В предыдущей главе речь шла о словах all ‘все’ и some ‘некоторые’.

В этой главе мы рассмотрим определенный артикль the в единственном числе, а в следующей — его употребление с существительными во множественном числе. Может показаться чрезмерным — посвятить две главы од­ному слову! Однако для математической философии это ис­ключительно важное словечко, и я хотел бы поступить с ним так же, как поступил грамматик Р.

Мы уже однажды упоминали о ’’дескриптивных функ­циях", то есть о таких выражениях, как ’’the father of х“ ‘отеця’а’ [4]или ’’the sine of ‘синус xV. Прежде чем дать им дефиницию, попытаемся определить само понятие ’’дес­крипция".

’’Дескрипции" бывают двух видов — определенные и не­определенные (или неоднозначные). Неопределенная дес­крипция имеет форму "a so-and-so", букв.‘такой-то* (некий объект, обладающий такими-то признаками), а определен­ная дескрипция представляет собой сочетание типа ’’the so-and-so" (в единственном числе). Начнем с неопределенных дескрипций.

"Кого вы встретили?" — "Я встретил одного человека".— "Это очень неопределенное описание" ("This is a very inde­finite description"). Пользуясь термином "дескрипция" (букв, ‘описание*), мы таким образом сохраняем связь с обыденным употреблением этого слова. Поставим вопрос так: что же я в действительности хочу сказать, утверждая: "Я встретил одного человека"? Представим себе на минуту, что мое утверждение истинно и что в самом деле я встретил Джонса. Но очевидно, что я не утверждаю: "Я встретил Джонса". Я мог бы сказать: "Я встретил одного человека, но это не был Джонс". В этом случае, хотя я сказал бы не­правду, я не вступил бы с собой в противоречие, как было бы, если бы, говоря, что я встретил одного человека, я бы подразумевал, что встретил Джонса.

Но мы можем пойти дальше: утверждая, что я встретил одного человека, я мог вообще не иметь в виду никого. Я мог просто солгать. В ситуации ложного высказывания нет оснований полагать, что речь идет именно о Джонсе, а не о ком-нибудь другом. Утверждение осталось бы значи­мым (хотя и не могло бы быть истинным), даже если бы людей вовсе не существовало. "Я встретил единорога" или ”Я встре­тил морского змея" — вполне осмысленные высказывания. Мы их поймем, если знаем, что такое единорог или морской змей, то есть какова дефиниция этих мифических чудовищ. Таким образом, в состав приведенных суждений входит то, что можно было бы назвать концептом. В случае с едино­рогом, например, речь, несомненно, идет только о концепте: нигде, даже в мире теней, не существует ничего, что бы соот­ветствовало этому имени. Поскольку суждение ”Я встретил (одного) единорога" осмысленно (хотя и ложно), становится очевидным, что оно, при правильном его анализе, не должно включать в свой состав конституент "один (некий) едино­рог", а содержит концепт "единорог".

Проблема реальности, с которой мы здесь сталкиваемся, очень важна. Подавляющее большинство логиков, занимав­шихся этим вопросом, стояло на неверном пути. Эти логики видели в грамматической форме более надежную опору ана­лиза, чем она есть на самом деле. Они не отдавали себе отче­та в том, какие именно грамматические различия следует принимать во внимание. Традиционно считается, что пред- лржения Я встретил Джонса и Я встретил одного челд- века обладают одной и той же грамматической формой, в то время как в действительности это не так: первое предложе­ние содержит имя реального лица — Джонс, а второе вклю­чает пропозициональную функцию, которую можно экспли­цировать, и тогда предложение примет следующий вид: "Функция ‘Я встретил х, и х — человек* иногда истинна". (Напомню, что мы условились употреблять наречие иногда не в значении "более чем один раз", а в значении "хотя бы один раз".) Очевидно, что это суждение обладает иной фор­мой, чем суждение ”Я встретил х", и только этим различием можно объяснить тот факт, что суждения типа ”Я встретил одного единорога" существуют, в то время как самих едино­рогов в мире нет.

Ввиду отсутствия аппарата пропозициональных функций многие логики пришли к заключению, что существует мир нереальных объектов. Этой точки зрения придерживается, например, Мейнонг^[5]. Он утверждает, что можно говорить о "золотой горе", "круглом квадрате" и т. п., причем наши суждения о них могут быть истинными; следовательно, эти предметы должны иметь некоторое логическое бытие, ина­че предложения, в состав которых они входят, были бы бес­смысленными. Как мне кажется, в подобных теориях от­сутствует то чувство реальности, которое полезно сохранять даже в самых абстрактных научных изысканиях. Логика, смею утверждать, не должна допускать в свои пределы еди­норогов точно так же, как их не допускает зоология, ибо логика, как и зоология, имеет дело с реальным миром, хотя и рассматриваемым в более обобщенных и более абстракт­ных чертах. Говорить, что единороги существуют в гераль­дике, или в литературе, или в воображении,— значит идти на жалкую и мелочную уловку. В геральдике ведь сущест­вует не животное, обладающее плотью и кровью, дышащее и двигающееся по собственному усмотрению; существует лишь его изображение или словесное описание. Подобным же образом утверждать, что существование Гамлета в не­котором мире, скажем в воображении Шекспира, столь же реально, как существование Наполеона в обыкновенном мире,— значит намеренно вводить в заблуждение других или же самому впадать в неслыханное заблуждение. Суще­ствует только один мир — мир «реальности»: фантазии

Шекспира являются составной частью этого мира, и те мыс­ли, которые были у него в то время, когда он сочинял "Гам­лета", вполне реальны. Столь же реальны и мысли, возни­кающие у нас при чтении этой пьесы. Специфика художест­венной литературы в том и состоит, что только мысли, чувст­ва и т. п. Шекспира и его читателей реальны; к ним не может быть добавлен "объективный" Гамлет. Реальный Наполеон не сводится к эмоциям, возбужденным им у авторов исто­рических произведений и у их читателей, но Гамлет исчер­пывается этими мыслями и эмоциями.

Повинуясь чувству реальности, мы не хотим прибегать в анализе суждений к тому, что было бы "не от мира сего". Однако может возникнуть вопрос: если не существует ни­чего вне действительности, как могли бы мы допустить в наш анализ несуществующее? А вот как: анализируя сужде­ния, мы прежде всего делаем операции с символами, и, приписав значение группам символов, которые на самом деле его лишены, мы тем самым допустим существование не­существующего в единственно возможном смысле, а именно в качестве описаний предметов. В предложении I met a uni­corn ‘Я встретил одного (некоего) единорога* все четыре сло­ва, вместе взятые, образуют осмысленное суждение, слово unicorn ‘единорог* также само по себе значимо, точно так же, как значимо слово man ‘человек'. Но объединение двух слов a unicorn ‘один (некий) единорог' не образует подчи­ненной именной группы, которая бы имела собственное зна­чение. Так что если мы ошибочно припишем этим двум сло­вам значение, то нам придется взвалить на себя не только "некоего единорога", но и проблему его существования в ми­ре, в котором не водятся единороги. Выражение "a unicorn" является неопределенной дескрипцией, которая ничего не описывает; ее нельзя считать неопределенной дескрипцией, описывающей несуществующий объект. Суждения типа ^пх is unreal" ⁽х не существует' осмысленны только тогда, когда х является дескрипцией, безразлично — определенной или неопределенной. Такое суждение будет истинным, если дес­крипция ничего не описывает.

Теперь можно дать общее определение значения предло­жений, содержащих неоднозначные дескрипции. Предполо­жим, нам надо вынести суждение о некотором предмете ("а so-and-so"), причем речь идет о предметах, обладающих свойством ф, или, иначе, о предметах, для которых истинна пропозициональная функция фх. (Например, если в качестве "a so-and-so" принять дескрипцию a man ‘некий человек*, то пропозициональная функция будет ”х is human" ‘х принад­лежит классу людей, х — человек*.) Предположим теперь, что мы захотели бы приписать свойство ф предмету, обозна­ченному неопределенной дескрипцией. Иначе говоря, мы делаем утверждение о том, что ”а so-and-so" обладает тем свойством, которым обладает х, когда фх истинно. (Напри­мер, в случае ”Я встретил некоего человека" фл: будет "Я встретил х^и.) Суждение о том, что "a so-and-so" имеет свойст­во ф, не сводимо к суждению формы ”фх". Если бы это было так, то неопределенная дескрипция "a so-and-so" была бы идентична х, разумеется, при условии его соответствия смыс­лу дескрипции. В ряде случаев это может так и оказаться. Однако в примере с "неким единорогом" это не так. Сужде­ние о том, что ”а so-and-so" обладает свойством ф, отлично по форме от фх. Именно благодаря этому факту дескрипция ”а so-and-so" и может относиться к несуществующим предме­там, причем это явление может быть констатировано в яс­ных терминах. Итак, мы можем сформулировать следующее определение:

Утверждение, что "предмет, имеющий свойство ф, обла­дает свойством ф", означает:

"Совместное утверждение фл: и фх не всегда ложно".

В логике это же суждение может быть выражено форму­лой "Некоторые ф являются ф“. Но с риторической точки

зрения между этими способами записи есть разница, так как в одном случае суждение построено в единственном чис­ле, а в другом — во множественном. Впрочем, не в этом де­ло. Важно другое: при правильном анализе суждения, в словесное выражение которых входит дескрипция "a so- and-so", не должны содержать конституента, представлен­ного соответствующей именной группой. Поэтому-то эти суждения осмысленны даже тогда, когда дескрипция не от­носится ни к какому реальному предмету.

Определение существования в применении к неоднознач­ным дескрипциям вытекает из того, что было сказано в кон­це предыдущей главы. Мы говорим "люди существуют" или "человек существует", если пропозициональная функция ”х — человек" может быть истинной. Говоря обобщенно, ”а so-and-so" существует, если суждение ”х is so-and-so" *х — таков* иногда истинно. Это можно выразить и иначе. Суждение "Socrates is a man" ‘Сократ — человек*, несом­ненно, эквивалентно суждению "Socrates is human" ‘Сократ обладает всеми признаками человека*, но тем не менее это разные суждения. Глагол is ‘есть* в суждении "Socrates is human" выражает отношения между субъектом и преди­катом; этот же глагол в суждении "Socrates is a man" выра­жает тождество. Беда рода человеческого в том, что он вы­брал одно и то же слово is для выражения этих двух столь различных идей,— беда, от которой язык символической логики его, разумеется, избавляет. В суждении "Socrates is a man" выражена идентичность поименованного объекта (если мы согласны, что Сократ — имя, подлежащее после­дующим квалификациям) и объекта, к которому отнесена неопределенная дескрипция a man. Неоднозначно описан­ный объект будет признан существующим, если хотя бы од­но суждение такого рода окажется истинным, то есть если найдется хотя бы одно истинное суждение формы ^пх is а so-and-so", в котором позицию х занимает имя. Для неодно­значных дескрипций (в отличие от определенных) характер­на возможность любого количества истинных суждений указанной выше формы: Сократ — человек, Платон — человек и т. д. Тем самым суждение ”А man exists" ‘Человек существует’ вытекает из суждений, субъектом которых яв­ляется либо Сократ, либо Платон, либо кто-нибудь еще. Что же касается определенных дескрипций, то суждение соот­ветствующей формы, а именно ”х is the so-and-so" (где х — имя), может быть истинным только при одном значении х.

Это соображение подводит нас к проблеме определенных дескрипций, которым следует дать дефиницию, аналогич­ную дефиниции неоднозначных дескрипций, однако в этом случае дело обстоит сложнее.

