также с моими работами [4], [5], [6] и [12], но признаюсь, что пока я еще не выработал единой точки зрения на изучаемую проблему. Моя основная цель состоит в том, чтобы опровергнуть распространенный взгляд на разум как на нечто однородное, которое или думает о чем-то, или не думает. Я склонен считать, что человеческий разум состоит из множества более мелких „разумов", которые в свою очередь состоят из еще более мелких единиц. Было бы бессмысленно обсуждать, что и как они „думают" по отдельности, ибо деятельность каждого отдельного „разума" становится значимой только в связи с активностью всех остальных. Своими феноменологическими наблюдениями мы в конечном итоге обязаны именно такому устройству мышления.

Один (из многих) доводов в пользу принятия «децентрализованной» психологиче­ской теории состоит в том, что эта теория разрешает существование такого механизма, занимающегося знанием о знании, который значительно превосходит по своим характеристикам контролирующие структуры, ставшие ныне традиционными в работах по искусственному интеллекту и когнитивной психологии.

² Частичные ментальные состояния. Я, конечно же, не имею в виду, что мозг, взятый как единое целое, когда-нибудь может вернуться в одно из своих прежних состояний. Вряд ли вообще можно сказать что-то вразумительное о ментальных состояниях, если рассматривать Разум как единое целостное образование. Однако, если предположить, что Разум состоит из множества относительно автономных подсистем, тогда можно говорить о повторяющихся „частичных ментальных состо­яниях" как об определенном наборе состояний этих автономных подсистем. Более подробно это рассматривается в работе [6]. Понятие частичного ментального состояния позволяет нам говорить о нескольких частичных состояниях одновременно, причем эти состояния являются сравнимыми благодаря тому, что индивидуальная автономная подсистема не может находиться в каждый момент времени более чем в одном состоянии. Даже возможные конфликтные состояния между подсистемами, если эти конфликты могут быть разрешены в рамках всей системы в целом, не могут являться помехой для нашей теории. В работе [6] я провожу мысль, что локальные механизмы для разрешения подобных конфликтов могут соединять различные фрагменты знания и предварять то, что потом предстает перед нами в виде рассуждений.

³ Сознание. Как мне представляется, феномен „сознания" может возникнуть как результат действия механизма „рефлексии", направленного на объяснение собствен­ной деятельности. Я не думаю, чтобы эта работа осуществлялась в соответствии с каким-то прямым и всесильным методом. Скорее всего, все происходит самым обычным образом — путем формирования и уточнения моделей, которые могут даже не иметь законченного характера.

Вообще-то говоря, я не вижу оснований считать, что „сознательная" часть нашего разума имеет прямой доступ к „задачам высшего уровня", или просто полагать, что этот „высший уровень" вообще существует, то есть полагать, что Разум имеет четкую иерархию. Даже если бы это было так, то в процессе эволюции, вероятно, был бы найден способ блокировать способность остальной части разума к чересчур детальному анализу деятельности „высшей" его структуры (хотя бы для того, чтобы уберечь ее от возможного разрушения^,0). Я придерживаюсь мнения, что если этот „высший уровень" и существует, то он состоит из подсистем, доступ к которым, по сути дела, ничего бы не раскрыл (по причинам, отмеченным в прим.

⁴ Не-непрерывная логика. Я коротко обсуждал эти логические вопросы в работе

[4] . Весьма живое обсуждение подобных проблем содержится в диссертации Дойла

[11] . Здесь закономерно возникает вопрос: являются ли безопасные для мышления области отделенными друг от друга „островами" или же безопасной можно считать всю логику в целом, если научиться обходить расставленные ловушки?

⁵ Путаница. Когда человек говорит: ,,Я запутался", это значит, что рубеж простой путаницы или неразберихи уже давно перейден. Очевидно, что человек должен был сделать немало для того, чтобы таким образом идентифицировать свое мета-психологическое состояние.

⁶ Знакомое. Шенк [13] отмечает, что человек думает о том, что нечто выглядит знакомым только тогда, когда он не может до конца опознать или идентифицировать это „нечто". В противном случае человек просто не задумывается над подобными вопросами. Процесс поисков сходства фиксируется только тогда, «когда сходство не является полным.

⁷ Неоднозначность. Почти все детские шутки представляют собой выражения или описывают ситуации, которые имеют два или более значений. Что касается эмоционально нейтральной неоднозначности слов и выражений, а также нашей способности в каждом конкретном случае выбрать нужное значение, то все это достаточно очевидно. К сожалению, не очень часто понимают, что мысли сами по себе тоже могут быть неоднозначными,— ведь одно и то же (частичное) ментальное состояние может предшествовать многим другим ментальным состояниям, в зависимо­сти от конкретной мыслительной ситуации [5].