Итак, мы подходим к основному предмету настоящей главы — определению слова the (в единственном числе). Один очень важный момент, связанный с неопределенными дескрипциями, касается также и определения „the so-and-so": искомая дефиниция относится не к изолированной дескрип­ции, а к суждениям, в которых она употребляется. В случае с неопределенными дескрипциями это достаточно очевидно, едва ли кто-нибудь мог бы предположить, что a man ‘че­ловек вообще* является конкретным объектом, который может быть определен сам по себе. Хотя и Сократ — чело­век, и Платон — человек, и Аристотель — человек, из этого нельзя заключить, что неопределенная дескрипция человек означает то же самое, что означает имя Сократ, а также то же самое, что означает имя Платон, и то же самое, что означает имя Аристотель, поскольку эти имена явно имеют разное значение. Вместе с тем, когда мы перечислим всех людей на земном шаре, не останется никого, о ком мож­но было бы сказать: «This is a man, and not only so, but it is the ‘a man', the quintessential entity that is just an inde­finite man without being anybody in particular» (‘Вот—чело­век, это и есть тот самый абстрактный человек, сама сущ­ность человека, некто и в то же время никто*). Совершенно очевидно, что сущее определенно: если это человек, то это вполне определенный человек — данный человек, а не кто- либо другой. В мире нельзя обнаружить "человека вообще", противопоставленного конкретным людям. Естественно поэтому, что мы даем определение не человеку вообще, то есть не неопределенной дескрипции человек, а тем сужде­ниям, в которых она встречается.

Сказанное относится и к определенным дескрипциям формы "the so-and-so", что на первый взгляд не так очевид­но. Однако это подтверждается различием между именами и определенными дескрипциями. Возьмем предложение Scott is the author of Waverley ‘Скотт является автором „Ваверлея"'. В него входит имя Скотт и дескрипция автор „Ваверлея". Оба эти выражения, как утверждается в пред­ложении, относятся к одному и тому же лицу. Ниже мы попытаемся объяснить различие между именами и другими символами.

Имя есть простой символ, значение которого представ­ляет собой то, что может употребляться только в функции субъекта, то есть нечто, обозначенное нами в главе XIII как "индивид", или "частный случай, особь" (”а particular"). "Простой" символ не членится на символы, то есть не содер­жит в себе частей, которые бы тоже были символами. Имя Скотт есть простой символ, потому что оно хотя и делится на части (а именно отдельные буквы), но эти последние не представляют собой символов. Выражение же автор "Ва­верлея" не является простым символом, поскольку обра­зующие его слова также символы. Может случиться, что относящееся к индивиду выражение допускает дальнейшее членение; тогда мы должны довольствоваться тем, что можно было бы назвать "относительным индивидом", то есть тер­мом, который в заданном контексте не разлагается и не употребляется иначе как в функции субъекта. Соответст­венно приходится довольствоваться и тем, что может быть названо "относительным именем". Однако при решении проблемы определения дескрипций вопрос об абсолютных или относительных именах может быть оставлен в стороне, ибо он связан с различием уровней в иерархии "типов"; мы же заняты сравнением таких пар, как Скотт и автор "Ваверлея", относящихся к одному и тому же объекту, и проблема типов нас сейчас не интересует. Таким образом, мы можем считать, что все имена абсолютны; ни одно из наших последующих утверждений не зависит от этой пре­зумпции, но мы принимаем ее единственно ради того, чтобы сократить изложение.

Итак, нам предстоит сравнить два объекта: (1) имя, яв­ляющееся простым символом, прямо обозначающим инди­видный объект, который и составляет значение имени, су­ществующее само по себе и не зависящее от других слов;

(2) дескрипцию, состоящую из нескольких слов с фиксиро­ванными значениями, из которых создается то, что может быть принято за "значение" дескрипции.

Суждение, содержащее дескрипцию, не тождественно суждению, в котором дескрипция заменена именем, даже если это последнее именует тот же объект, который дескрип­ция описывает. Очевидно, что суждение «Скотт есть автор "Ваверлея"» отлично от суждения «Скотт есть Скотт»: пер­вое сообщает об историко-литературном факте, а второе выражает не больше чем обычный трюизм. Если мы заменим дескрипцию автор "Ваверлея" именем другого лица, сужде­ние будет ложным и, следовательно, уже не будет тем же суждением. Но можно сказать, что наше суждение, по су­ществу, имеет ту же форму, что и суждение "Скотт есть сэр Вальтер", в котором сообщается, что два имени относятся к Одному объекту. На это можно ответить, что если предло­жение "Скотт есть сэр Вальтер" в действительности озна­чает «лицо по имени ‘Скотт* идентично лицу по имени ‘сэр Вальтер*», то эти имена фигурируют в функции дескрипций: индивид ими не именуется, а описывается как носитель соответствующего имени. Имена часто так и употребляются, причем, как правило, нет никаких внешних признаков, по которым можно было бы судить о том, в какой именно функ­ции они использованы. Когда имя употреблено по назначе­нию, то есть только для указания на предмет речи, оно не является частью ни утверждаемого нами факта, ни лжи, если наше утверждение окажется ошибочным,— оно не больше чем элемент той системы символов, которой мы поль­зуемся, чтобы выразить мысль. То, что мы хотим сказать, может быть переведено на другой язык; слово в этом случае является своеобразным "передатчиком" (vehicle), само по себе оно не входит в сообщаемое в качестве его составной части. С другой стороны, когда мы делаем сообщение о "ли­це по имени Скотт", имя Скотт входит в состав утверждае­мого, а не только в состав того языка, который был в этом утверждении использован. Наше суждение изменится, если мы подставим в него выражение "лицо по имени сэр Вальтер". Но до тех пор, пока мы пользуемся именами как именами, для смысла утверждаемого совершенно неважно, употребим ли мы имя Скотт или скажем сэр Вальтер; это столь же безразлично, как то, говорим ли мы по-английски или по-французски. Итак, пока имена употребляются как таковые, суждение "Скотт есть сэр Вальтер" будет столь же тривиально, как и суждение "Скотт есть Скотт". Этим аргу­ментом можно завершить доказательство того, что «Скотт есть автор "Ваверлея"» представляет собой другое суждение по сравнению с тем, которое является результатом замены дескрипции именем собственным, независимо от того, какое конкретное имя было при этом использовано.

Когда мы прибегаем к переменным и говорим о пропози­циональных функциях (например, фл;), процесс приложения общих суждений, относящихся к х, к частным случаям со­стоит в подстановке имени на место переменной. Предпола­гается, что ф есть функция, аргументами которой являются индивиды. Допустим, что фл: всегда истинно; пусть это будет "закон тождества" лг=лг. В таком случае мы можем подстав­лять на место х любые имена, получая при этом истинные суждения. Приняв, что Сократ, Платон и Аристотель — имена (это очень рискованная предпосылка), мы можем вы­вести на основании закона тождества, что Сократ есть Со­крат, Платон есть Платон и Аристотель есть Аристотель. Но мы совершим ошибку, если попытаемся, не имея других к тому предпосылок, вывести на том же основании, что автор "Ваверлея" есть автор "Ваверлея". В действительности, суждения формы "the so-and-so is the so-and-so" ‘такой-то есть такой-то* не всегда истинны; для этого необходимо, чтобы "the so-and-so" ‘такой-то* существовал. Разъясним коротко этот термин. Ложно, что нынешний король Франции есть нынешний король Франции или что круглый квадрат есть круглый квадрат. Когда мы заменяем имя дескрип­цией, те пропозициональные функции, которые всегда истинны, могут оказаться ложными, если дескрипция ни­чего не описывает. В этом не будет для нас ничего таинст­венного, коль скоро мы осознаем (а это было доказано в предыдущем параграфе), что, когда в суждение вводится дескрипция, оно перестает соответствовать значению дан­ной пропозициональной функции.

Теперь мы в состоянии дать дефиницию суждениям, содержащим определенные дескрипции. Определенные деск­рипции отличаются от неопределенных только одним: имп­ликацией единичности. Мы не можем говорить о "the inha­bitant of London" ‘этом обитателе Лондона', поскольку про­живание в Лондоне не составляет признака только одного объекта. Мы не можем говорить о "the present King of France" ‘нынешнем короле Франции', поскольку такового не существует; мы можем, однако, говорить о "the present King of England" ‘нынешнем короле Англии'. Так, сужде­ния, относящиеся к "the so-and-so", всегда имплицируют соответствующие суждения, касающиеся "a so-and-so", с той разницей, что определенная дескрипция относится к еди­ничному объекту. Такое суждение, как «Скотт является автором "Ваверлея"», не могло бы быть истинным, если бы это произведение вообще не было бы написано или если бы оно принадлежало перу ряда лиц, то есть если бы существо­вало несколько одноименных произведений. Не может быть безоговорочно признано истинным и любое другое суждение, содержащее пропозициональную функцию х и полученное путем замены ее определенной дескрипцией автор "Вавер­лея". Можно утверждать, что автор "Ваверлея" означает «значение (the value) х, для которого ‘х написал "Вавер­лея"* истинно». Так, например, суждение «Автор "Вавер­лея" был шотландцем» имплицирует:

(1) «х написал "Ваверлея"» не всегда ложно;

(2) «Если х и у написали "Ваверлея", то х идентичен у» всегда истинно;

(3) «Если х написал "Ваверлея", х был шотландцем» всегда истинно.

Эти три суждения, если их выразить на обыденном языке, утверждают:

(1) по меньшей мере один человек написал "Ваверлея";

(2) не более чем один человек написал "Ваверлея";

(3) тот, кто написал "Ваверлея", был шотландцем.

Все три суждения имплицитно содержатся в предложе­нии Автор "Ваверлея" был шотландцем. Верно и обратное: только все три суждения, вместе взятые, имплицируют, что автор "Ваверлея" был шотландцем. Следовательно, можно считать, что эти три суждения и составляют значение суж­дения «Автор "Ваверлея" был шотландцем».

Приведенные выше три суждения могут быть несколько упрощены. Первое и второе, взятые вместе, могут быть вы­ражены так: «Существует терм с, такой, что [суждение] *х написал "Ваверлея"* истинно тогда, когда х есть с, и ложно, когда х не тождествен с». Иными словами: «Суще­ствует терм с, такой, что *х написал "Ваверлея"* всегда эк­вивалентно *х есть с'». (Два суждения считаются эквивалент­ными, если они одновременно бывают либо истинными, либо ложными.) Для начала следует сказать, что мы имеем здесь дело с двумя функциями от х: «х написал "Ваверлея"» и «х есть с», так что мы формируем функцию от с путем рас­смотрения эквивалентности этих двух функций от х для всех значений х; далее, мы утверждаем, что результирую­щая функция от в "иногда истинна", то есть истинна по край­ней мере при одном значении с. (Очевидно, что она и не может быть истинной более чем при одном значении с.) Эти два условия, вместе взятые, определяют значение предложения Автор "Ваверлея" существует.

Теперь можно определить выражение "терм, удовлетво­ряющий функции фх, существует". Это общая форма суж­дения, частным случаем которого является приведенная выше формула. Автор "Ваверлея" и есть «терм, удовлетво­ряющий функции *х написал "Ваверлея"*». A "the so-and-so", то есть определенная дескрипция, всегда предполагает отсылку к какой-нибудь пропозициональной функции, а именно к той, которая определяет свойство, благодаря которому предмет соответствует данной дескрипции. Наше определение имеет следующий вид:

«Терм, удовлетворяющий функции фх, существует» зна­чит:

«Имеется терм с, такой, что фл: всегда эквивалентно *х есть с'».

Чтобы определить, что значит "автор Ваверлея был шот­ландцем", следует принять во внимание третье из сформу­лированных выше трех суждений, а именно: «Тот, кто напи­сал "Ваверлея", был шотландцем». Это требование удовлет­воряется простым добавлением, что с — шотландец.

Итак, "Автор Ваверлея был шотландцем" означает:

«Имеется терм с, такой, что (1) *х написал Ваверлея* всег­да эквивалентно тождеству ‘х есть с\ (2) с — шотландец».

И в общем виде: "Терм, удовлетворяющий фх, удовлет­воряет фх" означает:

«Имеется терм с, такой, что (1) фх всегда эквивалентно тождеству *х есть с\ (2) фв истинно».

Таково определение суждений, в которых фигурируют де­скрипции.

Можно располагать обширными сведениями, касающи­мися описываемых термов, то есть знать много суждений о "the so-and-so", не зная в то же время, чем же является этот "the so-and-so" в действительности, или, иначе, не зная ни одного суждения формы ”х есть the so-and-so", в котором х было бы именем собственным. В детективах суждения о "человеке, совершившем некое деяние" накапливаются постепенно, в надежде что в конечном счете их будет доста­точно, чтобы установить личность того, кто это деяние со­вершил.

Рассуждая так, можно пойти дальше и считать, что в любом знании, выраженном словами — исключая такие слова, как этот, тот и некоторые другие, значение кото­рых меняется в зависимости от ситуации,— не могут фигу­рировать никакие имена в строгом смысле этого термина, и то, что кажется именем, на самом деле является дескрип­цией. Можно спросить, существовал ли Гомер, но этот во­прос был бы совершенно излишним, если бы Гомер было бы подлинным именем. Суждение "the so-and-so существует" значимо независимо от того, истинно оно или ложно; но если дано тождество ”а есть the so-and-so" (в котором а — имя собственное), то выражение ”а существует" лишено значения. Только в отношении дескрипций — определен­ных или неопределенных — суждения о существовании осмысленны, ибо, если а — имя, оно должно называть неч­то: то, что ничего не называет, именем не является, а следо­вательно, приняв на себя функцию имени, становится не­значимым символом, между тем как такая дескрипция, как нынешний король Франции, не теряет способности к вполне осмысленному употреблению, хотя она ни к чему не отно­сится. Все дело в том, что это — комплексный символ, зна­чение которого выводится из значений составляющих его символов. Итак, когда мы спрашиваем, существовал ли Гомер, мы употребляем слово Гомер как сокращенную дескрипцию: мы можем заменить ее таким, например, сочетанием, как автор "Илиады" и "Одиссеи". Эти же сооб­ражения могут быть отнесены почти ко всем случаям упот­ребления слов, кажущихся именами собственными.

Когда дескрипции входят в состав суждений, необходи­мо различать то, что может быть названо их первичным и вторичным употреблением, или вхождением (occurrence). Это различие состоит в следующем. "Пер­вичное" употребление соответствует тем случаям, когда содержащее дескрипцию суждение является результатом подстановки дескрипции на место переменной х в некоторой пропозициональной функции срл;; "вторичное" употребле­ние соответствует тем случаям, когда в результате подста­новки дескрипции на место переменной в срл: создается толь­ко часть суждения. Пример разъяснит это положение. Рас­смотрим суждение "Нынешний король Франции лыс". В нем дескрипция нынешний король Франции употреблена в первичной функции, и все суждение ложно. Всякое суж­дение, в котором дескрипция, употребленная в первичной функции, ничего не описывает, является ложным. А теперь обратимся к отрицательному предложению "Нынешний король Франции не лыс". Оно неоднозначно. Если взять "х лыс" и заменить переменную дескрипцией нынешний король Франции, а затем ввести отрицание, то употребление дескрипции будет вторичным, и суждение окажется истин­ным; но если начать с отрицательного суждения "х не лыс" и в нем произвести замену х дескрипцией, то дескрипция имеет первичное употребление, а суждение является лож­ным. Смешение первичного и вторичного вхождений со­ставляет источник ошибок в отношении дескрипций.

В математике дескрипции встречаются преимуществен­но в форме дескриптивных функций, то есть как "терм, на­ходящийся в отношении R к у", или "the R of у", как можно было бы сказать по аналогии с ”отец у'а“ и другими подобными сочетаниями. Сказать, например, "отец у'а бо­гат" — значит утверждать, что следующая пропозициональ­ная функция от с «с богат, и *х является отцом у*а’ всегда эквивалентно тождеству *х есть с*» "иногда истинна", то есть истинна по крайней мере для одного значения с. Очевидно, впрочем, что это суждение не может быть ис­тинным более чем для одного значения с.

Теория дескрипций, коротко изложенная в настоящей главе, одинаково важна как для логики, так и для теории познания. Но для целей математики наиболее философски значимые части этой теории несущественны и были поэто­му опущены в предыдущем изложении, ограниченном чи­сто математическим реквизитом.

Существуют определенные виды выражений, которые регулярно используются для референции к конкретному ли­цу, или единичному предмету, или отдельному событию, или месту, или процессу в ходе обычного высказывания о данном лице, предмете, месте, событии или процессе. Такое употребление выражения я буду называть "употреблением с единичной референцией" (uniquely referring use). Для этой цели чаще всего употребляются указательные местои­мения в единственном числе (это, то, этот, тот), собст­венные имена (например: Венеция, Наполеон, Джон), личные местоимения единственного числа (он, она, я, ты, оно) и сочетания, состоящие из определенного артикля и существительного в единственном числе с определением или без него (например, формы the so-and-so: the table ‘стол[6], the old man ‘старик*, the king of France ‘король Франции*). Любое выражение любого из этих классов может выступать в роли подлежащего в структурах, традиционно рассмат­риваемых как сингулярные субъектно-предикатные предло­жения (singular subject-predicate sentences), и может слу­жить примером того употребления, которое я буду иметь в виду.

Я не хочу этим сказать, что выражения, относящиеся к названным разрядам, помимо интересующего нас, никогда не имеют другого употребления. Напротив, возможность другого употребления для них совершенно очевидна. Без сомнения, когда кто-нибудь говорит: "Кит — млекопитаю­щее", он употребляет выражение "кит" совсем не так, как его употребил бы человек, который, описывая определен-

ную ситуацию, сказал бы: "Кит столкнулся с кораблем". В первом предложении, очевидно, говорится не об определен­ном ките, а во втором — именно об одном определенном ки­те. Точно так же, если я скажу: "Наполеон был величайшим полководцем Франции", то я употреблю слово "Наполеон" для референции к отдельному лицу, но выражение "вели­чайший полководец Франции" будет употреблено не для референции к лицу, а для того, чтобы высказать что-то о лице, которое уже было названо. Естественно было бы ска­зать, что, употребляя это предложение, я говорил о На­полеоне и высказал о нем то, что он был величайшим полко­водцем Франции. Но, разумеется, я мог бы воспользоваться выражением "величайший полководец Франции" для рефе­ренции к лицу, например, если бы я сказал: "Величайший полководец Франции умер в изгнании". Итак, совершенно очевидно, что хотя бы некоторые из выражений, принадле­жащих к упомянутым выше разрядам, могут иметь употреб­ление, отличное от того, которое непосредственно нас ин­тересует. Я совершенно не исключаю также и того, что какое-либо предложение может содержать более чем од­но выражение, употребленное интересующим нас образом. Напротив, совершенно очевидно, что предложение может содержать более чем одно такое выражение. Например, когда я описываю определенную ситуацию предложением "Кит столкнулся с кораблем", вполне естественно сказать, что я высказываю что-то одновременно об определенном ките и об определенном корабле, что я употребил оба вы­ражения — "Кит" и "корабль", — чтобы обозначить дан­ные объекты, или, иными словами, я употребил оба выра­жения с единичной референцией. В основном, однако, я буду говорить о тех случаях, когда употребленное подоб­ным образом выражение является грамматическим субъек­том предложения.

Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что многие ло­гики и сейчас находят, что теория дескрипций, предложен­ная Расселом специально для четвертого из названных выше разрядов выражений ("the so-and-so"), вполне удов­летворительно объясняет употребление таких выражений в обыденном языке. Я хочу прежде всего показать, что ряд основных положений, содержащихся в этой теории, в приме­нении к обыденному языку ошибочен.

На какой же вопрос или вопросы, связанные с выраже­ниями формы "the so-and-so", призвана дать ответ теория дескрипций? Думаю, что хотя бы один из этих вопросов можно проиллюстрировать следующим образом. Предполо­жим, что кто-то сейчас произнесет предложение "Король Франции мудр". Никто не скажет, что это предложение не имеет значения. Все согласятся, что значение у него есть. Но всем известно, что в настоящее время короля во Франции нет. Одним из вопросов, на которые была призвана отве­тить теория дескрипций, был вопрос: как может быть зна­чимым предложение типа "Король Франции мудр" даже в том случае, если в действительности ничто не соответствует содержащейся в нем дескрипции "король Франции"? Рассел считал, что дать правильный ответ на этот вопрос важно, в частности, потому, что тем самым, по его мнению, будет показано, что другой возможный ответ на этот вопрос яв­ляется неверным. Такой неверный, по его мнению, ответ, альтернативу которому он стремился найти, может быть представлен как вывод из любого из следующих двух оши­бочных доказательств. Обозначим предложение "Король Франции мудр" как предложение S. Первое доказательство тогда принимает такой вид:

(1) Выражение "король Франции" является субъектом предложения S.

Следовательно, (2) если предложение S — значимое пред­ложение, тогда S является предложением о короле Франции.

Но (3) если король Франции не существует ни в каком смысле, то это предложение ни о чем и, следовательно, не о короле Франции.

Следовательно, (4) поскольку S значимо, король Фран­ции должен существовать реально или нереально (exist or subsist) в каком-то смысле (или в каком-то мире).

Второе доказательство имеет следующий вид:

(1) Если S значимо, то оно либо истинно, либо ложно.

(2) S истинно, если король Франции мудр, и ложно, если король Франции не мудр.

(3) Но утверждение, что король Франции мудр, так же как и утверждение, что король Франции не мудр, истинно только в том случае, если (в каком-то смысле, в каком-то мире) существует некто, кто является королем Франции.

Отсюда (4) поскольку S значимо, из этого вытекает то же следствие, что и в предыдущем доказательстве.