⁸ Уточнения. Конечно, нарисованная здесь картина во многом упрощена.

Я считаю, что этнический юмор, представляющий, бесспорно, большую социоби- ологическую ошибку, тоже связан с механизмом фреймов. Почему в таком ходу шутки, в которых высмеиваются представители других национальностей? Распростра­ненное объяснение этого явления гласит, что шутки подобного рода есть не что иное, как способ проявления агрессивности. Все это, без сомнения, верно, однако можно предложить и более содержательное объяснение. В работе [4] я показал, что слушающему трудно понять рассказ о каком-то человеке, если у него отсутствует нужный фрейм человека, то есть определенный стереотип. Вместе с тем если слушающему не нужно выбирать фрейм, то вся коммуникативная ситуация для него существенно упрощается. Итак, слепой фанатизм может возникнуть непроизвольно — как побочный эффект отмеченного обстоятельства. Например, когда рассказывают шутку о человеческой глупости, то с точки зрения психики удобно свести услышан­ное к некоторому стереотипу — желательно чужому, иностранному,— с тем, чтобы избежать конфликта с окружающим миром. И конечно, подобно снежному кому, этот стереотип может начать обрастать все новыми и новыми небылицами. Постепенно у людей стираются следы „юмористического" происхождения подобных структур. Бороться с предубеждениями очень трудно, если не понимать важности (и значения) стереотипов в повседневном мышлении.

⁹ Многие из идей о важности „идентифицирующих различий" были изложены уже в работах [14] и [15], но только в работе [8] впервые была четко сформулирована идея о дифференцирующей сети. В более новой работе [16] Уинстон рассматривает использование фреймов для проведения более сложных аналогий. Серьезное исследо­вание ошибок и сбоев впервые, по-видимому, было предпринято Пейпертом при исследовании обучения ребенка [17], а затем в докторских диссертациях Сассмена [18] и Голдштейна [19].

¹⁰ В защиту сказанного. Льюис Томас в работе [30] отмечает, что философы и лингвисты «вынуждены использовать в качестве единственного инструмента иссле­дования как раз тот самый аппарат, который они собираются исследовать». Он рассказывает о том, что он испытывал, когда слушал доказательство теоремы Геделя: «Только я начал вникать, как внезапно ощутил нечто вроде вспышки, а потом все смешалось в моей голове». Далее он высказывает предположение (надеемся, читатель поймет, где автор говорит всерьез, а где — в шутку), что «в мозгу существует свалка — защитное средство, устраняющее необходимость чинить или на скорую руку перепаивать тончайшие структуры языка и мышления. Эта свалка не дает мозгу вмешиваться не в свое дело, а также защищает мозг от той информации, которая для него неприятна или не нужна». Вероятно, в сказанном есть значительная доля правды.

¹¹ Возможно, читатель уже слышал эту шутку, но не о майонезе, а о брокколи*. Второй вариант смешнее, поскольку содержит перенос вполне допустимой ошибки в совершенно невероятную ситуацию. В версии Фрейда ошибка достаточно глупа: человек может спутать шпинат с брокколи, но маловероятно, чтобы он спутал его с майонезом. Я подозреваю, что Фрейд искусственно довел ситуацию до абсурда—с тем, чтобы потом прокомментировать ее. Действительно, на с. 187 он выражает свое особое неодобрение по поводу этой шутки — было бы очень забавно, если бы он сам нарушил правильность замещения фреймов, чтобы добиться нужного ему эффекта. Я бы не стал акцентировать на этом внимание, если бы этот прием не был бы достаточно распространенным в работах по психиатрии, в том числе и у самого Фрейда (как это явствует из анализа его произведений).

¹² Удовольствие. Как отмечал Фрейд, необходимо объяснить, почему юмор доставляет нам удовольствие несмотря на то, что зачастую затрагивает далеко не самые приятные темы, а наоборот—грустные, запретные или даже вызывающие отвращение. И действительно, в большинстве хороших шуток на самом деле нет ничего смешного, кроме разве что умения, с каким скрыт истинный смысл. Сейчас у нас нет недостатка в теориях, объясняющих, как могло произойти полное видоизмене­ние признака смешного: к нашим услугам теория цензорской энергии, теория под названием ,,Я рад, что это произошло не со мной", теория минимизации значимости реальности и др. И все же вопрос остается в значительной степени непроясненным, поскольку, молчаливо принимая, что суть дела проста, никто не сделал попытки разработать более или менее глубокой теории удовольствия как такового. В силу этого все эти очевидные на уровне здравого смысла мини-теории в конечном итоге оказываются построенными на песке.