Очевидно, что эти доказательства малосостоятельны, и, как и следует ожидать, Рассел их отвергает. Постулировать особый мир странных сущностей, к которым принадлежит и

Король Франции, противоречило бы, по его словам, тому «чувству реального, которое полезно сохранять даже в самых отвлеченных научных изысканиях» [1]. Интересно не то, что Рассел отвергает эти доказательства, а то, на­сколько, отвергая выводы, он соглашается с наиболее важ­ным их принципом. Обозначим выражение "король Фран­ции" как выражение D. Тогда, мне кажется, те основания, на которых Рассел отвергает приведенные доказательства» можно представить следующим образом. Ошибка, по его словам, кроется в том, что D, которое, безусловно, является грамматическим субъектом S, считается также и логическим субъектом S. Но D — не логический субъект S. А факти­чески, хотя S и содержит грамматический субъект в един­ственном числе и предикат, в логическом смысле оно вовсе не является субъектно-предикатным предложением. Выра­женное в нем суждение является сложным экзистенциаль­ным суждением, часть которого может быть описана как "единично экзистенциальное" суждение. Чтобы выявить логическую форму этого суждения, предложение следует переписать так, чтобы грамматическая форма совпадала с логической, так, чтобы устранить кажущееся сходство с предложениями, выражающими субъектно-предикатные суждения, и тем самым отвести несостоятельные аргументы, подобные приведенным выше. Прежде чем обратиться к ча­стностям расселовского анализа S, посмотрим, что же пред­полагает эта часть его ответа. По-видимому, здесь предпола­гается, что если дано предложение, сходное с S в том, что

(1) грамматически оно имеет субъектно-предикатную форму и (2) его грамматический субъект не имеет референции к че­му-либо, то оно либо лишено значения, либо в действитель­ности (то есть логически) имеет вовсе не субъектно-преди­катную, а какую-то другую форму. А это, по-видимому, в свою очередь предполагает, что, если вообще существуют предложения, имеющие подлинно субъектно-предикатную форму, тогда сам факт их значимости, осмысленности яв­ляется гарантией того, что их логический и грамматический субъект имеет референцию к тому, что на самом деле су­ществует. Более того, ответ Рассела, по-видимому, предпо­лагает, что такие предложения существуют. Ведь если вер­но, что грамматическое сходство S с другими предложе­ниями может привести к ложному выводу о наличии у них логической субъектно-предикатной формы, тогда, очевидно, должны быть другие предложения, грамматически сходные с S, которые действительно имеют субъектно-предикатную форму. Эти заключения логически следуют из формулировки Рассела, но он и сам признавал по крайней мере два первых положения; это ясно из того, что он говорит о классе выра­жений, называемых им "логически собственными име­нами" и противопоставляемых выражениям типа D, которые он называет "определенными дескрипциями". О логически собственных именах у Рассела сказано или подразуме­вается следующее:

(1) Они, и только они, могут употребляться в качестве субъектов в предложениях, имеющих подлинно субъектно­предикатную форму.

(2) Выражение, отвечающее определению логически соб­ственного имени, лишено значения, если единичного объек­та, замещаемого им, не существует, ибо значением такого имени и является тот индивидуальный объект, который данным выражением обозначается. Чтобы вообще быть име­нем, оно, следовательно, должно обозначать что-либо.

Ясно, что если эти два положения принимаются за истин­ные, то единственный способ как-то сохранить значение у предложения S — это не считать его субъектно-предикат­ным предложением в логическом смысле. Вообще можно сказать, что Рассел признает только две возможности быть значимыми для предложений, которые в силу своей грам­матической структуры понимаются как высказывания об определенном лице или индивидном объекте.

(1) В первом случае их грамматическая форма не долж­на соответствовать логической, их следует анализировать как S — как особый тип экзистенциальных предложе­ний.

(2) Во втором случае грамматический субъект должен быть логически собственным именем, значение которого и составляет тот индивидный объект, который им обозна­чается.

Я считаю, что Рассел здесь, безусловно, не прав и предло­жения, имеющие значение и включающие выражение, упот­ребленное для единичной референции, не попадают ни в один из этих двух разрядов. Выражения, употребляемые с еди­ничной референцией, никогда не бывают ни логически соб­ственными именами, ни дескрипциями, если в понятие дескрипции вкладывать тот смысл, что они должны отвечать модели анализа, предложенной в расселовской теории деск­рипций.

Ни логически собственных имен, ни дескрипций (в этом смысле) не существует.

Давайте теперь обратимся к частностям расселовского анализа. По Расселу, тот, кто делает утверждение S, ут­верждает, что:

(1) Существует король Франции.

(2) Существует не более чем один король Франции.

(3) Не существует никого, кто являлся бы королем Фран­ции и не был бы мудрым.

Нетрудно понять, что привело Рассела к этому анализу и как этот анализ позволяет ему ответить на тот вопрос, кото­рый был сформулирован в самом начале, а именно: как мо­жет быть значимым предложение S, если короля Франции не существует? К этому анализу он, совершенно очевидно, пришел, задавшись вопросом, при каких обстоятельствах можно будет сказать, что произносящий предложение S делает истинное утверждение. Я не собираюсь оспаривать того, что бесспорно: приведенные выше предложения (1) —

(3) описывают именно те обстоятельства, которые являются по меньшей мере необходимыми условиями, чтобы, про­износя предложение S, говорящий сделал истинное утверж­дение. Но я надеюсь показать, что это еще не значит, что таким образом Рассел правильно объяснил употребление предложения S или даже что он предложил для него хотя бы частично правильное объяснение; и, разумеется, это не значит, что подобная переформулировка является правиль­ным образцом переформулировки для всех (и вообще для каких-либо) предложений, имеющих в качестве граммати­ческого субъекта выражение формы the so-and-so в единст­венном числе.

Нетрудно также понять, каким образом этот анализ поз­воляет Расселу ответить на вопрос, как может быть значи­мым предложение S, даже если король Франции не суще­ствует. Ведь если этот анализ верен, то любой, кто в наше время произносит предложение S, тем самым одновременно утверждает три пропозиции, одна из которых (а именно что король Франции существует) является ложной; а поскольку конъюнкция трех пропозиций, из которых одна ложна, также является ложной, все утверждение в целом будет значимо, но окажется ложным. Значит, ни одно из несостоя­тельных доказательств, касающихся нереальных сущностей (subsistent entities), к такому утверждению отношения не имеет.

Чтобы показать, что Рассел ошибочно решил поставлен­ную им проблему, и найти для нее верное решение, мне пре­жде всего потребуется провести некоторые различия. С этой целью я буду в дальнейшем называть выражения, имеющие референтное употребление, просто "выражениями", а пред­ложения, содержащие такие выражения, просто "предло­жениями". Проводимые мной различия довольно приблизи­тельны и упрощенны, для более трудных случаев, несом­ненно, потребуется их детализация. Но думаю, что для поставленной цели они достаточны. Я различаю следующие алучаи:

(A_x) предложение,

(А₂) употребление предложения,

(А₃) произнесение, или воспроизведение, предложения (an utterance of a sentence) и соответственно:

(В_х) выражение,

(В₂) употребление выражения,

(В₃) произнесение, или воспроизведение, выражения (an utterance of an expression).

Давайте снова вернемся к предложению "Король Фран­ции мудр". Можно представить себе, что это предложение произносилось по различным поводам, начиная, скажем, с XVII столетия, во времена правления каждого из сменяв­ших друг друга французских монархов; можно вообразить, что оно произносилось и в последующие периоды, когда Франция уже не была монархией. Обратите внимание, что я вполне естественно говорю, что по различным поводам в данном промежутке времени произносилось "предложение" или "это предложение", или, иными словами, вполне есте­ственно и правильно говорить, что во всех этих случаях произносилось одно и то же предложение. В типе (А_х) в термин ‘предложение* я вкладываю тот смысл, в кото­ром мы совершенно правильно его употребляем, когда гово­рим, что во всех этих разнообразных случаях произносилось одно и то же предложение. Однако между разными случаями употребления этого предложения имеется заметная разни­ца. Например, если один человек произнес его во время правления Людовика XIV, а другой — во время правления Людовика XV, то естественно полагать, что они говорили о разных людях; и можно также считать, что первый человек, употребив это предложение, сделал истинное утверждение,

тогда как второй человек, употребив то же самое предло­жение, сделал ложное утверждение. Если же, с другой стороны/это предложение одновременно воспроизвели два разных человека (например, один написал, а второй произ­нес его) во время правления Людовика XIV, то естественно было бы считать (предполагать), что оба они говорили об одном и том же лице, и в этом случае, употребив данное предложение, они должны были либо оба сделать и тинное утверждение, либо оба сделать ложное утверждение. Здесь мы имеем дело с тем, что я называю употреблением предло­жения. В случае когда один человек произнес это предло­жение в период правления Людовика XIV, а другой — в период правления Людовика XV, имело место два разных употребления одного и того же предложения; в случае одновременного воспроизведения этого предложения двумя разными людьми в период правления Людовика XIV име­ло место одно и то же его употребление L Очевидно, что в случае с данным предложением, равно как и во многих дру­гих случаях, мы не можем говорить об истинности или лож­ности предложения, а только о его употреблении для того, чтобы сделать истинное или ложное утверждение, или (что то же самое) выразить истинное или ложное суждение. Не менее очевидно, что предложение не может быть об опреде­ленном лице, так как одно и то же предложение может быть по разным поводам употреблено для того, чтобы вы­сказать что-то о совсем разных лицах; об определенном лице можно вести речь, когда мы говорим об употреблении предложения. Наконец, чтобы ясно показать, что понима­ется под воспроизведением предложения, достаточно будет сказать, что когда данное предложение одновременно про­изнесли два разных человека во время правления Людови­ка XIV, то имело место два разных воспроизведения одного и того же предложения, хотя его употребление было одно и то же.

Если мы теперь возьмем не все предложение "Король

¹ Слово ’’употребление" здесь, разумеется, используется в смысле, отличном (а) от распространенного смысла, когда ’’употребление" (оп­ределенного слова, сочетания, предложения) = (приблизительно) ’’пра­вила употребления" = (приблизительно) ’’значение", и (б) от того смыс­ла, в котором я сам использовал это слово, говоря об ’’употреблении выражений с единичной референцией", где ’’употребление" = (прибли­зительно) ’’способ употребления".

Франции мудр“, а только ту его часть, которую составляет выражение "король Франции", то мы, очевидно, можем провести аналогичное, хотя и не тождественное, различие между (1) выражением, (2) употреблением выражения и (3) воспроизведением выражения. Различие не будет в точности таким же: очевидно, что нельзя говорить об употреблении выражения "король Франции" для того, чтобы сделать истинное или ложное утверждение, так как вообще истинно или ложно могут быть употреблены только предложения; ясно, что об определенном лице можно высказаться, только употребив предложение, а не одно только именное выраже­ние. Вместо этого мы в данном случае будем говорить, что выражение употребляется для того, чтобы с его помощью упомянуть определенное лицо, или произвести к нему ре­ференцию с тем, чтобы что-либо о нем высказать. Но оче­видно, что в этом случае, как и во многих других, нельзя говорить, что выражение (В_х) соответствует упоминанию, или референции к чему-либо, так же как нельзя говорить, что истинным или ложным является предложение. Одно и то же выражение может употребляться для упоминания о разных объектах, как одно и то же предложение может быть употреблено в утверждениях с разными истинностны­ми значениями. "Упоминание", или "референция",— это не свойство выражения, это то, для чего говорящий может его употребить. Упоминать, или иметь референцию к чему- либо,— это характеристика употребления выражения, точ­но так же, как быть истинным или ложным — это характе­ристика употребления предложения.

Эти различия еще отчетливее выявляются на примере совершенно иного рода. Обратимся к другому разряду вы­ражений, употребляющихся с единичной референцией. Возьмем выражение ”я" и рассмотрим предложение "Я за­мерз". Это предложение может быть употреблено бесчислен­ным множеством людей, но для двух разных людей одно и то же употребление этого предложения логически невоз­можно, или — что то же — невозможно его употребление для выражения одного и того же суждения. Выражение "я" может быть правильно употреблено, только когда любой из бесконечного множества людей производит референцию к самому себе. А это уже как-то характеризует выражение "я", то есть в каком-то смысле определяет его значение. Таким путем можно охарактеризовать выражение. Но о выражении "я" никак нельзя сказать, что оно имеет референ­цию к определенному лицу. Так можно охарактеризовать только его отдельное употребление.

Будем для краткости пользоваться словом "тип" вместо "предложение или выражение". И тогда о предложениях и выражениях (типах), и их употреблении, и их воспроизведе­нии я говорю совсем не так, как о кораблях, и башмаках, и сургуче [7]. Я имею в виду, что о типах, употреблении типов и воспроизведении типов нельзя сказать одно и то же. А ведь мы постоянно говорим о типах, и если при этом мы не замечаем различий между тем, что может быть сказано о типах, и тем, что может быть сказано об употреблении типов, то легко может возникнуть путаница. Нам кажется, что мы говорим о предложениях и выражениях, тогда как мы говорим об употреблении предложений и выражений.