Что такое приятное и почему мы так любим его? Это отнюдь не тавтология. Ясно, что приятное связано с целым комплексом вопросов, затрагивающих обучение и цели, действия или деятельность, которые человек хочет продолжить и/или повторить, ожидание этой деятельности и ее повторение. Очень сильно затрудняет решение проблемы то, что мы „чувствуем" приятное как бы через призму искусно созданного механизма, в котором воплощено свойственное нам стремление четко вычленять и классифицировать предметы и явления,— гораздо четче, чем они вычленяются на самом деле.

Мы отдаем дань этой иллюзии даже тогда, когда говорим такие простые на первый взгляд вещи, как ,,Я чувствую ххх“. Этот пример полностью иллюстрирует наше представление о психической (и ментальной) сфере как о едином целом, в нем отражена иллюзия связности, которая не позволяет увидеть, что в один и тот же момент различные подсистемы психики и мышления могут выполнять весьма различные функции. Например, на одну подсистему может быть возложена функция следить за правильностью работы другой. Если верно высказанное мной предположе­ние относительно того, что феномен приятного на самом деле включает в себя множество различных действий и явлений, нам все равно необходимо объяснить, почему феноменологически они имеют столь много общего.

Вот мое первое предположение. Изначально общей для всех этих явлений была следующая мета-психологическая характеристика: все они были наиболее чувстви­тельными на воздействия со стороны других подсистем психики и мышления. Благодаря этому в рассматриваемой системе могла образоваться экологическая ниша, необходимая для возникновения особого мозгового центра, который отличается тем, что, будучи активизирован одной из подсистем, стремится подавить все остальные. (Человек не так охотно откликается на приятное предложение, если он уже вовлечен в доставляющую ему удовольствие деятельность.) Возникновение такого центра повлекло за собой формирование в нашем развивающемся мышлении представления о сходстве ассоциируемых с этим центром механизмов.

Мое второе предположение таково: подобная централизация могла бы развить способность каждой подсистемы в нужный момент сигнализировать, что ею было что-то сделано для удовлетворения нужд другой подсистемы, даже если характер, цель и суть этого воздействия оставались бы для нее непонятными. Заметьте, как использование слов „удовлетворение", „удовлетворять" сразу наводит на мысль об известной общности всех рассматриваемых явлений. Боюсь, что именно употребление слов и вводит нас в заблуждение, когда мы начинаем думать, будто вопрос ,,Почему мы любим приятное?" является простой тавтологией и не заслуживает внимательного изучения.

Сеймур Пейперт высказал еще одно, более социобиологическое по характеру предположение о том, как эволюция могла объединить все эти явления и обеспечить их одним общим выходом. Для матери легче определить, удовлетворила ли она сейчас нужды своего ребенка, если ей не надо запоминать различные реакции, которые говорили бы об удовлетворении каждой конкретной потребности. Сходный механизм помогает человеку определить, убедил ли он своего собеседника, и т. д. Во всех этих случаях некоторый набор различных внутренних процессов находит выход в одном- единственном „завершающем акте", если воспользоваться терминологией Тинбергена.

¹³ Моя дочь Джулия, немного подумав над этой шуткой, сказала: «В точном смысле слова это не парадокс. Просто здесь можно повторять про истинность до бесконечности».

¹⁴ Замещение. Лоренз [21] и Тинберген [22] говорят об особом, на первый взгляд бессмысленном поведении животных, когда они не знают—нападать или спасаться бегством. Есть ли более подходящее время для переговоров? Мы a priori можем быть уверены в существовании неоднозначности в самых истоках и зачатках социальных знаковых систем.

¹⁵ Я не считаю, что все это звучит как-то пессимистично. Для понимания чего-либо вовсе не обязательно, чтобы в сознании человека одновременно присутство­вало все, что он знает о данном предмете. Человеку в каждый конкретный момент необходимы лишь фрагменты знания, которые к тому же могут характеризоваться различной степенью детализации. В диссертации Куйперса [23] содержится теория того, как знание человеком своего города может быть представлено в формализован­ной форме. Это представление можно взять в качестве образца при описании взаимодействия мышления со своим собственным знанием.

¹⁶ Теории. Существует, как мне кажется, настоятельная необходимость в созда­нии теорий о психологии взрослых, где наряду с фактами индивидуальной и органической эволюции учитывались бы и факты культурной эволюции. Давайте посмотрим: смех, улыбки, хорошее настроение возникают не только после тонких шуток, связанных с замещением фреймов, но и довольно часто после достаточно бестолкового нонсенса. Поскольку шутки могут быть направлены как на развитие аналогий, так и на их подавление, то мое разграничение между позитивным и негативным, похоже, отпадает. Если и содержится что-то общее во всех разновидно­стях юмора, так это, пожалуй, только неожиданные замещения фреймов, но количество способов, в соответствии с которыми происходят эти замещения, не поддается никаким подсчетам. Означает ли это, что наша теория отвергается? Не думаю. Однако для доказательства этого необходимо рассмотреть „развитие взрос­лых".

Хочется отметить, что „взрослые" контрпримеры совсем не обязательно противо­речат „детской теории". Большинство психологов недостаточно принимает во внима­ние тот факт, что интеллект взрослого человека способен к самостоятельной реконструкции, то есть к перераспределению и новому использованию ранее приобре­тенных компонентов. И так этап за этапом сложные процессы развития (проходящие под воздействием внутренних и внешних—культурных — факторов, модифицирующих уже имеющиеся состояния) накладываются друг на друга. Этот процесс представлял бы собой более запутанную картину, если бы он был полностью спонтанным, то есть целиком зависел только от внутренних факторов. Однако многие факторы являются социально закрепленными: так, например, каждый член общества „знает", какие запросы и какая манера поведения являются „приемлемыми" и „допустимыми" для четырех- или девятилетних детей, для студентов колледжа или преподавателей философии.

Ведущие ученые — представители психологии развития—стремились выявить различные принципы и формы этого влияния, и все же проблема не получила достаточно глубокого освещения. Мы по-прежнему знаем очень мало—слишком мало для того, чтобы с уверенностью сказать, что то или иное поведение человека подтверждает или опровергает определенную психогенетическую гипотезу. Я считаю, что в настоящее время самым верным шагом на пути к проверке правильности выдвигаемых гипотез о мышлении будут эксперименты, но не на людях, а на компьютерах, с тем чтобы посмотреть, может ли предлагаемый фрагмент теории войти составной частью в систему, которая представляет собой аналог мыслительной деятельности. Конечно, это ни в коей мере нельзя будет считать полным доказатель­ством правильности рассматриваемой теории, но вряд ли вообще стоит принимать теорию всерьез, если она не удовлетворяет отмеченному условию, то есть не способна быть полезной при реконструировании реальных мыслительных процессов. Короче говоря, вряд ли мы обнаружим большую часть того, что есть, пока мы не обнаружим как можно больше из того, что может быть.

¹⁷ Привязанность. Конечно, социобиологический механизм привязанности матери к ребенку значительно сложнее, чем это представлено у меня. Встречаются и генетически заложенные отклонения. Вместе с тем нельзя не признать, что существует много социобиологических „островов стабильности"—как потенциально, так и реально.

Гипотеза ,,пакета возможностей обучения". Сейчас я приведу другой пример того, что индивидуальное и социальное развитие находится под влиянием генетическо­го контроля за графиком обучения. Хорошо известно, что люди, приступающие к изучению иностранного языка не в детском возрасте, очень редко добиваются абсолютно правильного произношения, редко говорят „без акцента". (Когда их просят „произнести не так, а вот так", они чаще всего не чувствуют никакой разницы между этими вариантами.) Мне кажется, что этот факт отражает происходя­щие в психической и мыслительной сфере постпубертатные изменения и может служить ярким примером, подтверждающим важность генетического контроля за когнитивным развитием.

Говоря более конкретно, мое предположение сводится к тому, что (і) обучением произношению ведает некоторая специальная структура мозга, (ii) способность которой воспринимать новые различительные признаки резко уменьшается под влиянием генетического механизма, связанного с пубертатными изменениями. Выбор этого временного периода определяется тем, что именно тогда нацеленность человека на обучение себя трансформируется и переходит на обучение других. „Эволюционная цель" этого процесса—перекрыть путь родителю[51] к изучению языка ребенка и заставить ребенка изучать язык взрослых.

Главная цель молодого родителя — не обучение ребенка языку, а общение с ним. Если бы родитель перенял идиосинкразическую фонологию ребенка, это могло бы привести к глобальным последствиям. Родитель, конечно, овладел бы языком ребенка, а вот у ребенка резко сократились бы возможности и уменьшилась необходимость в изучении языка взрослых. Таким образом, через несколько поколений развитию любого социального языка был бы положен конец.

Анализируя врожденные и приобретенные черты развития, мы неизбежно должны столкнуться с проблемой расшифровки структур, освоение которых не является генетически заданным, например деталей когнитивной и языковой структур. Моя идея заключается в том, что сначала надо посмотреть, как генетически заложенное влияет на „пакет возможностей обучения" управляющих структур, опосредующих процесс освоения знаний. Вышеприведенная гипотеза, как мне кажется, иллюстрирует один из способов, каким „генетика мозга" позволяет обойтись без конструирования чрезмерно сложных прямых ограничений на еще не приобретенные когнитивные структуры.