Как раз это и делает Рассел. В самых общих чертах я расхожусь с Расселом в следующем. Значение (хотя бы в одном из важных смыслов этого слова) является функцией предложения или выражения; референция, а также истин­ность или ложность являются функциями употребления предложения или выражения. Определить значение выра­жения (в данном смысле) — значит дать общие правила его употребления для референции к отдельным предметам или лицам; определить значение предложения — значит дать общие правила его употребления для того, чтобы высказать истинные или ложные утверждения. Это совсем не то, что описывать какой-либо отдельный случай употребления пред­ложения или выражения. Значение выражения не может быть отождествлено с тем объектом, для референции к кото­рому оно употреблено в том или ином случае. Значение пред­ложения не может быть отождествлено с тем утверждением, которое с его помощью делается в том или ином случае. Говорить о значении выражения или предложения — значит говорить не об отдельном случае его употребления, а о тех правилах, традициях и конвенциях, которые определяют правильность его употребления во всех случаях, когда тре­буется произвести референцию или утверждение. Следова­тельно, вопрос о том, является предложение или выра­жение значимым или нет, не имеет ничего обще­го с вопросом о том, употреблено ли предложение, про­изнесенное в конкретном случае, для того, чтобы в данном случае высказать утверждение, Имеющее истинностную ценность, или нет, или вопросом о том, упот­реблено ли в данном случае выражение для референции к чему-либо.

Ошибка Рассела коренится в том, что он считал, что рефе­ренция, если она имеет место, должна быть значением. Он не различал (В_х) и (В₂), он смешивал выражения и их упот­ребление в определенном (отдельном) контексте и, таким образом, смешивал значение с референцией. Если я говорю о своем носовом платке, я, может быть, и могу продемонст­рировать предмет, к которому производится референция, вынув его из кармана. Но я не могу продемонстрировать значение выражения "мой носовой платок" тем, что выну носовой платок из кармана. Смешивая значение и референ­цию, Рассел считал, что если и существуют предназначен­ные для единичной референции выражения, которые в са­мом деле являются тем, чем они кажутся (то есть логически­ми субъектами), а не скрывают иной сущности, то их значе­нием и должен быть тот определенный объект, на который они указывают. Отсюда и возник миф о логически собст­венных именах и связанные с ним затруднения. Однако если меня кто-то спрашивает, какое значение имеет выражение "это" — некогда излюбленный Расселом пример логического собственного имени,— я не предъявляю ему тот предмет, для референции к которому я только что употребил это слово, добавляя при этом, что значение этого выражения изменя­ется в каждом случае. Я также не предъявляю ему все те объекты, для референции к которым это выражение когда- либо употреблялось или могло быть употреблено. Я объяс­няю и иллюстрирую правила (conventions), регулирующие употребление этого выражения. Это и есть раскрытие значения выражения. Оно заключается вовсе не в предъяв­лении объекта, к которому выражение имеет референцию — ведь оно само по себе не имеет референции к чему бы то ни было,— хотя и может быть в разных случаях употреб­лено для референции к бесчисленному множеству предметов. Вообще-то в английском языке у глагола mean ‘значить* есть значение, близкое к значениям слов indicate ‘указы­вать*, mention ‘упоминать*, refer to ‘отсылать к чему-то*. В этом значении mean употребляется, например, когда гово­рят (обычно нелюбезно): ”1 mean you" (‘Я вас имею в виду’)— или когда показывают на что-нибудь, говоря: ”That‘s the one I mean" (‘Именно это (этот предмет) я имею в виду*).

Но тот предмет, который я имел в виду (the one t meant)— это совсем не то же, что значение выражения, которое я упот­ребил, говоря о нем. В этом особом смысле mean — это дей­ствие, которое производят люди, а не свойство выражений. Люди употребляют выражения для референции к опреде­ленным предметам. Но значением выражения нельзя счи­тать все множество предметов или даже единичный предмет, для референции к которым оно употребляется: значение — это множество правил, навыков и конвенций, которым под­чинено употребление того или другого выражения для референции к предметам.

Это же относится и к предложениям, и даже с большей очевидностью. Каждый знает, что предложение Стол зава­лен книгами значимо, и всем известно, что оно значит. Но если я спрошу, о каком объекте это предложение, то вопрос будет абсурдным. Такой вопрос нельзя задать о предложе­нии, можно только об употреблении предложения, а в дан­ном случае это предложение не употребляется, чтобы что-то высказать о чем-то, оно берется просто как пример. Зная, что оно значит, вы знаете, как правильно его употреблять для высказывания о предметах. Как видим, между знанием значения и знанием того, что в отдельном случае предло­жение употребляется для высказывания о чем-либо, нет ничего общего. Сходным образом, если я спрашиваю: "Истин­но или ложно это предложение?", я задаю абсурдный во­прос, который не станет менее абсурдным от того, что я добавлю: "Если оно значимо, то оно должно быть либо ис­тинным, либо ложным". Это абсурдный вопрос, потому что предложение ни ложно, ни истинно, так же как оно не яв­ляется предложением о каком-то предмете. Разумеется, то, что предложение значимо, равносильно тому, что оно м о - ж е т быть употреблено, чтобы произвести истинное или ложное утверждение, и, употребляя его соответствующим образом, говорящий сделает либо истинное, либо ложное утверждение. Добавлю, что оно будет употреблено, чтобы произвести истинное или ложное утверждение, только если при его употреблении говорящий высказывается о чем-то. Если же, произнося его, он ни о чем не высказы­вается, тогда имеет место не подлинное, а искусственное употребление, или псевдоупотребление: говорящий не де­лает ни истинного, ни ложного утверждения, хотя сам он, возможно, так не считает. Это нас подводит к правильному решению той задачи, которая в теории дескрипций получа-

ет неверное решение со всеми вытекающими из него послед­ствиями. Суть нашего решения заключается в том, что во­прос о наличии значения у предложения совершенно не зависит от вопроса, возникающего в связи с его конкретным употреблением, такого, например, как: имеет ли в данном случае место подлинное употребление или псевдоупотреб­ление, употреблено ли оно для высказывания о чем-то, например в сказке, или же оно употреблено в качестве фило­софского примера. Вопрос о значимости предложения — это вопрос о том, существуют ли в языке такие навыки, конвенции и правила, согласно которым данное предложе­ние может быть логично употреблено для высказывания о чем-либо, и этот вопрос, следовательно, совершенно неза­висим от вопроса, употребляется ли предложение таким образом в данном отдельно взятом случае.

ill.

Вернемся еще раз к предложению Король Франции мудр и рассмотрим те истинные и ложные утверждения, которые делает о нем Рассел.

Об этом предложении Рассел мог бы высказать по край­ней мере две истинные ВЄЩИ!

(1) во-первых, что оно значимо; если бы его сейчас кто- нибудь произнес, то он произнес бы значимое предложение;

(2) во-вторых, что тот, кто произнес бы это предложение, сделал бы истинное утверждение, только если в настоящее время существовал бы один, и только один, король Франции и если бы он действительно был мудр.

Какие же ложные положения мог бы высказать об этом предложении Рассел? Он мог бы сказать:

(1) что тот, кто бы сейчас произнес это предложение, обя­зательно сделал бы либо истинное, либо ложное утвер­ждение;

(2) что в нем между прочим утверждается, что в настоя­щее время существует один, и только один, король Франции.

Я уже привел ряд доводов, позволяющих считать эти два утверждения неверными. Но допустим теперь, что вам на самом деле кто-то с самым серьезным видом объявит: "Ко­роль Франции мудр". Скажете ли вы на это: "Это неправда"? Я совершенно уверен, что нет. Но допустим, что он будет настойчиво спрашивать вас, считаете ли вы, что сказанное им истинно или ложно, согласны вы или не сог-

ласны с тем, что он только что сказал. Думаю, что, скорее всего, вы после некоторых колебаний скажете, что не счи­таете это ни истинным, ни ложным, что вопрос об истин­ности его утверждения просто неуместен, потому что такого человека, как король Франции, не существует. И если бы он это спрашивал совершенно серьезно (с озадаченным видом человека, забывшего, в каком веке он живет), вы могли бы еще сказать что-то вроде: "Боюсь, что вы заблуждаетесь. Франция — не монархия. Короля во Франции нет". Это говорит о том, что если человек произносит это предложение серьезно, то сам факт его произнесения является в каком-то смысле свидетельством того, что он полагает, что во Франции существует король. Но свидетельства о том, что человек полагает, могут быть разными. Если человек тянется за своим плащом, это свидетельствует о том, что он полагает, что идет дождь, но свидетельствует об этом по- другому. По-другому об этом же могут свидетельствовать его слова "Идет дождь". Характер свидетельства в нашем случае можно было бы объяснить следующим образом. Сказать: "Король Франции мудр" — значит в каком-то смысле имплицировать, что во Франции есть король. Но мы употребляем здесь глагол имплицировать в особенном и необычном значении. Имплицирует в этом смысле не то же самое, что ‘влечет за собой* (entails) (или "логически имплицирует"). И это явствует из того факта, что когда в ответ на сообщение о мудрости французского короля мы ска­жем (что будет естественно): "Короля во Франции нет", то такой ответ будет не контрадикторен по отношению к данному утверждению; мы этим не говорим, что оно ложно. Мы, скорее, таким образом указываем на причину неуме­стности вопроса о его истинности или ложности.

И здесь нам приходит на помощь проведенное выше различие. Предложение "Король Франции мудр", безуслов­но, значимо, но из этого не следует, что любое его употреб­ление является либо истинным, либо ложным. Мы его упот­ребляем истинно или ложно тогда, когда говорим о ком-то, когда, употребляя выражение "король Франции", мы отно­сим его к конкретному лицу. Из того факта, что предложе­ние и выражение значимо, следует только, что предложение может, при определенных обстоятельствах, стать истин­ным или ложным высказыванием, а выражение, в свою оче­редь при определенных обстоятельствах, может быть упот­реблено для референции к определенному лицу; знать их значения — это то же самое, что знать, что это за обстоя­тельства. И когда мы произносим данное предложение и при этом не употребляем выражения "король Франции" для референции к определенному лицу, предложение не утрачи­вает смысла: мы просто не высказываем ничего ни истин­ного, ни ложного, потому что употребленное при этом вполне значимое сочетание мы не относим ни к чему. В этом случае имеет место псевдоупотребление предложения и псевдоупотребление выражения, хотя сами мы можем счи­тать или не считать это употребление подлинным.

Такое псевдоупотребление^[8] широко распространено. Оно особенно характерно для современной художественной литературы, отвергающей традиционные, устоявшиеся приемы^[9]. Если бы я начал рассказ словами: "Король Франции мудр", а затем продолжал: "Он живет в золотом дворце и имеет сто жен" и так далее, то слушатель меня бы прекрасно понял и не вообразил бы, что я говорю о реаль­ном лице или что я делаю ложное утверждение, что якобы существует человек, соответствующий моему описанию. (Стоит добавить, что, когда предложения и выражения употребляются для высказывания о явно вымышленных ситуациях, значение слов быть о может измениться. Как говорил Мур, вполне естественно и правильно считать, что некоторые утверждения в "Записках Пиквикского клуба" являются утверждениями о мистере Пиквике. Но когда предложения и выражения употребляются для описания ситуаций, вымышленный характер которых не столь оче­виден, такое употребление слов "быть о" представляется менее правильным, то есть вообще неправильно говорить, что данное утверждение есть утверждение о мистере Иксе или "the so-and-so", если в действительности такого лица или предмета не существует. И в тех случаях, когда вымысел может быть принят за правду, как раз можно ответить на вопрос ”0 ком он говорит?" словами: "Он говорит ни о ком" (Не is not talking about anybody), но этим мы не хотим ска­зать, что сказанное является либо ложью, либо бессмыс­лицей.)

Если оставить в стороне употребления в явно вымышлен­ных ситуациях, то можно сказать, что, начиная предложе­ние с выражения the king of France ‘король Франции*, мы в особом смысле "имплицируем", что король Франции суще­ствует. Когда говорящий употребляет такое выражение, он не высказывает суждения о существовании единичного предмета, и такое суждение также не является логическим следствием сказанного. Определенный артикль в одной из своих функций выступает в качестве сигнала того, что производится единичная референция,— сигнала, но не скрытого утверждения. Когда мы начинаем предложение с формы the such-and-such, употребление артикля the пока­зывает, но не констатирует, что мы производим или на­мерены произвести референцию к одному определенному представителю рода such-and-such. Какой именно отдельный представитель имеется в виду, определяется контекстом, временем, местом и другими чертами ситуации высказыва­ния. А когда человек употребляет то или иное выражение, обычно предполагается, что он считает, что употребил его правильно, и если он употребляет выражение the such- and-such с единичной референцией, то предполагается, что он считает, что какой-то представитель этого рода сущест­вует, а также что контекст употребления с достаточной яс­ностью определит, какого именно представителя он имеет в виду. Употребить таким образом артикль the — значит имплицировать (в соответствующем смысле этого слова), что экзистенциальные условия, описанные Расселом, соб­людены. Но использовать the таким путем — еще не зна­чит констатировать, что эти условия выполнены. Если я начну предложение с формы the so-and-so, но мне что-то помешает продолжить его, то я не сделаю никакого утверж­дения, но, возможно, мне и удастся произвести референцию к кому-то или к чему-то.

Утверждение о существовании единичного объекта (uni­quely existential assertion), входящее, по мнению Рассела, в состав любого утверждения, в котором для единичной рефе­ренции употребляется выражение формы the so-and-so, в свою очередь, как он замечает, состоит из двух утверждений. Утверждение о существовании одного какого-то ср не исклю­чает возможности существования нескольких ф, а утверж­дение о том, что существует не более ОДНОГО ф, допускает, что вообще не существует ни одного ф. Утверждение о том, что существует один и только один ф, совмещает оба эти суждения. Из двух видов утверждений, которые якобы вхо­дят в состав рассматриваемых предложений, я пока уделил утверждениям экзистенциальным гораздо больше внимания, чем утверждениям единичности. Следующий пример, пере­носящий акцент на эти последние, позволяет также более четко уяснить, что представляет собой „импликация" в том смысле, в каком мы говорим, что употребление выражений с единичной референцией имплицирует утверждение о суще­ствовании единичного предмета, но не влечет его за собой (entails) как логическое следствие. Возьмем предложение The table is covered with books ‘Стол завален книгами[10]. Можно совершенно определенно сказать, что при любом нормальном употреблении этого предложения выражение the table ‘стол* будет употреблено с единичной референцией, то есть с референцией к одному какому-то столу. Здесь опре­деленный артикль the употреблен совершенно строго в том смысле, в кащ)м это слово употребляет Рассел на с. 30 своей книги "Principia Mathematica" *, когда он говорит о ”стро­гом употреблении артикля", то есть употреблении с импли­кацией единичности. На той же странице Рассел говорит, что сочетание, имеющее форму the so-and-so, при строгом употреблении «применимо только в случае, если существует не более чем один so-and-so». Но ведь мы явно исказим фак­ты, если скажем, что выражение the table в предложении The table is covered with books при нормальном употребле­нии «применимо только в случае, если существует не более чем один стол». То, что при таком употреблении выражение the table будет применимо, только если существует один, и не более чем один, стол, к которому производится референ­ция, действительно истинно в силу своей тавтологичное™ мы можем сказать, что оно применимо только в том случае, если существует только один, и не более чем один, стол, поскольку к нему производится референция. При употреб­лении предложения не утверждается, а имплицируется (в особом, уже описанном смысле), что существует только один предмет, который принадлежит к обозначенному роду (то есть стол) и вместе с тем является тем объектом, к которо­му говорящий производит референцию. Но имплицировать, безусловно, не то же самое, что утверждать. Производить референцию — это не то же самое, что говорить, что она производится. Сказать, что существует тот или иной стол, к которому производится референция,— это не то же самое, что произвести референцию к определенному столу. Если бы не было ничего, что называлось бы референцией, нам не нужны бы были такие выражения, как the individual I referred to [букв, ‘человек, к которому я произвел референ­цию*, то есть ‘человек, о котором шла речь’]. (Так, не было бы смысла говорить, что вы указали на что-то, если бы не было такого действия, которое называлось бы "указанием".) Таким образом, я снова прихожу к выводу, что референция к определенному предмету не может раствориться в каких- либо утверждениях. Производить референцию — не значит утверждать, хотя мы ее производим для того, чтобы затем перейти к утверждению.

Теперь возьмем пример выражения с единичной референ­цией, не имеющего формы the so-and-so. Допустим, я протя­гиваю кому-то сложенные ковшиком ладони и говорю: "Вот какой это отличный красный экземпляр". Посмотрев в мои ладони и ничего там не увидев, мой собеседник может сказать: "Что именно? О чем вы говорите? " Или: "Но у вас в руках ничего нет". Абсурдно, конечно, говорить, что сло­вами "У вас в руках ничего нет" он отрицает сказанное мной или мне противоречит. Слово это не является скрытой дескрипцией в расселовском понимании. Оно не является и логически собственным именем. Ведь для того, чтобы отреа­гировать подобным образом на какое-либо высказывание, необходимо знать, что оно значит. Я могу, употребляя сло­во это, притвориться, что я им произвожу референцию, именно потому, что его значение не зависит от конкретной референции, которая может производиться с его помощью, хотя и зависит от способа его употребления для референции.

Общая мораль, которая следует из всего сказанного, такова: в общении явному или скрытому утверждению отве­дено гораздо меньше места, чем полагали логики. Меня эта мораль больше всего интересует в применении к конкрет­ному случаю единичной референции. Часть значения выра­жений, о которых идет речь, состоит в возможности их упот­ребления в огромном количестве контекстов для целей единичной референции. Но в значение их не входит утвер­ждение о том, что они именно так употребляются в каждом данном случае или что условия для такого употребления соблюдены. Итак, особо важное для нас различие прово­дится между:

(1) употреблением выражения для единичной референ­ции и

(2) утверждением, что существует один, и только один, объект, обладающий определенными характеристиками (на­пример, принадлежащий к определенному роду, или нахо­дящийся в определенном отношении к говорящему, или и то и другое вместе).

Это различие можно представить также как различие между:

(1) предложениями, включающими выражение, употреб­ленное для того, чтобы указать или обозначить определен­ное лицо или предмет, или для референции к нему, и

(2) предложениями о существовании единичного предме­та.

Рассел упорно стремится сблизить предложения типа (1) с предложениями типа (2) и в результате сталкивается с непреодолимыми трудностями, связанными с проблемой логических субъектов и вообще значений для индивидных переменных. В попытке преодолеть эти трудности в конце концов и была создана катастрофическая с логической точ­ки зрения теория имен, которую Рассел развил в трудах "Исследование значения и истинности" [4] 'и "Человеческое познание" 13].

Концепция значения логических субъектов (logical- subject-expressions), послужившая стимулом для создания теории дескрипций, в то же время исключила для Рассела всякую возможность найти выражения, которые бы пол­ностью удовлетворяли требованиям, предъявленным к логи­ческим субъектам, и которые могли бы быть полноправной заменой выражений, которым он отказывает в статусе логи­ческих субъектов ^[11]. Причина коренится не просто в том, что он не преодолел притягательной силы отношений между именем и его носителем, как это иногда считают. Этим тре­бованиям неспособны удовлетворить даже имена! Причина, скорее, кроется в двух ошибках более радикального свой­ства: во-первых, не признается важное различие (см. выше, раздел II) между тем, что может быть названо выражением, и тем, что можно назвать употреблением выражения; во- вторых, употребление выражения для единичной референ­ции не признается тем, чем оно на самом деле является,— вполне безобидным и необходимым явлением, отличным от предикатного употребления выражений, но дополняющим его. На самом деле, в роли единичных логических субъектов могут выступать выражения тех разрядов, которые были мною перечислены в самом начале (указательные местоиме­ния, субстантивные выражения, собственные имена, личные местоимения), а это значит, что такие выражения вместе с контекстом (в самом широком смысле) употребляются для единичной референции. Цель конвенций, регулирующих употребление этих выражений, состоит в том, чтобы вместе с ситуацией высказывания обеспечить единичность рефе­ренции. Большего от них и не требуется. Производя рефе­ренцию, мы никогда не доходим до открытой констатации того, что она производится. Это и невозможно, поскольку сама референтная функция в таком случае выражением уже не будет выполняться. Если имеет место действительная единичная референция, то она заключается в определенном употреблении в составе определенного контекста; значением же употребленного с этой целью выражения является набор правил или конвенций, дающих возможность произвести такую референцию. Поэтому-то мы и можем, употребляя значимые выражения, осуществлять фиктивную референ­цию, как, например, в вымысле или в литературе, либо ошибочно полагать, что осуществляем референции ^[12]. Это свидетельствует о необходимости различать (среди многих других) два типа языковых правил и конвенций: правила референции и правила атрибуции и предикации — и изу­чать первые. Если мы признаем это различие, то перед нами откроется возможность найти решение для ряда древних логических и метафизических головоломок.

В самом общем виде эти вопросы рассматриваются в следующих двух заключительных разделах.

Одна из главных целей употребления языка — это кон­статация фактов о предметах, людях и событиях. Чтобы достичь этой цели, мы должны каким-то образом ответить на вопрос "О чем (ком, котором из них) вы говорите?", а также на вопрос "Что вы говорите об этом (о нем, о ней)?". Ответить на первый вопрос — задача референции (или идентификации). Ответить на второй вопрос — задача предикации (или характеризации). В обычном английском предложении, которое употребляется для констатации или по крайней мере с намерением констатации какого- либо факта об индивидном предмете, лице или событии, эти две функции можно приблизительно распределить между отдельными выражениями ^[13]. В таких предложениях закреп­ление отдельных ролей за выражениями совпадает с тради­ционным грамматическим различением подлежащего и ска­зуемого. Использование отдельных выражений для этих двух функций не является каким-то непреложным прави­лом. Есть и другие способы. Например, можно произнести отдельное слово или атрибутивное сочетание, когда имеется налицо сам предмет, к которому производится референция. Примером аналогичного способа служит, скажем, надпись на мосту "Грузовой транспорт запрещен!" или бирка с над­писью "Первый приз", прикрепленная к тыкве. Можно также представить себе сложную игру, правила которой запрещают произносить выражения с единичной референ­цией, можно произносить только единичные экзистенциаль­ные предложения, так чтобы слушатель смог идентифици­ровать предмет речи при помощи совокупности относитель­ных придаточных предложений. (Сам факт, что это закреп­ляется в правилах игры, как раз и делает ее игрой — в нормальных условиях экзистенциальные предложения та­ким образом не употребляются.) Следует особо подчеркнуть два обстоятельства. Во-первых, необходимость выполнения этих двух задач для констатации фактов не требует какого-то трансцендентального объяснения. Привлекая к ним внима­ние, мы уже частично разъясняем значение слов "констата­ция факта". Во-вторых, даже это разъяснение дается в тер­минах, производных от грамматического описания предло-

жений с единичным субъектом. Даже явное функциональное разграничение между идентифицирующей и предикатной (attributive) ролями, выполняемыми словами в языке, подсказано тем, что в обыденной речи эти две функции, говоря с известной степенью допущения, закрепляются за раздельными выражениями. Это функциональное различие отбросило в философии длинные тени. Различие между частным и общим, а также различие между субстанцией и признаком и являются такими псевдоматериальными те­нями, отброшенными конвенциональной грамматической структурой предложения, в котором с очевидностью раз­граничиваются роли, выполняемые раздельными выраже­ниями ^[14].

Первая из двух названных функций выполняется при употреблении выражения с единичной референцией. Хочу высказать некоторые общие соображения об особенностях такого употребления выражений в сопоставлении с особен­ностями предикатного (ascriptive) употребления. Далее я кратко проиллюстрирую эти общие замечания и рассмотрю некоторые следствия, вытекающие из них.

Для того чтобы вообще произвести единичную референ­цию, очевидно, необходим какой-то прием или приемы, поз­воляющие указать, с одной стороны, на то, что имеет место единичная референция, а с другой — указать, что именно является объектом референции, то есть прием, позволяющий читателю или слушателю идентифицировать предмет речи. Здесь очень многое зависит от контекста высказывания, а "контекст" в моем понимании по меньшей мере включает время, место, ситуацию, личность говорящего и предмет, который находится в центре внимания, а также личный опыт как говорящего, так и тех, к кому обращена речь. Кроме контекста, есть еще, конечно, и конвенция — язы­ковая конвенция. Во всех случаях, за исключением подлин­ных собственных имен, на которых я остановлюсь ниже, для правильного референтного употребления выражений по конвенции (или логически в широком смысле этого слова) требуется, чтобы выполнялись более или менее четко опре­делимые контекстные условия, что не распространяется на правильное предикатное употребление. Для правильного отнесения предиката к предмету требуется только, чтобы этот предмет принадлежал к определенному классу, обла­дал определенными характеристиками. Для правильного употребления выражений с референцией к определенному предмету требуется нечто сверх того, что было бы достаточ­но для правильного предикатного употребления данного выражения, а именно: требуется, чтобы предмет находился в определенном отношении к говорящему и к ситуации вы­сказывания. Назовем это требование контекстным требова­нием. Так, например, в наиболее четко определенном слу­чае со словом "я" контекстным требованием является совпа­дение объекта референции с говорящим, но в большинстве других случаев для выражений, употребляющихся рефе­рентно, контекстные требования нельзя сформулировать с такой точностью. В самом общем плане между конвенциями референции и конвенциями предикации прослеживается различие, с которым мы уже сталкивались, а именно: усло­вия правильного предикатного (ascriptive) употребления выражения выполняются при утверждении; выполнение условий правильного референтного употребления выраже­ния не входит в состав утверждаемого, хотя им и имплици­руется (в соответствующем значении этого термина).

Логики либо пренебрегают правилами референции, либо неправильно их истолковывают. Причины такого пренебре­жения нетрудно обнаружить, хотя изложить их кратко не так-то легко. Можно, пожалуй, сказать, что две из них следующие: (1) озабоченность большинства логиков дефи­нициями; (2) озабоченность некоторых логиков формаль­ными системами.

(1) Дефиниция в самом распространенном смысле сло­ва — это уточнение условий правильного характеризую­щего (ascriptive) или классифицирующего употребления выражения. В дефиниции не принимаются во внимание контекстные требования. Поскольку дефиниция отождеств­ляется со значением либо с анализом выражения, правила других видов употребления, кроме предикатного, неизбеж­но остаются вне поля зрения. Может быть, лучше сказать (ибо я не собираюсь диктовать, что дблжно понимать под "значением" или "анализом"), что логики не замечали того, что проблемы, связанные с употреблением, гораздо шире, чем проблемы анализа и значения.

(2) Влияние математики и формальной логики ясно видно (если не говорить о более близких нам временах), когда мы обратимся к Лейбницу и Расселу. Создатель исчисления высказываний, не имеющих отношения к суждениям о фак­тах, подходит к прикладной логике с предубеждением. Он по вполне понятным причинам полагает, что те типы пра­вил, в адекватности которых для одной области он убежден, должны быть адекватны и в применении к совсем другой области — к области высказываний о фактах. Нужно только увидеть, как их к ней приложить. И вот Лейбниц предприни­мает отчаянные усилия, чтобы сделать проблему единичной референции предметом чистой логики (в узком смысле сло­ва), а Рассел делает отчаянные попытки сделать то же са­мое, но другим способом — он связывает эту проблему как с импликацией единичности, так и с импликацией сущест­вования.

Я хотел бы уточнить, что я пытаюсь разграничить преж­де всего различные роли, или функции, в языке, которые могут выполняться выражениями, а не различные группы выражений — есть такие выражения, которые способны выступать в обеих ролях. Некоторым видам слов преимуще­ственно, если не исключительно, присуща референтная функция. Это со всей очевидностью относится к местоиме­ниям и обычным собственным именам. Но есть слова, кото­рые могут — самостоятельно или совместно с другими сло­вами — образовывать выражения, имеющие преимущест­венно референтное употребление, либо — тоже самостоя­тельно или в составе других выражений — употребляться по преимуществу в характеризующей или классифицирую­щей роли. Примерами таких выражений, очевидно, явля­ются нарицательные существительные или нарицательные существительные с прилагательными или причастиями в препозиции; менее очевидно это для самостоятельного употребления прилагательных и причастий. Выражения, способные к референтному употреблению, также отличаются одно от другого — самое меньшее — тремя следующими связанными между собой признаками:

(1) Они различаются по степени зависимости произво­димой с их помощью референции от контекста высказывания. На одном конце этой шкалы, который соответствует мак­симальной зависимости, находятся такие слова, как я, оно, а на противоположном — такие сочетания, как автор "Ва­верлея" или восемнадцатый король Франции.

(2) Они различаются степенью "дескриптивности значе­ния". Под "дескриптивностью значения" я понимаю тради­ционное ограничение употребления выражений кругом предметов, принадлежащих к одному роду или обладающих определенными общими характеристиками. На одном конце этой шкалы находятся собственные имена, широко распро­страненные в обыденной речи; так, именем ‘Хорейс* могут называться люди, собаки или мотоциклы. У чистого имени нет дескриптивного значения (кроме тех случаев, когда оно приобретается в результате одного какого-либо его упот­ребления в качестве имени). У такого слова, как он, дескрип­тивное значение минимально, но оно имеется. Субстантив­ные сочетания типа круглый стол обладают дескриптивным значением в максимальной степени. Интересным промежу­точным случаем являются "квазиимена", как, например, "Круглый Стол" — субстантивное сочетание, у которого "выросли" заглавные буквы.

(3) Наконец, их можно разделить на следующие два класса: (і) выражения, правильное употребление которых регулируется некими общими конвенциями референции и предикации; (ii) выражения, правильное употребление которых регулируется не общими конвенциями референт­ного или предикатного типа, а конвенциями ad hoc — кон­венциями для каждого отдельного случая употребления (хотя и не для каждого конкретного речевого воспроизведе­ния). К первому классу принадлежат как местоимения (об­ладающие значениями с наименьшей степенью дескриптив- ности), так и субстантивные сочетания (обладающие дескриптивностью в наивысшей степени). Ко второму классу можно в общем отнести самые обычные собственные имена. Не знать имени человека не означает не знать языка. Вот почему мы не говорим о значении собственных имен. (Однако из этого не следует, что они не являются значимы­ми.) И снова в промежуточном положении оказываются такие выражения, как "Старый Притворщик". Референтом в этом случае может быть только какой-то старый притвор­щик, но к какому именно старому притворщику относится это выражение, определяется не общей конвенцией, а кон­венцией ad hoc.

В случае референтного употребления выражений с фор­мой the so-and-so использование артикля the, а также пози­ция выражения в предложении (то есть начальная или сле­дующая сразу же за переходным глаголом или предлогом) служит сигналом того, что производится единичная рефе­ренция, а последующее имя или имя с прилагательным показывает, к чему производится референция. В общем функциональное различие между нарицательными существи­тельными и прилагательными состоит в том, что первые есте­ственно и регулярно употребляются для референции, тогда как для последних подобное употребление довольно редко и не так естественно, кроме тех случаев, когда они опреде­ляют существительные; однако они способны употребляться и употребляются подобным образом также самостоятельно. Для функционирования, безусловно, имеет значение деск­риптивная сила, присущая каждому слову. Можно пред­положить, что существительные в общем обладают такой дескриптивной силой, которая позволяет им наиболее ус­пешно уточнять, к чему производится единичная референ­ция, когда имеется сигнал о ее наличии; можно также пред­положить, что у слов, естественно и регулярно употребляю­щихся для единичной референции, дескриптивная сила от­ражает наиболее для нас важные заметные, относительно постоянные и прагматические характеристики предметов. Эти два предположения каким-то образом обусловливают друг друга, и если мы рассмотрим различия между наиболее типичными нарицательными существительными и наиболее типичными прилагательными, то мы обнаружим, что они оправдываются. Это различия такого рода, о которых очень своеобразно говорит Локк, когда он определяет наши идеи субстанций как совокупности простых идей, когда он пишет, что «если речь идет о субстанциях, то чаще всего мы имеем дело с идеями сил и способностей» [1, с. 468], и когда он противопоставляет тождество реальной и номинальной сущностей, которое свойственно простым идеям и невоз­можно для субстанций с их подвижной номинальной сущ­ностью. В самом понятии "субстанция" Локк закрепляет смутно ощущаемую им, но не признаваемую открыто функ­цию языка, которая сохраняется, даже если существитель­ное развертывается в более или менее неопределенную цепочку прилагательных. Рассел по-своему повторяет ошибку Локка, когда доводит свое признание возможности распространять факты синтаксиса на реальность до такой степени, что начинает считать, что, только очистив язык от референтной функции вообще, можно будет устранить белое пятно в философии, и выдвигает свою программу "упразднения индивидов",— программу, которая факти­чески упраздняет то различие в логическом употреблении, которое я здесь настойчиво провожу.

В некоторых случаях контекстные требования для рефе-

рентного употребления местоимений можно установить о очень большой точностью (например, для я, ты), а в дру­гих — они очень неопределенны (оно и это). На местоиме­ниях я задерживаться не буду, укажу только на еще один симптом неправильного понимания сути единичной рефе­ренции, а именно на тот факт, что некоторые логики, стре­мясь раскрыть природу переменной, давали такие п р е д- л о ж е и и я, как он болен и оно зеленое, в качестве приме­ров того, что в обыденной речи соответствует сентенцио- нальной ірункции (sentential function). Что слово "он" может быть в разных ситуациях употреблено для референции к разным людям или к разным животным, конечно, верно, но ведь так же может употребляться и слово "Джон" и соче­тание "the cat" ‘кошка*. Признать же эти два выражения за квазипеременные логикам мешает в первом случае укоре­нившийся предрассудок, что имя логически привязано к одному-единственному индивиду, а во втором случае — наличие дескриптивного значения у слова "кошка". А слово "он", обладая способностью соотноситься с широким кругом индивидов и минимальной дескриптивной силой, может употребляться только как референтное слово. Это, а также отказ отвести референтно употребляющимся выражениям их законное место в логике (место, куда допускаются только мифические логически собственные имена) и может объяс­нить, почему природу переменной пытаются раскрыть на примере слов типа "он", "она" и "оно", что только затемняет суть дела.

Об обычных собственных именах иногда говорят, что это прежде всего слова, каждое из которых употребляется для референции только к одному индивиду. Очевидно, что это не так. Многие из обычных личных имен — имен par excellence — правильно употребляются с референцией к большому числу лиц. Обычное личное имя можно огрублен­ие определить как референтно употребляемое слово, ис­пользование которого не обусловливается каким-либо воз­можным для него дескриптивным значением и не предписы­вается каким-либо общим правилом употребления в каче­стве референтного выражения (или в составе референтного выражения), подобным тем, которые существуют для слов типа "я", "это" или определенного артикля, а предписы­вается конвенциями ad hoc для каждого из возможных его употреблений по отношению к определенным лицам. Здесь важно, что правильность отнесения собственного имени к определенному лицу не вытекает из какого-либо общего правила или конвенции употребления слова как такового. (Попытка представить имена как расселовские скрытые дескрипции является, по-видимому, пределом абсурдности и заводит в порочный круг. Ведь когда я прибегаю к собст­венному имени для референции к кому-то, то этим имплици­руется в описанном нами, а не в логическом смысле только то, что есть некто, конвенционально идентифицируемый при помощи данного имени.) Однако даже эта черта имен является только производной (is only a symptom of) от той цели, для которой они используются. В наше время выбор имени частично произволен и частично определяется соб­людением юридических и социальных норм. Совершенно не исключена возможность создания единой системы имен, основанной, скажем, на датах рождения или на детальной классификации анатомических и физиологических различий. Эффективность такой системы будет всецело зависеть от того, окажутся ли предписываемые ей имена удобными для целей единичной референции — а это будет определяться числом признаков, положенных в основу классификации, а также тем, насколько такая классификация расходится с традиционной социальной группировкой людей. При доста­точности того и другого остальное довершится избиратель­ностью контекста — как раз так, как это происходит при существующих традициях выбора имен. Если бы у нас была такая система, мы могли бы употреблять имена как рефе­рентно, так и дескриптивно (сейчас нерегулярно и на дру­гой основе мы употребляем таким образом имена некоторых известных лиц). Но адекватность любой системы имен оце­нивается по критериям, отражающим их пригодность для целей референции. И с этой точки зрения ни одна классифи­кация не будет иметь преимущества перед другой, если принимать во внимание только характер признаков, поло­женных в ее основу,— неважно, привлекаются для этого обстоятельства рождения или анатомические особенности.

Я уже упоминал о квазиименах, то есть о субстантивных сочетаниях, у которых "выросли" заглавные буквы, таких, например, как The Glorious Revolution ‘Славная Револю­ция*, The Great War ‘Великая Война*, The Annunciation ‘Благовещение’, The Round Table ‘Круглый Стол*. У них дескриптивное значение слов, следующих за определенным артиклем, остается релевантным для референции и в то же время заглавные буквы свидетельствуют об экстралогичес- кой избирательности референтного употребления, которай характерна для чистых имен. Такие сочетания употребля­ются в письменном тексте, когда один представитель ка­кого-либо класса событий или предметов представляет осо­бый интерес для данного общества. Такие сочетания явля­ются зачатками имен. Обычное сочетание может, при соот­ветствующих обстоятельствах, стать квазиименем и может опять выйти за пределы этого класса (ср. "Великая Война").

V.

В заключение я хочу вкратце рассмотреть следующие три проблемы, связанные с референтным употреблением.

(а) Неопределенная референция. Не во всех случаях выражения, употребленные с референцией к одному пред­мету, отвечают на вопрос "О ком (чем, котором из них) вы говорите?". Существуют и такие, которые либо вызывают подобный вопрос, либо свидетельствуют о нежелании или невозможности дать на него ответ. Таковы предложения, начинающиеся со слов: A man told me that. . . ‘Один чело­век сказал мне. . Someone told me that. . . ‘Кто-то ска­зал мне. . .* В соответствии с ортодоксальной (расселов­ской) доктриной такие предложения являются экзистен­циальными, но не единично экзистенциальными. Это, по- видимому, неверно в нескольких отношениях. Нелепо пред­ставлять дело так, будто в состав утверждаемого входит сообщение о том, что класс людей не является пустым. Ра­зумеется, это имплицировано артиклем the в известном уже смысле слова "имплицировать", но наряду с этим имп­лицируется и единичность объекта референции, точно так же, как если бы я начал предложение с такого сочетания, как the table ‘(этот) стол*. Различие в употреблении определен­ного и неопределенного артиклей можно очень приблизи­тельно представить себе следующим образом. Определенный артикль the употребляется, либо если уже имела место предшествующая референция, и тогда the сигнализирует о том, что производится та же референция, либо — при отсут­ствии предшествующей неопределенной референции — кон­текст (включая и предполагаемое у слушателя фоновое зна­ние) должен определить для слушателя, какая конкретно производится референция. Неопределенный артикль а упот­ребляется, либо если эти условия не выполняются, либо если мы не желаем раскрывать, кем именно является лицо, к которому производится референция, хотя и могли бы про­извести определенную референцию. В этом случае имеет место ”вуалирующее“ (arch) употребление таких выражений, как a certain person ‘один (некий) человек* или someone ‘кто-то*, и их можно развернуть в someone, but Гт not telling you who ‘кто-то, но кто, я вам не скажу*, а не в so­meone, but you wouldn’t (or I don’t) know who ‘кто-то, ho вам (или мне) неизвестно, кто именно*.

(б) Утверждения идентичности* Под ними я понимаю такие утверждения, как:

(ia) Это тот человек, который в один день дважды пере­плыл Ла-Манш.

(iia) Наполеон был тем человеком, кто приказал казнить герцога Энгьенского.

Особенность этих утверждений состоит в том, что грам­матические предикаты употребляются в них, по-видимому, не для характеризации, как грамматические предикаты в предложениях:

(ib) Этот человек в один день дважды переплыл Ла-Манш.

(iib) Наполеон приказал казнить герцога Энгьенского.

Но если различие между (ia) и (ib) и (iia) и (iib) объяс­нять тем, что именные группы в предикатной части (ia) и (iia) употреблены референтно, то непонятно, что же утверждается в этих предложениях. Тогда создается впечатление, что мы производим референцию к одному и тому же лицу дважды, ничего при этом о нем не сообщая и, следовательно, не делая утверждения, или же что мы отождествляем его с самим со­бой, таким образом утверждая тривиальный факт тождества объекта самому себе.

Тривиальности опасаться здесь нечего. Такое впечатле­ние создается только у тех, кто принимает объект, для рефе­ренции к которому употреблено выражение, за значение выражения и, таким образом, считает, что субъектная и предикатная части в этих предложениях имеют одно и тоже значение, потому что их можно было употребить с референ­цией к одному и тому же лицу.

Думаю, что различия между предложениями группы (а) и предложениями группы (Ь) легче всего понять, приняв во внимание различие между обстоятельствами, при которых говорится (ia), и обстоятельствами, при которых говорится (ib). (ia), а не (ib) будет сказано в том случае, если мы знаем или полагаем, что слушатель знает или полагает, что кто-то в течение одного дня дважды переплыл Ла-Манш.

Мы скажем (ia), если ожидаем от слушателя вопрос: "Кто в один день дважды переплыл Ла-Манш?" (И, задавая такой вопрос, он не говорит, что кто-то в самом деле это сделал, хотя то, что он его задает, имплицирует — в соответствую­щем смысле этого слова,— что кто-то сделал это.) Такие предложения подобны ответам на подобного рода вопросы. Их лучше назвать "утверждениями идентичности", чем "тож­дествами". В предложении (ia) утверждается ровно то же, что и в предложении (ib). Вся разница в том, что (ia) гово­рится человеку, от которого вы ожидаете знания некоторых вещей, которые, по вашему предположению, неизвестны адресату предложения (ib).

Таково в самых общих чертах решение расселовской головоломки об обозначающих выражениях (denoting phra­ses), присоединяемых глаголом быть,— одной из тех голо­воломок, на которые, по его мнению, дает ответ теория дескрипций.

(в) Логика субъектов и предикатов. Многое из того, что выше было сказано об употреблении выражений для еди­ничной референции, можно распространить — с соответст­вующими модификациями — на употребление выражений с не-единичной референцией, то есть на некоторые случаи употребления выражений, состоящих из the, all the, all, some, some of the (‘все*, ‘некоторые*) и т. п. и последующего существительного с определением или без него, на некото­рые случаи употребления слов they, them, those, these (‘они*, ‘эти*, ‘те*), а также на конъюнкции имен. Особый интерес представляют выражения первого типа. Можно сказать, что критика таких традиционных учений, как уче­ние о "логическом квадрате" и некоторых формах силлогиз­мов, со стороны современных ортодоксальных философов, воспитанных на формальной логике, основывается опять же на непризнании того факта, что при референтном употреб­лении выражений экзистенциальные утверждения имплици­руются в особом смысле этого слова. Они доказывают, что всеобщие суждения, входящие в квадрат, должны либо интерпретироваться через отрицательные экзистенциаль­ные суждения (например, для А — всеобщих утвердитель­ных суждений — "не существует таких Х-ов, которые не были бы Y-ами"), либо интерпретироваться как конъюнк­ции отрицательных и утвердительных экзистенциальных суждений с такой, например, формой (для А): "не сущест­вует таких Х-ов, которые не были бы Y-ами, а Х-ы суще-

СТвуют". Суждениям формы 1 (частноутвердительным) и О (частноотрицательным) обычно дается интерпретация через утвердительные суждения. Из этого тогда следует, что, какой бы из двух названных вариантов мы ни приняли, мы должны отказаться от тех или иных законов традицион­ной логики. Однако это мнимая дилемма. Если суждения, входящие в квадрат, не интерпретировать ни как утверди­тельные, ни как отрицательные, ни как утвердительные и отрицательные экзистенциальные суждения, а видеть в них такие предложения, для которых вопроса, употребляются ли они для того, чтобы производить истинные или ложные утверждения, не может возникнуть, если не соблюдено эк­зистенциальное условие для субъектного члена, то тогда все традиционные законы логики окажутся применимыми. И такая интерпретация в гораздо большей степени соответ­ствует большинству случаев употребления выражений, начинающихся словами все и некоторые, чем любая альтер­нативная интерпретация Рассела. Дело в том, что эти вы­ражения обычно используются референтно. Если у бездет­ного человека, понимающего все буквально, спросить, все ли его дети спят, то он, конечно же, не ответит "да" на том основании, что у него нет детей, но он и не ответит "нет" на этом же основании. Раз у него нет детей, вопрос попросту неуместен. Это, безусловно, не значит, что я не могу употребить предложение "Все мои дети спят", чтобы дать кому-то знать, что у меня есть дети, или чтобы обма­ном внушить ему, что они у меня есть. Мой тезис также ни в коей мере не будет поколеблен тем, что таким же образом могут иногда употребляться и сочетания с формой the so- and-so в единственном числе. Логика употребления любого выражения в обыденном языке не определяется точно ни правилами Аристотеля, ни правилами Рассела; в обыден­ном языке нет точной логики.

ЛИТЕРАТУРА

1] Локк Д. Избранные философские произведения, т. 1. М., 1960.

2 Р а с с е л Б. Дескрипции (см. наст, сб., с. 41—54).

’3] Рассел Б. Человеческое познание. Перев. с англ. М., ИЛ, 1957.

,4] Russell, В. An Inquiry into Meaning and Truth. London, 1940.